История нацистских концлагерей

Глава 3. Расширение

Пятница, 13 мая 1938 года, – этому дню суждено было врезаться в память заключенным Бухенвальда. День выдался погожий и солнечный; весна была в разгаре, и все вокруг лагеря расцвело. Еще стояло раннее утро, солнце быстро всходило над невысокой (478 метров) горой Эттерсберг, но большая группа заключенных уже работала в лесу за территорией лагеря, копая канавы для укладки канализационных труб. Примерно в 9 утра двое заключенных, Эмиль Баргацкий и Петер Форстер, отправились за кофе для всей группы. Как обычно, оба шли по уединенной тропинке, но тут внезапно набросились на сопровождавшего их охранника. Роттенфюрер Альберт Кальвайт, так и не успев открыть огонь, получил удар по голове лопатой. Два узника, уже давно задумавших побег, оттащили тело охранника в подлесок и, прихватив его оружие, опрометью бросились подальше от этого места^[773].

Убийство роттенфюрера Кальвайта вызвало громкий резонанс в СС. Успешные побеги из лагерей были чрезвычайно редки, ибо инспектор Эйке призывал подчиненных стрелять без предупреждения в пытавшихся бежать заключенных. А убийство эсэсовского охранника стало случаем беспрецедентным^[774]. Генрих Гиммлер в сопровождении Теодора Эйке уже на следующий день вылетел в Веймар для осмотра лагеря и тела Кальвайта. И объявил охоту на сбежавших заключенных. Региональные газеты пестрели сенсационными репортажами об убийстве эсэсовца, было объявлено солидное вознаграждение – 1000 рейхсмарок – за предоставление сведений, которые помогли бы в розыске и поимке беглецов; не одну неделю в Веймаре только об этом и говорили – редкий случай, когда событие в лагере так взбудоражило общество в конце 1930-х^[775].

22 мая 1938 года, на десятый день после побега, полиция обнаружила скрывавшегося Эмиля Баргацкого – на кирпичном заводе, приблизительно в 200 километрах севернее Бухенвальда. Неделю спустя он предстал перед впопыхах созванным показательным специальным судом в Веймаре. Сообщения в местной печати пестрели деталями из его досье как преступника. Эмиль Баргацкий родился в бедной семье в 1901 году, где был пятнадцатым ребенком. В нелегкий период Веймарской республики Баргацкий изо всех сил пытался удержаться на плаву – работал плотником, мясником и извозчиком. В эти же годы он совершил несколько преступлений. Пресса всячески выставляла эти преступления как дополнительное доказательство его характера и поведения, недостойного разумного человека. Веймарский государственный обвинитель между тем превозносил до небес охранников концентрационных лагерей, защищавших «народное сообщество» от опасных асоциальных элементов, таких как Баргацкий. Он также высказался в пользу «профилактических» арестов асоциальных элементов. Число подобных арестов в конце 1930-х годов возросло, в результате тысячи человек оказались в переполненных концентрационных лагерях – среди них и Эмиль Баргацкий, который находился в Бухенвальде с 1937 года по причине его преступного прошлого^[776].

Судья по делу совершившего убийство Баргацкого в субботу 28 мая 1939 года около двух часов зачитывал обвинительное заключение, после чего объявил смертный приговор. Теперь Баргацкий был переведен в камеру смертников, где дожидался исполнения приговора. Но судьба его круто изменилась после решения Генриха Гиммлера повесить Баргацкого в Бухенвальде в назидание остальным. Гитлер идею одобрил^[777]. Рано утром 4 июня 1938 года заключенные Бухенвальда выстроились на плацу для переклички. Их окружили эсэсовские охранники с пулеметами. Около семи часов распахнулись главные ворота, и Эмиля Баргацкого в наручниках вывели на плац. Он шел будто в трансе, и кое-кому из заключенных даже показалось, что приговоренный находится под воздействием наркотиков. Когда судья в черной мантии зачитал смертный приговор, Баргацкий ступил на деревянный ящик, стоявший на сколоченном из досок помосте, и просунул голову в петлю. По команде коменданта Карла Отто Коха ящик выбили из-под ног Баргацкого, в то время как другой заключенный, выступавший в роли палача, рванул на себя веревку; Баргацкий в течение нескольких минут в судорогах погибал в затянувшейся на шее петле. Эсэсовцы так и оставили висеть его труп в течение некоторого времени – зловещее предупреждение всем остальным заключенным лагеря^[778].

СС организовал первую публичную казнь заключенного концентрационного лагеря, и действо это повторило ритуал казни далекого прошлого, став демонстрацией всесилия СС и нацистов. Свершалось оно в присутствии сановников охранных отрядов, в том числе Теодора Эйке, который взахлеб пересказал Гиммлеру детали экзекуции^[779]. Лидеры СС не моргнув глазом обернули инцидент в свою пользу, стремясь нажить политический капитал и представив его как очередное доказательство варварской натуры заключенных и первостепенной важности лагерей. Еще до казни Баргацкого одно из известных периодических изданий СС попыталось повысить статус лагерей СС в бьющей на эмоции статье, поместив рядом фото обоих беглецов и убитого ими охранника. Последний был представлен в героической позе. Статья, слово в слово повторявшая напутствия и высказывания Эйке, утверждала, что «трусливое нападение» двух «в расовом отношении неполноценных преступников» наглядно доказывает, насколько опасна миссия политических солдат СС (в действительности лагерные эсэсовцы куда чаще попадали под пули своих перепивших коллег, чем оказывались жертвами нападений заключенных). Под заголовком «Он погиб за нас!» влиятельный еженедельник СС в лирико-трагичном тоне расписывал роттенфюрера Кальвайта, явно рассчитывая внести его в пантеон нацистских мучеников, и рассыпал похвалы в адрес других незаметных героев «Мертвой головы» СС, тех, кто «постоянно сталкивается с врагом», в то время как остальная Германия «мирно исполняет свой ежедневный долг»^[780]. Необходимо было представить эсэсовских охранников как отважных защитников страны, чтобы заручиться поддержкой общественности инициатив Эйке по их вербовке, ибо в ходе подготовки к предстоящей войне лагерную систему намечалось значительно расширить.

И что самое важное – лагерные СС восприняли факт гибели роттенфюрера Кальвайта как призыв к насилию. Даже в отдаленном Дахау охранники грозили расправой заключенным^[781]. В самом Бухенвальде эсэсовцы просто неистовствовали. Коллективные наказания всегда следовали за попытками побегов, но в пятницу, 13 мая 1938 года, насилие достигло невиданных высот. По пути в лагерь с места работ охранники избивали заключенных плетьми, мучили их до тех пор, пока несколько человек не свалились без чувств. Более того, в тот день охранники убили как минимум двух узников Бухенвальда. Как заявил комендант лагеря Кох, остальные пусть не надеются на сладкую жизнь^[782]. И он сдержал слово – избиения и акты насилия следовали одно за другим. Во время одного инцидента, примерно спустя три недели после казни Баргацкого, эсэсовцы разбили несколько окон в бараках заключенных, разодрали десятки одеял, сотни соломенных матрасов. Досталось и людям – в результате трое заключенных были забиты до смерти^[783].

Командование СС поддерживало эту жесткую линию. В хвалебной песне убитому охраннику в «Фёлькишер беобахтер» Теодор Эйке предупредил, что «враги государства» столкнутся с «железной дисциплиной»^[784]. Гиммлер во время визита в Бухенвальд 14 мая 1938 года, по сути, повторил сказанное Эйке и два дня спустя в письме имперскому министру юстиции Гюртнеру вновь указал на необходимость принятия более строгих мер в отношении заключенных. Ранее, напомнил Гиммлер, он ответил на претензии Гюртнера о злоупотреблениях эсэсовцев при применении огнестрельного оружия тем, что распорядился о том, чтобы его подчиненные применяли оружие реже, но «эффективнее». Эта попытка косвенно обвинить Гюртнера в гибели охранника в Бухенвальде была абсурдна – роттенфюрер Кальвайт слишком близко подошел к двоим заключенным, что являлось нарушением инструкции СС. Однако это не помешало Гиммлеру объявить, что, дескать, отныне охранники будут всегда держать оружие наготове. Это напоминание должно было упредить всякого рода обвинения в адрес лагерных эсэсовцев, выдвинутые в будущем^[785].

Чванливо-самодовольная манера Гиммлера свидетельствовала о возрастании его статуса в рейхе в конце 1930-х годов. Безусловно, в тот период его СС еще не были всесильными. Присутствие судьи во время исполнения приговора Эмилю Баргацкому в Бухенвальде было напоминанием, что именно суд объявил смертный приговор, но никак не СС. Кроме того, сама процедура исполнения приговора пока что оставалась в довоенных концлагерях исключением. Но все же она придала фюрерам СС уверенности в их стремлении узурпировать монопольное право судебных органов выносить смертные приговоры. На самом деле СС уже его узурпировали: лагерные эсэсовцы убили намного больше заключенных в конце 1930-х годов, чем когда-либо раньше. В Бухенвальде СС после гибели роттенфюрера Кальвайта просто распоясались – только за июнь – июль 1938 года погибли 168 заключенных – по сравнению с семью в марте – апреле^[786]. И в других лагерях СС участились случаи насилия в последние годы перед Второй мировой войной, сулившей значительное расширение и увеличение числа концентрационных и рабочих лагерей. Ничто не могло остановить их расползания.

Социальные аутсайдеры

У Генриха Гиммлера были воистину наполеоновские планы относительно лагерей. В секретной речи в ноябре 1937 года он заявил лидерам СС о том, что ожидает увеличения численности заключенных трех концентрационных лагерей – Дахау, Заксенхаузена и Бухенвальда – в общей сложности до 20 тысяч, а в военное время – еще большего^[787]. Цель весьма амбициозная, принимая во внимание то, что на тот период в его лагерях содержалось менее 8 тысяч заключенных. Но Гиммлер быстро достиг намеченного и даже с некоторым избытком. В 1938–1939 годах, как раз в пору безумного увеличения числа лагерей, появились еще три: Флоссенбюрг, Маутхаузен и Равенсбрюк. Благодаря широкомасштабным полицейским облавам численность заключенных быстро и неукротимо ползла вверх, и к концу июня 1938 года в лагерях содержалось уже 24 тысячи заключенных, если не больше, то есть речь шла о трехкратном увеличении численности всего за шесть месяцев^[788]. Но даже этого было мало полиции и лидерам СС, грезившим о дальнейшем увеличении численности узников до 30 тысяч и более^[789].

По мере увеличения численности заключенных изменялась и их структура – отныне процент политических противников нацистов левого толка, преобладавших в начале 1930-х годов, значительно снизился. Лагерной администрации приходилось подстраиваться под совершенно новые группы заключенных. В Заксенхаузене, например, 5 отдельных категорий заключенных (в начале 1937 года) превратились в 12 (в конце 1939 года)^[790]. Когда нацистские лидеры приступили к действиям на международной арене, среди вновь поступавших заключенных были тысячи иностранцев. В марте 1938 года Третий рейх присоединил Австрию, и новые правители без лишних проволочек арестовали там десятки тысяч предполагаемых противников. Вечером 1 апреля 1938 года вновь учрежденная [в Австрии] полицейская структура отправила из Вены в Дахау первый транспорт с австрийскими заключенными – среди них значительное число представителей прежней политической элиты, включая бургомистра Вены; в дороге этим людям пришлось перенести ужасные лишения и издевательства, которые не прекратились и по прибытии на место на следующий день. «В течение долгого времени мы, австрийцы, были главной достопримечательностью в лагере», – вспоминал политик националистического уклона Фриц Бок. В целом в Дахау в течение 1938 года было брошено 7861 австрийцев (почти 80 % из них были евреи)^[791].

Заключенные из Чехословакии стали следующими, когда Гитлер на переговорах в Мюнхене вынудил глав Франции и Великобритании одобрить аннексию Германией Судетской области. В октябре – ноябре 1938 года свыше 1500 заключенных из Судетской области прибыли в Дахау, включая многих этнических немцев^[792]. Оказавшееся в политической изоляции чехословацкое правительство уступило давлению немцев, согласившись выдать Петера Форстера, совершившего побег вместе с Баргацким из Бухенвальда, но сумевшего скрыться и перейти границу в конце мая 1938 года. Форстер, убежденный противник нацистского режима, умолял о политическом убежище. Он мотивировал их с Баргацким поступок тем, что оба они «действовали в целях самообороны» и что «все заключенные в том лагере постоянно подвергались опасности быть убитым». Однако, несмотря на международную кампанию в его поддержку, Форстер был передан нацистской Германии в конце 1938 года. Он разделил участь Баргацкого. Приговоренный к смерти 21 декабря, он в тот же день был повешен в Бухенвальде, став вторым по счету заключенным, официально казненным в концентрационных лагерях перед войной^[793]. После вторжения германских войск на еще остававшуюся неоккупированной чешскую территорию в марте 1939 года, теперь называвшуюся Протекторат Богемия и Моравия, немецкая полиция стала бросать в концлагеря новых жертв, среди которых было немало и немецких эмигрантов, и чешских евреев. Однако вследствие широкого международного осуждения нацистской агрессии полиция действовала с оглядкой, не повторяя массовых депортаций, как это было после аншлюса Австрии годом раньше^[794].

Прибытие заключенных из-за границы предвещало более поздние трагические перемены в концентрационных лагерях. Перед войной, однако, число иностранцев, как правило, оставалось небольшим. В конце 1930-х годов режим все еще рассматривал концлагеря прежде всего как оружие против собственных граждан, включая австрийцев, отнесенных к категории Третьего рейха. Но прежде всего власти сосредоточили теперь внимание на так называемых асоциальных элементах, именно они стали главной целью.

Первые нападки на «преступников» и «асоциалов»

Преследование лиц, чье поведение не вписывалось в рамки общепринятого, являлось неотъемлемым элементом нацистской политики устранения из жизни рейха всех тех, кто по различным критериям не желал или не мог вписаться в мифическое «народное сообщество». Побуждения чиновников социальных служб, судебных и полицейских инстанций были столь же различны, как и те, кого вышеперечисленные инстанции выбрали объектом нападок, и нередко отражали требования, предшествовавшие приходу нацистов к власти. Часть чиновников грезила утопическими видениями выкорчевывания одним махом всех социальных бед; других обуяла концепция «расовой гигиены», некоторые рассчитывали через насильственное устранение безработицы стимулировать развитие экономики. Развернувшееся в Германии наступление на маргиналов имело целью не только убрать их подальше с глаз людских, но и получить возможность воспользоваться дармовой рабочей силой, помещая таких субъектов не только в традиционные государственные исправительные учреждения (тюрьмы и ИТУ), но и в концентрационные лагеря^[795].

Судьба асоциальных элементов, брошенных в концентрационные лагеря, повсеместно игнорировалась после Второй мировой войны, об этой категории заключенных просто «забыли». Если авторы трудов о концлагерях и упоминали о них, то лишь исключительно ради того, чтобы свалить всех узников концлагерей в одну кучу – тактический маневр нацистов, целью которого было заручиться пониманием широких общественных кругов и замарать репутацию политических заключенных^[796]. Только в последние десятилетия историки постепенно стали склоняться к мысли о том, что атака на «асоциалов» являлась целенаправленным и самостоятельным элементом их политики^[797]. Многие историки теперь утверждают, что начиная с 1936 года полиция и СС стали проводить политику «расового очищения», избрав целью атак асоциальные элементы в попытке «очистить тело нации» от всех предполагаемых инакомыслящих и вырожденцев^[798]. Не отрицая важность этого нового исследования в раскрытии идеологических движущих сил массовых арестов асоциальных элементов в конце 1930-х, следует, однако, отметить, что оно каким-то образом упускает из виду и атаки нацистов на те же самые группы, имевшие место в более ранние годы. Пусть даже первые лагеря 1933–1934 годов предназначались прежде всего против политических противников, власти отнюдь не упускали возможность бросить в них и асоциальные элементы^[799].

Едва вступив в должность полицей-президента Мюнхена в марте 1933 года, Генрих Гиммлер объявил об «уничтожении преступников как класса» как о приоритетной задаче^[800]. В ближайшие месяцы он разработал концепцию органов полиции как инструмента очищения общества от нежелательных элементов, а первые лагеря – как места содержания под стражей, отбытия наказаний и исправления^[801]. Подход Гиммлера изменил облик его образцового лагеря Дахау уже с лета 1933 года, когда полиция доставила туда первых предполагаемых преступников и лиц без определенного местожительства^[802]. Их число вскоре увеличилось, это произошло после того, как полиция в сентябре 1933 года арестовала десятки тысяч неимущих и бездомных в рамках общенациональной акции. Хотя власти быстро освободили большинство задержанных, некоторые из них пробыли в лагерях и исправительно-трудовых лагерях довольно долго^[803]. Только спустя год, уже после основания эсэсовцами Дахау, состав его заключенных заметно изменился. Политические заключенные составляли все еще подавляющее большинство всех заключенных Баварии, подвергнутых превентивному аресту, но все же их процент снизился приблизительно до 80 % к апрелю 1934 года: остальные 20 % приходились на асоциальные элементы, среди которых 142 человека были отнесены к категории «уклоняющихся от работы», 96 – к «вредным для нации» и еще 82 обвинялись в «асоциальном поведении»^[804].

Помещение асоциальных элементов в Дахау не ушло от внимания имперского наместника в Баварии (рейхскомиссара Баварии) фон Эппа. Стремясь сократить количество заключенных, Эпп в марте 1934 года высказывал мнение о том, что аресты предполагаемых преступников и асоциальных элементов искажают смысл «цели и предназначение превентивных арестов»^[805]. Гиммлера это не смутило. В грубом ответном послании он (см. главу 2) отметал всякую критику в свой адрес и детально разъяснил свое видение проблемы: «Мнение о том, что превентивный арест для алкоголиков, воров, растратчиков казенных денег, лиц, ведущих безнравственный образ жизни, уклоняющихся от работы и т. д. действительно не соответствует директиве о превентивных арестах, полностью верно. Однако превентивные аресты перечисленных лиц вполне соответствуют духу национал-социализма». По мнению Гиммлера, приоритетным был исключительно «дух национал-социализма», но никак не законность. Поскольку суды не имели возможности оперативно и жестко обходиться с асоциальными элементами и преступниками, аргументировал Гиммлер, полиция обязана поместить их в Дахау. Результаты, добавлял он, были впечатляющими: именно аресты сыграли «главную роль в снижении преступности в Баварии». Гиммлер не видел оснований для смены курса^[806].

Генрих Гиммлер, вероятно, столкнулся с критикой в свой адрес, но он был не одинок в мнении о том, что асоциальные элементы необходимо искоренять^[807]. По всей Германии государственные чиновники и официальные представители партии в 1933–1934 годах подвергали асоциальные элементы превентивному заключению, причем инициатива нередко шла снизу. В Гамбурге полиция задержала сотни нищих, сутенеров и бездомных в 1933 году и, кроме того, несколько тысяч проституток. И в других городах нацистские чиновники ополчились на так называемые асоциальные элементы, в особенности после «рейда против нищих» в сентябре. 4 октября 1933 года «Фёлькишер беобахтер» сообщила о «первом концентрационном лагере для нищих» в Мезеритце (Позен)^[808].

Что касается борьбы с преступностью, в 1933 году Пруссия проводила куда более радикальную политику, чем Бавария, вдохновленная общенациональным наступлением против рецидивистов. Германские юристы в течение многих лет выдвигали требования о вынесении приговоров к пожизненному заключению в отношении опасных рецидивистов, и их давнее желание наконец осуществилось в Третьем рейхе. В соответствии с Законом о рецидивистах от 24 ноября 1933 года судьи были вправе назначать наказания, связанные с лишением свободы и не ограниченные временем пребывания в тюрьме или лагерях; к 1939 году судьи вынесли почти 10 тысяч таких приговоров, в основном за незначительные имущественные преступления^[809]. Впрочем, в юридических верхах Пруссии рассматривали новый закон как несовершенный, поскольку он предназначался для признанных виновными в преступлениях, совершенных повторно. По их мнению, для искоренения преступников как класса необходимо было арестовывать и «профессиональных преступников», которым формально не могло быть предъявлено никакое обвинение вследствие недостаточных доказательств их преступной деятельности. Герман Геринг разделял эти взгляды и ввел профилактическое содержание под стражей в полиции согласно декрету от 13 ноября 1933 года. С этого времени прусская уголовная полиция была вправе держать так называемых профессиональных преступников в государственных концентрационных лагерях без суда и без объявления приговора. Главными объектами становились лица, однажды уже совершившие преступление и понесшие за него наказание, в особенности преступники с длинным «послужным списком» преступлений против собственности; но и те, кто совершал преступление впервые, также подпадали под геринговский декрет, если полиция устанавливала наличие «преступных намерений»^[810].

На тот период прусская криминальная полиция не предусматривала проведение массовых арестов. Старшие полицейские чиновники полагали, что небольшое ядро преступников ответственно за совершение большинства преступлений против собственности и что их выборочных арестов будет достаточно для удержания от совершения преступлений другими. Прусское министерство внутренних дел первоначально установило верхний предел в 165 заключенных, но вскоре планка была поднята до 525 человек; сначала арестованных направляли в Лихтенбург, где они скоро составили большинство заключенных^[811]. Несмотря на относительно небольшое количество арестов, прусская инициатива представляла радикально новый подход к профилактическим арестам и готовила почву для будущего.

Незаконное задержание асоциальных элементов возросло в середине 1930-х годов. В Пруссии полиция арестовала большее число профессиональных преступников, сфокусировав внимание на «обычных подозреваемых», таких как грабители и воры со многими предыдущими судимостями. В 1935 году управление полиции сосредоточило их в Эстервегене, в результате чего инспектор Эйке сетовал, что, мол, концентрационный лагерь стал трудноуправляем; к октябрю 1935 года там содержалось 476 так называемых профессиональных преступников, сформировав самую многочисленную группу заключенных^[812]. Между тем некоторые другие земли Германии переняли подобную радикальную прусскую политику, подвергая преступников профилактическим арестам с содержанием под стражей, в том числе и в концентрационных лагерях^[813].

Параллельно преследованию преступников, в середине 1930-х также продолжилось и задержание так называемых асоциальных элементов. Как и прежде, нацистские чиновники очерчивали границы контингента. В Баварии, например, летом 1936 года политическая полиция арестовала свыше 300 «нищих и бродяг», отправив их в Дахау в циничной попытке навести порядок на улицах в преддверии Олимпийских игр^[814]. Кроме того, власти стали присматриваться ко всякого рода «аморальным особам». Десятки проституток были брошены в Моринген, среди них Минна K., арестованная полицией Бремена в конце 1935 года за проституцию. 45-летнюю женщину неоднократно задерживали и прежде, обвиняя ее в «приставании в пьяном виде к мужчинам» в питейных заведениях, то есть в сведении на нет усилий полиции «сохранять улицы и учреждения города чистыми в моральном отношении», а также в том, что подобные Минне К. граждане подвергают опасности общественный порядок и нацистское государство в целом^[815].

Таким образом, к середине 1930-х годов концентрационный лагерь превратился в распространенное оружие для борьбы с асоциальными элементами. Безусловно, их основным объектом были и оставались политические противники, но и социальные аутсайдеры теперь составили значительную часть контингента заключенных Дахау и других концлагерей. Когда 21 июля 1935 года делегация Британского легиона^[816] посетила Дахау, лидеры СС (включая самого Теодора Эйке) заверили их в том, что из всех 1543 заключенных лагеря 246 – «профессиональные преступники», 198 – «уклоняющиеся от работы», 26 – «опасные рецидивисты» и 38 – «моральные извращенцы» – иными словами, приблизительно 33 % заключенных составляли социальные аутсайдеры^[817]. В 1937–1938 годах их число возрастет еще больше по мере сосредоточения усилий полиции в применении насильственных мер против асоциальных элементов^[818].