История нацистских концлагерей

«Мертвая голова»

Во второй половине 1930-х годов эсэсовская «Мертвая голова» быстро расширялась, численность ее возросла с 1987 человек (январь 1935 года) до 5371 (январь 1938 года)^[623]. Во всех концентрационных лагерях личный состав подразделялся на две основные группы. Немногие избранные, легко узнаваемые по букве «K» на форменной одежде, относились к привилегированной группе – так называемому штабу коменданта и управляли большинством ключевых аспектов лагерей, включая состав заключенных^[624]. Остальные принадлежали к охранникам частей охраны – батальону «Мертвая голова» (позже полк), приданному каждому концентрационному лагерю для мужчин. Части охраны отвечали за внешнюю безопасность. Они патрулировали периметр лагеря и укомплектовывали вышки, открывая огонь по заключенным, пересекавшим линию сторожевых постов. Они также охраняли заключенных, работавших снаружи, и пользовались любой воз-можностью беспрепятственно издеваться над ними^[625]. Хотя было много точек соприкосновения между частями охраны и штабом коменданта, эсэсовцы пытались поддерживать разделение обязанностей; обычно часовые не допускались даже на основную территорию лагеря. Такое разделение обязанностей между управлением лагерем и его охраной существовало уже в первых лагерях – например, в Дахау, – став главным организационным отличием концентрационных лагерей^[626].

Подавляющее большинство личного состава лагерных СС составляли охранники частей охраны; в конце 1937 года численность охранников в 11 раз превосходила таковую штаба коменданта^[627]. Как и остальные служащие СС в тот период, охранники также проходили тщательный отбор, что было важно для поддержания имиджа элитных подразделений СС. Все новички должны были быть физически здоровыми и ростом не ниже 170 (согласно приказу Гиммлера от 1932 года, а с 1936 года – 174) сантиметров, обладать не только определенными физическими качествами, но и психическими, в первую очередь «мужественным характером». Кроме того, все кандидаты должны были соответствовать гиммлеровским критериям расовой чистоты: их «арийское» происхождение отслеживалось до XVIII века^[628]. На этапе комплектования охранников для первых лагерей перечисленными критериями нередко пренебрегали. Но с координацией системы концлагерей во второй половине 1930-х годов Теодор Эйке проявлял куда более систематизированный подход к вербовке новобранцев в части охраны, основное внимание уделяя двум критериям – молодости и принципу добровольности^[629].

Эйке был сторонником отбора светлоглазых и мускулистых охранников. Он приветствовал даже 16-летних рекрутов, считая всех, кто старше 25 лет, «лишь обузой». «Мальчиками», как окрестил их Гиммлер, по мнению главарей СС, было куда легче манипулировать, превращать их в политических солдат. Но играла роль и чисто прагматическая составляющая – учитывая финансовые трудности, переживаемые СС, молодые люди обходились дешевле^[630]. Одержимость Эйке молодежью изменила облик лагерей – к 1938 году средний возраст эсэсовцев составлял примерно 20 лет; многие новобранцы приходили прямо из гитлерюгенда^[631]. Но Эйке был довольно разборчив в подходе к новобранцам, жалуя далеко не всех. Они, как предполагалось, должны были продемонстрировать искреннее желание идти избранным путем и стремление посвятить жизнь службе в рядах СС. Эйке привлекал образ добровольца, который в националистических кругах был тесно связан с преданностью делу и готовностью к самопожертвованию^[632].

Хотя Эйке не мог позволить себе быть слишком привередливым, учитывая быстрое увеличение численности подчиненных ему войск, главной цели он достиг. К концу 1930-х годов личный состав лагерных СС почти полностью состоял из добровольцев в возрасте от 18 до 20 лет^[633]. Подразделения «Мертвая голова» привлекали многих из них своим имиджем элитных военных формирований. Кроме того, что эсэсовские части ассоциировались с регулярной армией, они еще и выполняли особую миссию фюрера, по своему духу скорее военную, хоть Германия в тот период все еще жила в мире. Что же касалось лагерей и их заключенных, об этом вообще не упоминалось. Большинство кандидатов, вероятно, были о них наслышаны и нередко даже знали об их конкретном местонахождении, но вербовщики никогда напрямую не связывали части «Мертвая голова» с концлагерями^[634].

Начальная военная подготовка призванных в части охраны – включая строевую подготовку, преодоление учебной полосы препятствий, овладение различными видами оружия – была очень нелегкой. Новобранцы оказывались во власти старших по возрасту офицеров, зачастую ветеранов Первой мировой войны, которые явно не церемонились со своими подопечными, придираясь к ним по самым пустяковым поводам, а то и вовсе без таковых. «Они тренировали нас, – как вспоминал впоследствии один из бывших эсэсовцев, – пока мы не начинали выть от злобы». Подобная зверская установка имела целью отсеять «слабаков». Молодые люди нередко теряли сознание на занятиях по строевой и боевой подготовке, с некоторыми случались истерики. И бывало, что обязавшиеся прослужить 4 года (а позже – 12 лет) не выдерживали и первых трех месяцев. Другие же, напротив, едва ли не испытывали удовольствие от подобного обращения с ними – дескать, чем тяжелее, тем лучше, поскольку их превращали в «настоящих мужчин»^[635].

Выдержавшие ритуалы инициирования новобранцы зачислялись в части охраны. Но их повседневная жизнь имела мало общего с теми приключениями, которые они ожидали. К концу 1930-х годов части охраны пребывали в непрерывной круговерти военных учений, боевой подготовки, чередовавшейся неделей исполнения обязанностей лагерных охранников, однообразной и утомительной. Большинству эсэсовцев приходилось жить в условиях ограничений, и кое-кто из них даже брюзжал, что, дескать, мы «те же арестанты, но только с винтовками». Охранники завидовали солдатам вермахта, не говоря уже о таких подразделениях, как лейбштандарт «Адольф Гитлер», надлежащим образом экипированных и вооруженных и получавших солидное денежное довольствие. Это были настоящие элитные формирования, в то время как части охраны прозвали «сторожами»^[636]. «Боевой дух наших товарищей оставляет желать лучшего», – признавал один из охранников в 1935 году. Слишком уж велик был разрыв между героическим самолюбованием лагерных СС и их унылой повседневностью, разрыв, который не удавалось побороть даже красноречию Теодора Эйке. «Я знаю о ваших трудностях и постоянно стремлюсь избавить вас от них, – заверял он своих подчиненных, – но одним махом проблем не решить, приходится продвигаться вперед постепенно, шаг за шагом»^[637].

В частях охраны было много новичков, которые верили Эйке, несмотря на все лишения, и такие люди могли рассчитывать на всякого рода поощрения и скорое продвижение по службе, что сулило увеличение денежного довольствия и ряд других льгот. И потом, на что мог рассчитывать молодой человек, не имевший ни профессии, ни образования, – ему только и оставалось, что уповать на продвижение по служебной лестнице год за годом до присвоения офицерского или хотя бы унтер-офицерского звания^[638]. Иногда открывалась возможность перейти из охранников в штаб коменданта. То есть, по мнению начальства, они достаточно хорошо зарекомендовали себя как политические солдаты и теперь уже могли вершить судьбы заключенных не по периметру лагеря, а внутри его^[639].

Одним из таких быстро поднимавшихся по карьерной лестнице был Рудольф Хёсс. Родившийся в 1900 году, он мечтал стать солдатом и вскоре после начала Первой мировой войны в возрасте 15 лет сбежал из своего неуютного дома на фронт, где неоднократно был ранен и награжден. Даже поражение Германии в войне не отвратило его от романтизированной преданности армии и армейской жизни. Большую часть ненавистных веймарских лет Хёсс провел в составе крайне правых полувоенных формирований, участвовал в боях в составе фрейкора, а затем попытался войти в полузакрытые сельские общины единомышленников. Хёсс никогда не изменял приверженности к насилию и в 1924 году был осужден за участие в казни предполагаемого «коммунистического предателя» (он получил четыре года заключения). Связи Хёсса с радикалами правого толка, установленные им в годы Веймарской республики, впоследствии проторят ему путь к эсэсовским концентрационным лагерям. Рудольф Хёсс присоединился к нацистскому движению в начале 1920-х годов после знакомства с Гиммлером. Их пути неоднократно пересекались в последующие годы, и летом 1934 года во время инспекции регулярных частей СС в Штеттине (Хёсс добровольно вступил в ряды годом раньше) Гиммлер посоветовал ему вступить в лагерные СС. Хёсс принял предложение, не в последнюю очередь позарившись на перспективу скорого служебного продвижения. Сначала он поступил рядовым охранником в Дахау, это было в декабре 1934 года. Всего четыре месяца спустя Эйке изъял Хёсса из частей охраны и перевел в штаб коменданта, послуживший трамплином для его молниеносного взлета^[640].

Хёсс продвигался быстрее любого другого вновь прибывшего, но уровень его образования, происхождение, биографические данные практически не отличались от остальных служащих штаба коменданта. Как и Хёсс, они были в основном 30-летними, то есть значительно старше, чем молодежь из частей охраны. Большинство из них овладели военными навыками в полувоенных формированиях до 1933 года, и принадлежали к числу рьяных нацистов; весной 1934 года 8 из 11 служащих штаба коменданта могли похвастаться почетными номерами эсэсовских удостоверений – от 10 тысяч и ниже^[641].

Самыми опытными эсэсовцами из частей охраны были коменданты. Почти все довоенные коменданты лагерей участвовали в боях во время Первой мировой войны – примерно половину из них составляли кадровые военные, которые присоединились к нацистскому движению, вступив в СС до 1932 года и дослужившись там до офицеров к началу 1933 года^[642]. Эти коменданты подчинялись ИКЛ Теодора Эйке, но в лагерях они пользовались, по сути, безграничной властью над заключенными и подчиненными им эсэсовцами; при отправлении властных полномочий коменданты полагались на свой штаб, прежде всего на своих адъютантов, которые зачастую сами представляли собой достаточно влиятельные фигуры^[643]. Комендантам подчинялись части охраны^[644], а также служащие их штаба, коменданты передавали распоряжения и директивы во время важных мероприятий и осуществляли контроль над офицерами различных лагерных структур^[645].

С середины 1930-х годов штаб коменданта включал пять главных отделов, являясь основным элементом организационной структуры Дахау, так и не претерпевшей принципиальных изменений до самого конца войны^[646]. В дополнение к штабу коменданта (отдел I) она включала так называемый политический отдел (отдел II), занимавшийся регистрацией прибывших заключенных, транспортными средствами, освобождением заключенных, а также случаями их смерти, внося необходимые изменения в снабженные фотографиями личные дела узников. Кроме того, отдел отвечал за карцеры и проведение допросов заключенных, используя весь диапазон методов дознания, включая пытки. Именно поэтому вызов в политический отдел повергал большинство узников в шок, как писал в послевоенные годы один из бывших узников Бухенвальда. В особых случаях главы политических отделов докладывали не только коменданту, но и полиции. Они являлись кадровыми полицейскими, назначенными Управлениями полиции, и главное их отличие от остальных эсэсовцев состояло в том, что они имели право ходить в штатском^[647].

Главный врач лагеря, возглавлявший медицинский отдел (отдел V), подчинялся и коменданту лагеря, и главе медицинского управления ИКЛ, доктору Карлу Генцкену, бывшему военно-морскому врачу и нацистскому активисту со стажем, который, в свою очередь, подчинялся Главному медицинскому управлению СС (эта структура назначала лагерных врачей) и главному врачу СС рейха. Врачи лагеря отвечали за все медицинские вопросы, контролируя предоставление медицинской помощи и эсэсовцам, и заключенным, для которых существовали основные больницы^[648]. Именно эти врачи ответственны за все злодеяния над заключенными, в отличие от бюрократов из административного отдела (отдел IV), занимавшихся чисто бумажной работой. Однако во многих отношениях административный отдел был ничуть не менее важен. Его сотрудники не только контролировали весь бюджет лагеря, но и отвечали за питание, одежду и условия проживания (как заключенных, так и эсэсовцев), а также за поддержание оборудования лагеря в исправном состоянии, работая в тесном сотрудничестве с Главным административно-хозяйственным управлением СС под руководством Освальда Поля^[649].

Наиболее влиятельной фигурой в штабе коменданта, за исключением самого коменданта, был шуцхафтлагерфюрер – заместитель коменданта лагеря по надзору за заключенными, он же возглавлял лагерь превентивного ареста (отдел III). Чаще появлявшийся в зоне узников, чем комендант, которого он замещал, шуцхафтлагерфюрер был ключевой фигурой и для заключенных, и для эсэсовцев. Рудольф Хёсс называл его «истинным управляющим всей жизнью заключенных». Это было заметно уже по местоположению его отдела – в здании лагерных ворот, откуда осуществлялся обзор зоны узников. Шуцхафтлагерфюрер возглавлял самый большой отдел штаба коменданта. Надзор за заключенными осуществляли лагерфюреры, работавшие посменно, – ответственный за дисциплину заключенных и за переклички, ответственный за проведение работ, а также и местные политические деятели (отвечающие за бараки заключенных). В их обязанности входила проверка наличия узников на перекличках, наведение порядка и наказания. Эти полные хозяева жизни и смерти заключенных были вправе принимать любые меры. В подчинении у лагерфюреров находились раппортфюреры, контролировавшие личный состав лагеря. Они осуществляли связь между администрацией и пленниками. Под их началом состояли блокфюреры, управлявшие бараками. В обязанности этих, тщательно отобранных по строгим критериям, по их способности причинять боль, непосредственных начальников заключенных входили действия, направленные на подавление личности. Они могли появляться в блоках в любой момент дня и ночи, выбирать узников и наказывать их по собственному усмотрению. Наиболее рьяные служаки из числа эсэсовцев быстро перемещались по служебной лестнице, иногда добираясь до самого ее верха^[650].

Рудольф Хёсс был одной из самых ярких звезд эсэсовских лагерей. В штабе коменданта Дахау он быстро выдвинулся от блокфюрера до раппортфюрера, а когда в 1936 году лагерь почтил присутствием сам Генрих Гиммлер, Хёссу был присвоен чин унтерштурмфюрера СС, то есть всего три года спустя после начала службы Хёсс удостоился офицерского звания. Летом 1938 года он был переведен в Заксенхаузен, сначала как адъютант, затем продвинулся до шуцхафтлагерфюрера. Эти два поста были для эсэсовцев ключевыми на пути к должности коменданта лагеря, и конечно же, когда в 1940 году начальство стало подбирать энергичного офицера, способного возглавить один из новых концлагерей, оно остановило выбор на Рудольфе Хёссе. Наскоро собравшись, он отправился на восток, «снова в Польшу», как он писал, для вступления в должность коменданта лагеря под названием Освенцим^[651].

Лагерные профессионалы

Теодор Эйке никогда не уставал развивать в подчиненных ему подразделениях «Мертвая голова» особый дух – «дух сплоченности», как он выражался^[652]. Но риторика Эйке не могла замазать прорезавшие клан лагерных эсэсовцев трещины. Сколько бы он ни рассуждал об устранении барьеров, служебная иерархия, как официальная, так неофициальная, отделявшая офицерский состав от унтер-офицерского и унтер-офицерский от рядового, как в служебное, так и во внеслужебное время, была и оставалась; офицеры жили в просторных и хорошо оборудованных домах, чаще всего в новостройках, а рядовой состав продолжал ютиться в огромных казарменных помещениях, зачастую стоявших в нескольких десятках метров от бараков заключенных, отделенных от них лишь рядами колючей проволоки^[653].

Вместо объединяемого общей идеей содружества товарищей по духу в СС существовали соперничавшие друг с другом группировки – неизбежное последствие принудительного сосредоточения большого числа суровых и не ведавших ни жалости, ни сочувствия людей^[654]. Повседневная служебная рутина изобиловала конфликтами, склоками, что неудивительно, ибо подчиненные Эйке были далеки от воспеваемых им идеалов. Лагерная администрация нередко накладывала взыскания на своих подчиненных за нарушение формы одежды, за плохую выправку, за вербальные контакты с заключенными, за совершаемые из эсэсовских складов кражи, за чтение на посту и – что гораздо хуже – за сон во время несения караульной службы^[655]. Несколько нерадивых охранников кончили тем, что сами превратились в заключенных, после того как летом 1938 года Гиммлер ввел новый вид наказания за проступки служащих СС: по его личному распоряжению нарушителей самих подвергали превентивным арестам в лагере Заксенхаузен. К сентябрю 1939 года 73 провинившихся эсэсовцев, включая и бывших охранников, содержались в составе так называемого воспитательного взвода, причем условия их содержания в этом штрафном подразделения были отнюдь не варварские. Их бывшие товарищи из СС регулярно натравливали их на обычных заключенных, которые страшно боялись этих «костоломов» – прозвище, данное им из-за скрещенных костей на форменной одежде. Упомянутая мера служила провинившимся напоминанием о том, как низко те пали^[656].

Если отбросить всю пафосность рассуждений Эйке, корпоративный дух «Мертвой головы» СС не был просто плодом его воображения. Будучи истинным корпоративным лидером, Эйке действительно сумел сообщить лагерям СС некую организационную идентичность, прививая эсэсовцам верность успевшим выработаться и созреть собственным традициям, ценностям и даже особый лексикон. «Мы в концентрационных лагерях представляли собой совершенно закрытое сообщество», как хвастал один из лагерных эсэсовцев после войны. Эти люди сделали выбор в пользу идеала Эйке – политического солдата – и продолжили долгосрочную карьеру концлагерных профессионалов. Сообщество их в предвоенные годы было не столь уж и многочисленным – от силы несколько сотен солдат и офицеров, в основном штаб коменданта, но именно они в конечном счете и задавали тон в концентрационных лагерях^[657].

Политический солдат без остатка отдавал себя исполнению взятых на себя обязательств. Люди, составлявшие костяк эсэсовского лагерного сообщества, большую часть свободного времени проводили вместе, не покидая территории лагеря. Их встречи происходили, как правило, в лагерной столовой СС, там собирались, чтобы отметить то или иное событие или торжество. В Дахау эсэсовцы проводили досуг в плавательном бассейне, в кегельбане или на теннисных кортах; при лагере имелось даже нечто вроде заповедника с дикими животными. Высшие должностные лица встречались за пределами лагерной территории. Большинство из них были люди женатые, семейные, некоторые имели по двое-трое детей – еще одна составляющая и отличительная черта присущей СС маскулинности, – а их семьи нередко компактно проживали в поселках неподалеку от лагерей. Таким образом, личная жизнь и исполнение служебных обязанностей лагерных эсэсовцев сливались воедино в одном и том же социуме^[658].

Главной составляющей их жизни было насилие. Именно оно и служило тем самым «духом сплоченности», цементирующим личный состав лагерей СС, лагерных профессионалов, ибо ежедневная общая практика злодеяний сближала их, превращая из просто коллег по службе в соучастников преступлений^[659]. И пресловутый «дух сплоченности» был настолько силен в эсэсовцах, что распространялся и за пределы лагерей, нередко приводя к ссорам и даже стычкам с жителями близлежащих населенных пунктов. Один из самых громких случаев – произошедший в апреле 1938 года в Дахау инцидент, когда один из эсэсовцев насмерть заколол церемониальным кинжалом двоих рабочих, судя по всему в результате ссоры по поводу формы и золотого партийного значка^[660].

Насилие как сущность лагерного духа пропитало всех без исключения эсэсовских лагерных профессионалов. В дополнение к наказаниям заключенных в рамках исполнения служебных обязанностей они практиковали и множество других форм насилия, начиная с заурядного рукоприкладства. Для заключенного концлагеря первая пощечина служила оскорбительным напоминанием о его статусе раба. Пощечины вообще широко использовались немцами в воспитательных целях, дабы дисциплинировать младших и подчиненных. Причиной тому была относительная безобидность этого вида физической расправы, в отличие от других^[661]. Удары дубинками оставляли следы, то есть речь могла идти о телесных повреждениях; еще серьезнее могли быть последствия от внезапных ночных рейдов по баракам, когда эсэсовцы-охранники с криками набрасывались на узников, и нередко дело доходило даже до зверских избиений^[662].

В отличие от ставших в концлагерях рутиной побоев, убийства в середине 1930-х годов все еще оставались явлением довольно редким. В 1937 году, в среднем, в каждом из больших лагерей СС (Дахау, Заксенхаузен и Бухенвальд), где число заключенных доходило приблизительно до 2300 человек в каждом, ежемесячно погибало от 40 до 50 заключенных^[663]. В целом, вероятно, около 300 заключенных погибли в концентрационных лагерях с 1934 по 1937 год, в большинстве случаев речь шла о доведении до самоубийства эсэсовцами или же о совершенных ими убийствах^[664].

Акты насилия были вполне простительным и объяснимым деянием среди лагерных эсэсовцев, поскольку, по их мнению, оправдывались (как и в первых лагерях) необходимостью удерживать преступников в узде. Правда, идею об опасных преступниках было куда труднее внушить в середине и конце 1930-х годов, когда Третий рейх был вполне стабилен. Но администрация эсэсовских лагерей упорно вдалбливала это в головы всех с целью не дать потушить пожар ненависти. Охранники-новички постоянно получали идеологические наставления на этот счет. В лекциях, листовках и директивах эсэсовское командование живописало заключенных как опаснейших врагов, которым ни в коем случае нельзя было ни доверять, ни оставлять их в покое, ни испытывать к ним сочувствие. И эти идеи чаще всего срабатывали – отчасти потому, что концентрационные лагеря были укомплектованы добровольцами из числа убежденных национал-социалистов, отчасти потому, что заключенные приобрели стереотипный облик арестанта, посаженного за решетку преступника – наголо обритые головы, полосатая тюремная роба. Ненависть эсэсовцев к заключенным усилилась настолько, что, как писал Рудольф Хёсс, была «непостижима для посторонних»^[665]. И все же не все удары дубинками или затрещины были продиктованы именно жгучей ненавистью. Очень часто эсэсовцы-охранники прибегали к ним из чисто практических соображений, например для поддержания дисциплины, а иногда и просто от скуки^[666]. Но каким бы ни был повод, все случаи побоев и рукоприкладства проистекали из глубочайшего презрения к жертвам.

Стремясь закалить своих подопечных, как выразился Теодор Эйке, их в приказном порядке заставляли присутствовать при телесных наказаниях заключенных. В первый раз Рудольф Хёсс, по его словам, был потрясен криками, но потом мало-помалу привык к ним, как и его сослуживцы, кое-кто из них даже наслаждался страданиями «врагов»^[667]. Лагерные профессионалы из СС были, разумеется, не только пассивными наблюдателями. Некоторые даже проходили особые курсы специалистов по методике пыток^[668]. Но большинство личного состава охраны постигало пыточную науку на местах, на ходу подучиваясь у более опытных коллег и начальников^[669]. Последние остававшиеся сомнения заливались шнапсом, еще более распалявшим их больное воображение; кое-кто напивался до бесчувствия, и временами дело доходило до бытового травматизма^[670].

Насилие не только объединило самых ярых фанатиков из числа лагерных эсэсовцев, оно стимулировало их карьерный рост. В сообществе, основанном на почитании политического солдата, жестокость создавала ценный социальный капитал. Амбициозные эсэсовцы понимали, что репутация не знающего пощады охранника не останется не замеченной начальством и тем самым улучшит перспективы повышения в звании или должности. Это было одной из причин, почему блокфюреры сами напрашивались в исполнители телесных наказаний. Но и старшие офицеры никак не желали отстать от них. «Я не мог просить блокфюреров совершить большее, чем я сам, – так под присягой заявил раппортфюрер Заксенхаузена. – Вот поэтому я лично избивал заключенных кулаками и пинал ногами». Ради поддержки авторитета лагерные эсэсовцы вынуждены были вновь и вновь подтверждать способность к насилию, и так постоянно. В отличие от заключенных, отчаянно пытавшихся быть тише воды и ниже травы – следуя общему правилу «не высовываться», – эсэсовцы, напротив, всячески пытались перещеголять друг друга по части жестокости, зачастую превращая процедуры наказания в грандиозные шоу одно другого бесчеловечнее^[671]. В итоге насилие для преступников-эсэсовцев не превращалось в самоцель^[672]. Тут рождалось некое взрывоопасное соединение идеологических и ситуативных факторов.

Ну а те из охранников, кому так и не удалось пройти экзамен на насилие, сами становились объектами отвратительных подначек. В полном соответствии с критериями Эйке им отводилась роль «слабаков» и «баб». Таких надлежало «перековать». Рудольф Хёсс, со своей стороны, был страшно напуган подобными перспективами. «Я хотел пользоваться дурной славой, чтобы не считаться мягким». А так называемых слабаков быстро списывали в неудачники, которых понижали в должностях. «Ибо «Мертвая голова» наказывает тех, кто отклоняется от нашего предписанного курса», – писал Эйке в своем неподражаемом стиле. Стремление Эйке изъять слишком уж «мягких» охранников означало пожертвовать некоторыми из своих подчиненных, впрочем, как любому коменданту любого другого крупного концентрационного лагеря СС^[673].