Не в масть. Зарисовки из жизни людей и собак

V

По отъезде гостей и родственников новобрачный подошел к все еще плачущей своей супруге и сказал:

– Удивительные люди твои папенька с маменькой! Никак их ни к какому общему знаменателю не подведешь. А ты все плачешь? Полно, Катенька, брось, не плачь. Утри слезки…

Новобрачный приласкал жену, сел с ней рядом, наклонился к ней, обнял ее за талию, но она была безучастна.

– Сердитесь? На меня сердитесь? Но при чем же тут я-то? – спросил он. – Весь этот инцидент произошел из-за серого невежества, а главное, из-за сквалыжничества вашего папаши. – Новобрачный еще путался и с непривычки говорил своей жене то «ты», то «вы». – Ну, утри свои слезки, – продолжал он. – Иди в спальную и сними с себя вуаль и подвенечное платье, а я разочтусь с официантами да мне кое-что проверить надо. Я через четверть часа… Много что через полчаса.

Не отнимая платка от глаз, новобрачная отправилась в спальную.

– Катенька! Как мне печально, что в день нашей свадьбы произошел такой прискорбный инцидент! – крикнул новобрачный ей вслед и прибавил: – Но вини своих и их неделикатность. Поторапливайтесь, поторапливайтесь, ребята, с уборкой, – обратился он к официантам. – Мне нужен покой, а пока вы не уберетесь и не уйдете, я должен быть начеку.

– Мы живо-с… – откликнулись официанты и уже стали вытаскивать из комнаты складной стол.

– Ничего не разбили? Ничего не загрязнили из моей обстановки? – спрашивал их новобрачный Курнышкин.

– Все в порядке-с… Сейчас вот подметем комнату и пожелаем вам счастливо оставаться на радость с вашей супругой.

Курнышкин стал рыться в бумажнике.

– Ну, вот вам всем на чай три рубля…

Официанты недоумевали:

– Это на всех-то? Барин, да ведь нас три официанта, повар, поваренок, кухонный мужик… – сказал официант с котлетовидными бакенбардами.

– Ну, и что же из этого? По полтиннику и разделите. Это от меня только. А затем можете получить еще себе на чай от отца новобрачной. Адрес его – Ямская… Вот его адрес. С него получите и по вашему счету.

Курнышкин вырвал из записной книжки бумажника листик и написал карандашом адрес тестя.

– Барин, да ведь вы с нами условливались.

– Мало ли что я условливался! А платить должен он. У нас с ним расчеты. Он мне и так многого не уплатил.

– Позвольте, барин…

– Ну-ну-ну… Не разговаривайте. Он заплатит. Чего вы сомневаетесь? Обязан заплатить. Давайте, я вам на счете напишу. Где счет?

– Пожалуйте.

Курнышкин взял карандаш и написал на счете.

– Вот вам… Тут сказано: «Прошу Петра Михайлыча Гнетова уплатить по сему счету семьдесят рублей – такой-то».

– Ежели не отдаст – мы к вам… – сказал официант с котлетовидными бакенбардами.

– Должен отдать. Целую свору гостей с собой привел да не отдаст! Ну, вот я еще рубль вам на чай прибавляю, только скорее уходите.

Официанты удалились. Курнышкин крикнул жене в спальную:

– К папеньке вашему кухмистера со счетом послал. Пусть он и платит. Это самое справедливое возмездие будет за его проступок.

Ответа из спальной не последовало. Курнышкин заглянул в спальную. Там, около новобрачной, суетилась его кухарка. Новобрачная сняла уже платье и вуаль, переоделась в роскошный, турецкой материи, капот и с заплаканными глазами снимала с себя белые атласные полусапожки.

– Вот и прекрасно, что переоделись. Как вы очаровательны в этом капоте, – сказал он. – А я сейчас надену халат, – прибавил он, снял с себя мундир и надел шелковый халат – подарок жены, щупая на нем подкладку и бормоча: – Подкладочка-то хоть и шелковая, а жидковата. Ах, тестюшка, тестюшка! Ну да ладно. Зато за свадебное угощение завтра заплатишь. Через десять минут к вам, мадам… – поклонился он супруге и вышел из спальной. – Через минуту он кричал ей из гостиной: – Катенька! Вообрази, табуретки к пианино не прислали. Вчера-то мне и невдомек, а вот теперь вижу, что табуретки нет. Лампы нет, табуретки нет. Ведь это целый подлог. Постой-ка, я венские стулья пересчитаю. Я их вчера тоже забыл пересчитать.

Пауза. Курнышкин считает стулья и опять кричит:

– Ну, уж это из рук вон! Это какое-то мелкое сквалыжничество. И венских гнутых стульев только шестнадцать штук, а в приданой описи сказано, что полторы дюжины. Какое свинство! Нет, это так оставить нельзя. Катенька! Как хотите, а завтра, когда к вашим родителям с визитом поедем, требуйте от них табуретку, пару стульев и лампу. Вы слышите?

Ответа опять не последовало.

Курнышкин курил папироску и в недоумении стоял посреди гостиной.

– Проверить процентные бумаги, которые он мне вчера дал, – вот что надо. Может быть, и там какой-нибудь подлог есть. Вчера я так поспешно считал их, – сказал он сам себе и, отправившись в кабинет, вынул из письменного стола процентные бумаги и принялся их пересчитывать.

Он вынимал из пачки каждый билет, смотрел его на свет, проверял купоны.

«Кажется, не надул… А впрочем, черт его знает! Ведь мне в первый раз приходится видеть эти билеты. Никогда у меня их до сих пор не было», – думалось ему.

Он откинулся на спинку кресла перед письменным столом, взял процентные бумаги в руки, прижал их к груди и, зажмурив глаза, тихо проговорил:

– Ну-с… Теперь Порфирий Васильевич – капиталист… Капиталист, имеющий на руках пятнадцать тысяч… Пятнадцать тысяч по четыре процента – это…

Он стал считать.

– Вот тоже… Об этом бы надо тоже поторговаться, но досадно, что я упустил, – бормотал он. – По четыре процента… Ведь есть пятипроцентные бумаги, а он их дал мне всего только на три тысячи, а остальные бумаги все четырехпроцентные… Ну, да что тут! – махнул он рукой. – Четыре-то тысячи я ведь у него лишние вышиб, когда приструнил его, что не поеду к венцу, пока их не получу.

Вбежала кухарка.

– Барин, барин… Пожалуйте в спальную… С молодой барыней что-то неладно… – испуганно проговорила она.

Новобрачный вбежал в спальную. Новобрачная лежала в истерике.

VI

Петр Михайлович и его супруга Анна Тимофеевна ждут молодых с визитом: дочь Катерину Петровну и ее мужа Порфирия Васильевича Курнышкина. В ожидании молодых Петр Михайлович в беспокойстве ходит по комнатам и кусает губы. То он схватится за газету, присядет, пробежит несколько строчек и опять бросит ее и зашагает но комнатам, то подойдет к жене и, тяжело дыша, спрашивает:

– Как мне и встречаться теперь с ним после вчерашнего скандала? Зять, а хуже лютого ворога. А алчность-то, алчность какая к деньгам. Всю душу ведь вытеребил насчет приданого.

Анна Тимофеевна слезливо моргала глазами и отвечала:

– Да уж как-нибудь ладком надо. Надо все забыть. Мне кажется, он теперь уж вполне удовлетворен. Все ему дадено, все послано.

– Лампу даже утром послал ему, которой, по его мнению, не хватало в приданом.

– Ну, вот и отлично. А уж теперь его не раздражай и не вспоминай про вчерашнее. Ведь наша дочь в его руках.

– Изверг… – проговорил Петр Михайлович.

– Да уж что говорить! Другого такого поискать да поискать. А только надо будет с ним как-нибудь ладком.

Первый заметил подъехавшую к крыльцу карету молодых маленький сынишка Петра Михайловича, сидевший на подоконнике, и закричал нараспев:

– Катя едет! Катя в карете с лакеем едет! Катя мужа везет!

Взрослые подскочили к окну и действительно увидали, что у подъезда остановилась карета. Около отворенной дверцы стоял нанятый для сегодняшнего дня лакей в ливрее, и из кареты вылезали молодые. Все в доме всполошилось. Лавочный мальчик начал отбивать смолу у бутылки шипучки, а родители бросились в прихожую встречать дочь и ее мужа.

Вошла Катя, бледная от вчерашних волнений и слез. Глаза ее и посейчас еще были красны. Ливрейный лакей снимал с нее парадную шубу, крытую бархатом. Мать заключила дочь в объятия и заплакала. Петр Михайлович скрепя сердце говорил:

– Добро пожаловать, милая дочка и зятек дорогой Порфирий Васильич…

Порфирий Васильевич подал ему руку, поцеловал руку у тещи и сказал, указывая на шубу молодой жены:

– Кстати, позвольте обратить ваше внимание, как мех-то лезет. У Кати все платье в шерстинках. Как хотите, папашенька, а это мех не новый, а подержанный.

– Да уж будет тебе, будет, – отвечал Петр Михайлович, вводя молодых в гостиную, и в свою очередь обнял дочь и поцеловал ее.

Зять продолжал:

– Я, папашенька, не ради чего-либо. Конечно, теперь уж дело сделано и мы обвенчаны, а только это мех старый. Я не говорю, что вы меня надули, но вас самих могли надуть. Этот мех на год, много на два, а потом и посылай его к скорняку для вставок.

– Брось, Порфирий Васильич… Дай хоть на дочь-то порадоваться без дрязг.

– Извольте-с. А насчет Кати жаловаться буду вам. Все плачет.

– Ах, Порфирий Васильич! Да ведь это все от тебя от самого.

– Напротив-с. Я думаю, что от вас… Ежели бы вы не утягивали, не сквалыжничали…

– Довольно, довольно. Садись… Сейчас поздравим вас честь честью…

– Извольте-с… Сядем.

Лавочный мальчик внес в гостиную откупоренную бутылку шипучки и стаканы. Сзади его горничная внесла фрукты в вазочке. Петр Михайлович стал наливать стаканы.

– Ну-с… Поздравляем молодых, – сказал он.

Общее чоканье и целование. Порфирий Васильевич чокнулся с тестем и сказал:

– Ах да… Недостающую лампу сегодня утром получили. Теперь только…

– Брось… Не возмущай. Потом…

– Я только хотел сказать насчет табуретки к пьянино…

– Поздравляю тебя… Дай Бог счастливо. Ну, поцелуемся…

Зять и тесть поцеловались.

– Ах да… Образоносца-то нашего мы и забыли! – спохватился Порфирий Васильевич. – Ведь мы привезли ему коробку конфет. Она у меня в кармане пальто.

Он отправился в прихожую, вернулся оттуда с маленькой коробкой конфет и, подавая ее братишке жены, сказал тестю:

– Вот мы помним и все наши обязанности точно исполняем. А дома я вчера после ухода гостей осмотрелся – табуретки у пьянино нет, а она в описи, нескольких гнутых буковых стульев тоже нет.

– Да оставишь ли ты! – крикнул тесть.

– Как оставить! Всякому, папашенька, своя слеза солона. А потом забудется… Между тем я человек небогатый…

– Порфирий Васильич, грушку… Скушайте грушку… – приставала к зятю Анна Тимофеевна, чтоб перебить разговор.

– Вы, разумеется, сегодня у нас обедать остаетесь? – спрашивал тесть зятя.

– Да надо-с. Дома ничего не стряпано, а весь вчерашний ужин гости, как саранча, уничтожили. Только поздравительные пироги, что вот сегодня присылали, и остались. Я вот хотел вас, папашенька, спросить насчет сегодняшней кареты, в которой мы визиты делаем: вам за нее платить или мне?

– С какой же стати мне-то? Свадьба кончилась, и все мои расходы кончились. Неужели мне уж и после свадьбы-то тебя содержать! – возмутился Петр Михайлович.

– Конечно, ежели не хотите заплатить, то я требовать не имею права, но мне кажется, что тут можно маленькую комбинацию сделать. У меня не хватает нескольких гнутых буковых стульев… Ежели бы вы за карету сегодня отдали, то я вам стулья мог бы простить.

– Ах, боже мой! Да что ты отравляешь меня этими расчетами! Дай мне хоть сегодня-то свободно подышать! – вырвалось у Петра Михайловича. – Стулья будут…

– Ну, будут так будут. Карету в сторону. Только когда будете буковые гнутые стулья посылать, то не забудьте прислать и табуретку к пьянино.

– Уймись. Покури ты хоть папироску.

– Угостите, так покурю. Своих я, признаться, не захватил.

Петр Михайлович раскрыл перед ним свой портсигар. Порфирий Васильевич взял папироску и закурил.

– Ну, что же, завтра, поди, с молодой в театр? – спросил зятя Петр Михайлович. – Вам теперь надо ваш медовый месяц повеселее справлять.

– Ах, папенька! Голубчик, папенька! – вздохнул Порфирий Васильевич. – Жалованье я получаю маленькое, а пятнадцать-то тысяч за дочерью вы даже не пятипроцентными, а четырехпроцентными бумагами всучили. Ну, да что тут! Сама себя раба бьет, что худо жнет. Недоглядел я вчера, а уж сегодня поздно… А я это только к тому говорю, что как же нам можно в вихрь жизни-то удариться при нашем жалованьи? Ну, разик-другой в театр сходим, а там и засядем.

Тесть не возражал, пожал плечами и отошел от зятя.

Катя удалилась с матерью в другую комнату, что-то ей рассказывала и горько плакала.

Вскоре горничная доложила, что обед готов. Все отправились в столовую. За обедом очень мало разговаривали. На всех лежал какой-то тяжелый гнет. Тесть чокался с зятем, пил за его здоровье, зять выпил за здоровье тестя и тещи, но разговор не клеился.

После обеда Катя разрыдалась и просила мать не отпускать ее к мужу. Та, разумеется, пришла в ужас и стала уговаривать ее ехать. Курнышкин чуть не силой повез жену из-под родительского крова. Сходя с лестницы, он обернулся к стоящему на площадке тестю и крикнул:

– Стулья и табуретку считаю за вами!

VII

Молодые супруги на третий день после свадьбы все еще продолжали делать визиты гостям, почтившим своим присутствием бракосочетание. К гостям-купцам, бывшим на свадьбе со стороны жены, Порфирий Васильевич, впрочем, наотрез отказался ехать и исключение сделал только для родной тетки жены. Он говорил жене:

– Помилуйте, с какой стати я, интеллигентный человек и чиновник, буду продолжать знакомство с серым невежеством! Ваши папенька и маменька, пожалуй, даже тетка – неизбежное зло, но на кой черт нам эти железники Корюховы, москательщики Бревновы? Что они нам? Денег они нам не дадут и даже, подлецы, сладких пирогов после свадьбы нам не прислали.

– Да вы вспомните, как вы с ними в день свадьбы обошлись, – возражала Катерина Петровна, – так какие же пироги! Ведь вы их чуть не выгнали от себя. Да даже и выгнали.

– Выгонять я не выгонял-с, но дал понять, что всяк сверчок знай свой шесток. Их звали в квартиру молодых только для поздравления, так и на билетах было написано, а они после поздравления не уходят, сидят, требуют мадеры и остаются даже на закуску. И все это самым нахальным манером. Закуску я вовсе не для них готовил, а для своих интеллигентных гостей.

– Да ведь не ты и готовил, а за все про все папеньке с маменькой пришлось заплатить.

– Все-таки закуска была у меня в доме, стало быть, и довольно. Что это, опять слезы? – воскликнул Порфирий Васильевич.

– Да как же не плакать-то, ежели вы папеньку с маменькой называете неизбежным злом! – отвечала супруга, прикладывая к глазам платок.

– А то не зло, что ли? Конечно же, зло.

– Однако это зло обогатило тебя. Что ты был и что ты стал? У тебя деньги, хорошая обстановка в квартире.

– Обогатили они меня за то, что я женился на вас и сделал вас благородной. Из купеческой дочки вы сделались женой коллежского секретаря и в будущем можете еще в чине подняться, стало быть, здесь была купля и продажа – вот и все. Стало быть, вам и нечего распинаться за родителей, что они обогатили нас. Конечно же, неизбежное зло. И удивляюсь я на ваши слова! Кажется, сделавшись благородной, должны бы стать на точку мужа и сами разделять его воззрения, а вы супротивничаете.

– Ах ты, бесстыдник, бесстыдник!.. Стало быть, я-то сама тебе никогда и не нравилась, что ты все про какую-то куплю твердишь? – закричала Катерина Петровна, сверкнув глазами.

– Как не нравились? Нравились и теперь нравитесь, но, конечно же, уж тут безумной поэтической любви не было и нет. А будете меня во всем слушаться, понимать, как я понимаю, и мы будем жить в согласии и любить друг друга. А теперь, пожалуйста, довольно уж этих слез! Вчера в слезах и сегодня тоже. Помилуйте, что же это будет! Вчера, конечно, мы были у вашего папеньки на обеде, и, может быть, это так по купеческому обычаю полагалось, чтобы вам плакать, а сегодня прошу вас оные слезы оставить. Мы едем обедать к моему посаженому отцу, а он не купец, а статский советник. Ну-с, прошу вас утереться и быть веселее.

Уезжая с женою из дому с утра, Порфирий Васильевич сказал своей кухарке:

– Ну, Матрена, стряпать сегодня опять ничего не надо, потому что дома мы не будем обедать, а на обед ты можешь взять себе вот половину этого пирога. Сладкие пироги, принесенные нам вчера, надо стараться уничтожать, а то они зачерствят.

– Да что вы, барин! Разве можно целый день сладким пирогом питаться! – возразила кухарка.

– Отчего же нет? Он очень питателен. Тут яйца, сахар, мука, масло.

– Да уж дайте мне лучше двугривенничек на хлеб и на студень или колбасу.

– Но нельзя же, милая, для прислуги столько разносолов. В крайнем случае ты, впрочем, можешь этот пирог обменять в мелочной лавке на студень и хлеб. Ну, мы уходим. Запри за нами. Да керосину жечь поменьше. Нынче керосин дорог. Вчера мы вернулись от родителей Катерины Петровны, так у нас в квартире горели две лампы. На сегодня довольно и одной. Слышишь?

– Слышу, барин. А денег-то мне на дневное пропитание все-таки сколько-нибудь оставьте. Помилуйте. Ведь вы нанимали меня на вашем горячем, а сегодня уж я ни вашего чаю, ни сахару не получу.

– Ну, вот тебе пятачок. Тут на чай, на кофе и даже на шампанское. На что хочешь.

Порфирий Васильевич сунул кухарке медяк и в сопровождении жены стал сходить с лестницы. Пропустя жену вперед, он стал смотреть на ее крытую бархатом ротонду и говорил:

– Вот, Катерина Петровна, ты все заступаешься за своего папеньку, а на парадную-то твою ротонду он реденький московский бархат подсунул вместо лионского, который он обещал. А уж теперь разговаривать насчет бархату поздно. Да и не показывали мне ротонду твою до венца. Это ведь тоже с хитростью, с целью надуть. Да. А вы еще обижаетесь, что я вашего папеньку называю неизбежным злом! Конечно же, он зло.

Супруга не отвечала и сходила с лестницы. У подъезда их ждала двухместная карета, но уже без лакея.

– Лакея я вчера отказал. Ну его… Ни за что ни про что четыре рубля в день… – говорил Порфирий Васильевич, подсаживая жену в карету. – Вчера я так рассчитывал, что за карету-то с лакеем можно с вашего папеньки сорвать, но он таким кремнем оказался, что его никакими словами пронять невозможно, а на свои ездить с лакеем – благодарю покорно.

Супруга и на это промолчала. Карета поехала. В карете Порфирий Васильевич продолжал:

– Завтра вам придется четыре тысячи по векселю с вашего папеньки получить. Это те недоданные нам деньги, что я перед венцом у него потребовал. Но я вот что думаю. Получив эти деньги, мы не купим на них процентных билетов, не стоит. А мы вот что сделаем… Это будет выгоднее и лучше. Процентные билеты дают только четыре-пять процентов. А я попробую пустить их иначе в оборот. У меня мои сослуживцы то и дело нуждаются в деньгах и платят жидам часто по три процента в месяц за какую-нибудь полсотню рублей. Вместо жидов я буду ссужать их маленькими суммами и вместо трех процентов в месяц буду брать с них только по два процента. Это будет и благородно, и пользительно. Благородно, так как я парализую жида и спускаю проценты прямо с трех в месяц на два, а польза уже сама собой очевидна: четыре или пять процентов получать в год на свой капитал или – двадцать четыре? Я думаю, что двадцать четыре-то лучше. Катерина Петровна, как вы думаете? А? Каков у вас муж-то! Финансист, совсем финансист.

Но Катерина Петровна и на эти слова мужа не дала никакого ответа. Он обнял ее за талию и спросил:

– Катюша! Что ж ты молчишь?

Она отшатнулась, высвободила свою руку из-под ротонды и гневно ударила его по руке.

VIII

Настал четвертый день супружеской жизни для Порфирия Васильевича и Катерины Петровны. Послесвадебные визиты все были сделаны, отпуск, взятый на службе для свадьбы, у Порфирия Васильевича кончился, и он сбирался уже идти в канцелярию для своих обычных занятий. В этот день он проснулся в девятом часу утра и стал будить молодую жену.

– Вставай, Катенька! Пора! Сегодня я на службу… – говорил он, облекшись в шелковый халат – свадебный подарок супруги. – Напоишь меня кофеем и проводишь в канцелярию. Да надо будет заказать обед кухарке. Сегодня уж дома обедаем.

Катерина Петровна открыла глаза, увидала фигуру мужа, скорчила гримасу и отвернулась от него. Порфирий Васильевич осклабил лицо в улыбку, сложил из пальцев руки «козу рогатую» и хотел пощекотать супругу, но та крикнула:

– Оставьте меня, пожалуйста! – и ударила его по руке.

– Ого! Что же это значит с вашей стороны?! – воскликнул супруг, покачал головой и вышел из спальной приказать кухарке подавать в столовую самовар.

Когда он вернулся в спальную, Катерина Петровна уже в юбке и ночной кофточке умывалась у умывальника.

– И на умывальнике поднадул папашенька, – сказал Порфирий Васильевич, глядя на умывальник. – В описи сказано: «умывальник с мраморными досками», а мраморная доска всего одна.

Он опять тронул жену рукой за шейку, но та раздраженно крикнула:

– Ведь я вас просила не трогать меня!

– Да что ты левой ногой с постели встала, что ли?

– Оставь, бога ради. У меня голова кругом идет. Какая тут правая и левая нога при этакой жизни!

– А что такое? Что? Какая такая жизнь? Мы даже еще и не жили, а только сегодня жить начинаем.

– Достаточно с меня и того терзанья, которое я вынесла!

– Чем терзанье? Какое терзанье? Вот уж не понимаю! Разве тем, что стараюсь тебя переработать из вашего купеческого склада в наш склад? Так нельзя же, милая. У меня и общество благородное, и все…

– Никакого я в вас благородства не вижу! Я вижу только подлость одну.

– Те-те-те. Ну, довольно, довольно. Я вижу, что ты раздражена. Бывает это!

Катерина Петровна утерлась полотенцем и стала накидывать на себя парадный утренний капот.

– Не надевай, Катенька, не надевай… Жалко такую дорогую вещь трепать. Надень простой ситцевый капот, – сказал ей Порфирий Васильевич.

– Не ваше дело! Не ваш это капот! Не вами он куплен! – крикнула на мужа Катерина Петровна и выбежала из спальной в столовую.

Супруг тотчас же смекнул, что что-то неладно, что супруга начинает показывать когти и зубы, и сократился. В столовую он уже вышел, стараясь улыбаться.

– По папеньке с маменькой соскучились? – спросил он жену, присаживаясь к столу. – Ну, хорошо, хорошо. Сегодня вечером мы пойдем к вашему папашеньке. Кстати же, сегодня надо вам и получить с него четыре тысячи рублей. Вот расписочка, возьмите.

И он передал жене документ, выданный ему Петром Михайловичем перед свадьбой. Супруга схватила документ и быстро спрятала его в карман.

– Наливайте же мне кофею, Катишь, – сказал он, смотря на нее с улыбкой.

Она с недовольной миной и молча налила стакан кофе и подвинула его к нему.

– Улыбнитесь, – сказал он ей.

Она отвернулась.

– Первая ссора, – проговорил он после некоторой паузы, пробуя ложечкой кофе.

– И авось последняя, – отвечала она, не глядя на него.

– Пирогов, пирогов сладких сколько у нас поздравительных осталось! – проговорил он, смотря на коробки со сладкими пирогами, расставленные на буфете. – Я полагаю, из них что-нибудь на обед можно сегодня сделать.

– Можете сделать из них себе суп, щи, жаркое и сладкое, – отвечала она.

– Нет, уж это я тебе поручаю. Ты хозяйка и потому должна заказывать обед, а я сейчас вицмундир надену и на службу…

Катерина Петровна промолчала.

– Бюджет, Катюша, на обед – рубль, и прошу не выходить из этой нормы, – продолжал Порфирий Васильевич. – Но так как сегодня у нас сладких пирогов много, то можно не рубль, а поменьше.

Опять никакого ответа.

Вошла кухарка.

– Обед барыня после меня закажет, после меня, – заговорил Порфирий Васильевич.

– Да я вовсе не за этим… – отвечала кухарка. – Там в кухне хозяин этих самых официантов пришел, что закуску в день свадьбы делали. Деньги по счету требуют…

– Какие деньги? Я уже сказал, что деньги за закуску должен отдать отец Катерины Петровны! – воскликнул Порфирий Васильевич.

– Он говорит, что был там, но там не отдают. Сюда прислали.

– Знать ничего не знаю! Ведать ничего не ведаю! Гони вон!

Показался сам хозяин официантов – осанистый бакенбардист.

– Позвольте, господин… Ведь вы же заказывали закуску, а не они… – заговорил он.

– Тесть! Тесть! Знать ничего не хочу! Я заказывал по поручению! – закричал Порфирий Васильевич. – С него и получайте.

Катерина Петровна выскочила из-за стола и вся в слезах убежала в спальную. Порфирий Васильевич через минуту тоже отправился за ней и припер двери. Из-за запертых дверей вскоре послышалось:

– Идите вон отсюда! Я не могу вас видеть! Вы душу мне истерзали!

Он, весь красный, с трясущимися губами, вышел из спальной, надевая вицмундир. Остановившись у дверей, он сказал:

– Ну хорошо, Катерина Петровна, теперь я вас оставлю, потому что мне пора на службу идти, но сегодня после службы мы с вами поговорим, основательно поговорим. Прощайте. Матрена! Запри! – крикнул он кухарке, взял шапку, накинул на себя шубу и ушел.

Через полчаса Катерина Петровна отворила дверь спальной, вышла оттуда заплаканная и стала вытаскивать в гостиную два узла из простыней. В узлах виднелись две подушки, платья, одеяло, шуба.

– Матрена, вынеси мне, пожалуйста, эти два узла на извозчика, – сказала она кухарке. – А там есть сундук с бельем, так за сундуком я от папеньки пришлю.

– Матушка! Сударыня! Барыня! Да куда же это вы? – заговорила кухарка.

– К маменьке… Довольно… Я не могу с ним жить…

– А как же барин-то, матушка барыня? Ведь он вернется и спросит.

– Так и скажешь ему, что Катерина Петровна, мол, уехала к отцу с матерью.

– И когда же вернетесь, барыня?

– Никогда. И ему это скажи: никогда. Совсем, мол, не вернется. И чтоб он не смел туда приходить. Так и скажи, чтоб не смел приходить.

Кухарка заревела вслух и стала отирать глаза передником.

– Выноси! Выноси узлы! – крикнула Катерина Петровна кухарке.

Через четверть часа она уехала.