Не в масть. Зарисовки из жизни людей и собак

XVI

Домой Катерина Петровна вернулась от своих часу в двенадцатом ночи. Вернулась она полубольная от слез, с разбитыми нервами. Слезы ее у родителей, однако, не помогли делу. Отец и мать окончательно отказались принять ее к ним. Прощаясь с ней, отец перекрестил ее три раза и сказал:

– Смирись… Стерпится – слюбится. А я с ним завтра поговорю.

Когда Катерина Петровна приехала домой, то Порфирий Васильевич был в гостиной и при свете лампы перетирал тряпкой какие-то вновь явившиеся у них в квартире бронзовые канделябры, помещенные на подзеркальном столике. Не здороваясь с мужем, Катерина Петровна прошла через гостиную прямо к себе в спальную.

– Что так поздно? – крикнул он вслед.

Она не ответила. Дверь из спальной в гостиную была отворена.

– Принесла чего-нибудь съестного от папеньки с маменькой? – спросил он.

– Ничего не принесла, – послышался ответ.

– Что же ты зевала? Должна была бы попросить что-нибудь, коли уж давать начали. Не заботишься ты о доме.

– Не стоите вы этого.

– Да я не для себя одного прошу. Ведь мне и твой рот кормить приходится.

– Ах вы, мерзавец! – воскликнула она. – Вы обогатились моими деньгами и вещами, и еще смеете попрекать меня кормлением!

– Зачем так? Зачем? Я не попрекаю, я хочу выяснить перед тобой хозяйственные соображения, – сказал он спокойно. – Муж трудится, заботится о приращении дома, покоя себе не знает, а жена не хочет даже языком шевельнуть на пользу хозяйства. Посмотри, кстати, какие я канделябры бронзовые приобрел. Это уж не в залог взял, можешь быть спокойна, а купил. У вдовы одного нашего бывшего сослуживца купил и очень дешево дал. От нужды и продала. Но дура, совсем дура. Настоящей цены вещам не знает. Продала за восемнадцать рублей, когда тут в лом ежели бронзу продать, то и тогда дадут тридцать. И какая художественная работа! Эти канделябры я смело перепродам за семьдесят пять рублей. Долго торговались. Ей очень хотелось взять за вещи двадцать пять. А я – пятнадцать. Она двадцать – я восемнадцать. Ну, на восемнадцати и сошлись. Очень уж ей деньги нужны были, до зарезу нужны. И отчего, глупая, к ростовщику не снесла? Всякий бы жид, наверное, ей дал бы двадцать пять рублей. Просто, я думаю, растерялась после смерти мужа. Что было деньжонок, на похороны истратила, а пить-есть надо.

Катерина Петровна молча разделась и тотчас же легла в постель. Муж долго еще возился в гостиной и в кабинете, но, когда пришел в спальную, жена не спала. Она при свете свечки, поставленной на ночном столике, читала книгу.

– Послушайте, Порфирий Васильич, – начала она. – Лягте сегодня спать в кабинете, оставьте меня одну в спальной.

– Это еще зачем? – удивился он. – Спальная общая, и я имею на нее такое же право, как и вы.

– Но я у вас как милости прошу. Не могу я с вами вместе, не могу… Или вы оставайтесь здесь спать, а я к вам в кабинет на диван уйду.

Порфирий Васильевич недоумевал. Он пожал плечами и вздохнул.

– Вот это новость для меня, – проговорил он.

– Прошу вас, потешьте меня, – упрашивала Катерина Петровна. – Мне сегодня нездоровится.

– Нет-с, не потешу. Зачем же я буду тешить непокорную жену! От вас только и слышишь одни неприятности.

Он начал раздеваться. Катерина Петровна вскочила с постели, завернулась в одеяло, схватила подушку и опрометью бросилась в кабинет.

– Стой! Стой! Куда ты? – закричал Порфирий Васильевич, бросившись за ней в кабинете в одном сапоге, но она уже захлопнула дверь и заперла ее на ключ.

Порфирий Васильевич ошалел.

– Отопри сейчас! – кричал он, шевеля ручку двери.

Ответа не последовало.

– Отвори, Катя! – раздавался его голос,

Но она молчала. Он понизил тон и продолжал:

– Но понимаешь ли ты, мне нужно в стол сходить. У меня там вещи, чужие заложенные вещи.

За дверями хранилось упорное молчание. Он стал говорить ласково:

– Катюша, голубушка, отопрись. Ну пожалуйста, отопрись.

Результат просьбы был тот же.

– Так ладно же, я с тобой завтра поговорю серьезно! – воскликнул он, удалился в спальную, лег в постель, но ему не спалось.

«Это черт знает, что за своенравная бабенка такая! – думалось ему. – Никак я ее подчинить себе не могу, никакой на нее управы не находится. Я и так, я и эдак – ничто не берет. А еще в некотором роде образованная, полированная женщина! Да отец-то ее и мать хоть люди и серые, невежественные, а куда лучше ее и сговорчивее. Тех хоть запугать можно чем ни на есть, и они сейчас сократятся, а у этой какая-то особенная неукротимая строптивость. Ну, что я ей, в сущности, сделал? Решительно ничего, кроме хорошего. Из серой семьи в благородные дамы вывел, а она этого не хочет даже и чувствовать. Нет, надо ее сократить, надо! Нужно принять решительные крутые меры, а то ведь эдак она просто на шею сядет и ноги свесит», – решил он, перевернулся на другой бок и силился заснуть, но спать не мог.

В голову лезли уже другие мысли.

«Не набедокурила бы она что-нибудь у меня там в кабинете! На столе я оставил два серебряных портсигара, которые взял в залог. Не поломала бы она их или не выбросила бы их за форточку! От нее станется. Она озорница. Фу! Да и шапка бобровая там же в кабинете на столе лежит, которую я принес на днях из канцелярии. Пожалуй, ведь из озорничества и шапку разорвет или спалит на свечке, а шапка пятьдесят рублей стоит».

Порфирий Васильевич соскочил с постели, подбежал к запертым дверям кабинета и, постучавшись в дверь, говорил:

– Катя! Катенька! Голубушка! Ты там спать спи, но, бога ради, ты с моими вещами поосторожнее. Пожалуйста, поосторожнее… Там шапка, портсигары… Попортишь, так ведь мне потом отвечать придется. Смотри же, милая… Пожалуйста… Чтоб все ни-ни… А ежели попортишь, то я завтра уж и не знаю, что тебе сделаю! – переменил он вдруг просительный тон на угрожающий, стукнул в дверь кулаком и опять отправился к себе в спальную.

Долго однако не удавалось заснуть Порфирию Васильевичу. Опасения за целость заложенных вещей не давали ему покою и тревожили его.

Утром, когда он проснулся и вышел в гостиную, на стуле около двери, ведущей из гостиной в кабинет, лежали два серебряных портсигара и бобровая шапка. Порфирий Васильевич схватил их, осмотрел со всех сторон и увидел, что и шапка, и портсигары были не повреждены.

– Ну, слава богу, не набезобразничала! – проговорил он и стал потирать портсигары рукавом халата.

XVII

Через пять минут Порфирий Васильевич стучал в двери своего кабинета и кричал:

– Катерина Петровна! Вставайте и отворите кабинет! Вам нужно чай для меня заваривать! Мне в должность пора идти, да и в письменном столе надо разобраться.

Из кабинета послышался ответ:

– Не встану. Заваривайте чай сами. Ключи от буфета в моем платье, а платье в спальной.

Порфирия Васильевича покоробило.

– Но ведь это же обязанность жены – поить мужа чаем, – продолжал он.

– Отстаньте! Вы мне противны.

– Ого! Но ведь я должен кое-что вынуть из письменного стола. Там у меня вещи, деньги, дела.

– Ах, какое наказание с вами!

Щелкнул замок, отворилась дверь, и Катерина Петровна, как вчера, завернутая в одеяло и с подушкой в руке, перебежала из кабинета в спальную. Порфирий Васильевич в кабинет не пошел, а отправился за ней.

– С вашими капризами вы совсем забываете, что я муж, так сказать, глава дома… – начал было он.

– Вон отсюда! Дайте мне покой! – закричала она на него. – Никаких я ваших рассуждений слушать не хочу! Вот вам ключ от буфета, и идите заваривать себе чай.

Из-за алькова на пол вылетела маленькая связка ключей. Он поднял ключи и сказал:

– Катерина Петровна, ежели у нас будет продолжаться так, я должен буду принять, наконец, строгие меры.

– Принимайте, что вам угодно. Я уйду к Мохнатову и все вещи от вас вытребую.

– Но-но-но… Прежде чем вы вытребуете от меня свои вещи, я вас самою через полицию вытребую.

В это время в прихожей раздался звонок.

Порфирий Васильевич выбежал из спальной, заглянул в прихожую и увидал Петра Михайловича. Он снимал с себя шубу. У ног его был кулек с чем-то.

– Здравствуй, зятюшка, – говорил он. – Навестить вас пришел.

– И очень кстати, папенька. С женой никак сообразить не могу. Капризы, капризы и капризы. Милости просим. Здравствуйте… – говорил он, косясь на кулек.

– Нате вот, прежде всего, вам гостинчику. Тут кое-что по хозяйству… Гусь, поросеночек мороженый, пара кур. Ехал мимо Сенной, так купил.

Петр Михайлович передал кулек зятю.

– Вот за это спасибо, папенька, большое спасибо, что вы нас не забываете, а то жалованье у меня маленькое, а дочь ваша привередничает, – отвечал тот. – То того не ест, то этого. На, убери кулек в шкаф на лестнице, – сказал он кухарке и продолжал, обращаясь к тестю: – Да это бы еще ничего, что она в пище привередничает, а вообще капризы… Ведет себя перед мужем так, как жене не подобает. Вот вы добрый человек… Вы сейчас и гуська, и поросеночка… А она уж совсем не в вас… Она – ужас что такое…

– Да что именно? Что именно? – допытывался тесть.

– Капризы… Только и слышишь от нее, что я сквалыжник, ростовщик, что ей противен, что она от меня сбежит. А из-за чего? Прошу покорно садиться, папашенька!

– Да где же дочь-то? Где же Катя? – спросил тесть, присаживаясь.

– До сих пор в постели валяется. Говорю: «Завари мужу чаю». – «Не хочу». А из-за чего, я говорю?

– Я сейчас встану, папаша… – послышался из спальной голос Катерины Петровны. – Не слушайте его. Он все врет. Ведь уж ежели капризы у меня появились, то жизнь мне даже через него опротивела – вот я отчего…

Катерина Петровна захлопнула дверь из спальной в гостиную и стала там одеваться. Послышался всплеск воды. Она умывалась. Порфирий Васильевич продолжал:

– А из-за чего все это произошло? Прежде всего, я экономный человек. А мне нельзя быть неэкономным. Жалованье у меня такое.

– Врет! – кричала Катерина Петровна из-за двери. – Это бы еще все ничего, и сквалыжничество, грошовничество я ему простила бы, а он бессердечный человек, ростовщик, радующийся, что может захватить товарищей в руки.

– Вот все так-с… Вот каждый день такие я комплименты слышу! – потряс Порфирий Васильевич руками по направлению к спальной. – Ростовщик, ростовщик и больше ничего. А я, понятное дело, хлопочу о барышах, о приращении дома. Папенька, вы сами торговый человек, а потому меня поймете.

– Нет, уж ты закладчество-то брось, зятюшка, – перебил его тесть. – Со службы за это прогнать могут.

– Да я, папашенька, в залог беру самую малость, хотя мне со всех сторон навязываются с залогами, а я теперь больше насчет купли и продажи. Вот не угодно ли посмотреть, какие я вчера бронзовые канделябры по случаю от глупых людей за восемнадцать рублей купил. Ведь эти канделябры я всегда за шестьдесят рублей продать могу, а то и больше. Продал, и два месяца сыт. Заметьте: купил и продал. Ведь уж, кажется, это торговля – то же занятие, из которого и Катерина Петровна вышла, а ей и это не нравится. Вчера вечером из-за этого целая история… Убежала от меня из спальной и заперлась в моем кабинете. А сегодня утром опять…

Растворилась дверь спальной, и на пороге появилась Катерина Петровна. Она была в утреннем капоте. Она подошла к отцу и поцеловала его.

– Это он вам про канделябры рассказывает? Поверьте, что тут не одни канделябры. Покупка канделябров – вообще грязная вещь, но все, все. Он весь бессердечный, грязный ростовщик. Канделябры он вымогал у людей, которым есть нечего… Прижимал их, а потом мне же хвастался. Тут все, все…

– А она сегодня хвасталась, что она от меня уйдет, к какому-то Мохнатову уйдет, – перебил Порфирий Васильевич.

– К Мохнатову? – протянул Петр Михайлович, и лоб его нахмурился. – Да прежде, чем ты к Мохнатову уйдешь, я и Мохнатова-то этого от себя сгоню! Смотри ты у меня! – погрозил он дочери пальцем. – Вишь, еще что выдумала! А ты, Порфирий Васильич, свое закладчество брось, положительно брось.

– Как, папашенька, бросить, ежели это дает средства к жизни, – отвечал зять.

– Неприлично этим чиновнику заниматься. Кичишься благородством, а сам что делаешь! Нехорошо.

– Ах, я и сам раньше так думал, а уж теперь решил, что и благородство при скудных средствах! Да позвольте… Ведь благородство мое при мне и останется. Ведь это все то же самое, что торговля. А теперь торговлей и очень многие действительные статские занимаются. Идите, Катерина Петровна, в столовую и заварите чай. Вот вам ваши ключи. И мне пить чай пора да отправляться в должность, и папеньку попоим. Да достаньте банку варенья. Папашенька, может быть, с вареньем попьет, – отдал Порфирий Васильевич приказ жене и, ласково обняв тестя, сказал: – Пожалуйста, Петр Михайлыч, обуздайте как-нибудь Катю. Ведь уж доходит до того, что из рук вон… Прямо в глаза мужу говорит: «Я, – говорит, – к Мохнатову уйду». Каково вам это покажется! «Сквалыжник… ростовщик… к Мохнатову уйду». А какой я сквалыжник? Вы вот пришли, так я не знаю, чем вас и попотчевать. Катерина Петровна! Пошли за лимоном к чаю папашеньке! – кричал он жене и повел тестя в столовую.

XVIII

За чаем Петр Михайлович долго уговаривал дочь и зятя как-нибудь примириться и «жить ладком», но все это ни к чему не привело. Катерина Петровна отмалчивалась, кусала платок и сидела отвернувшись от мужа.

– Ну, гуляй, девушка, гуляй, да дела не забывай… – сказал сам себе Петр Михайлович и поднялся из-за стола, по трактирной привычке опрокинув стакан кверху дном. – В лавку идти надо.

– Да и мне на службу пора… – проговорил Порфирий Васильевич. – Пойдемте вместе, папенька. А ты, Катерина Петровна, закажи обед. Там папенька поросенка, гуся и две курочки нам в подарок принес, так вот можно курочку зажарить. Или нет. С какой стати жарить? Ты ее свари, так нам два блюда будет. Из навара суп, а сама курица на второе пойдет. Можно с рисом сделать. А суп с манной крупой. И дешево, и сердито. Вот, папашенька, я во всем экономию люблю, а она это называет сквалыжничеством. Ну, я сейчас…

Порфирий Васильевич отправился к себе в кабинет и попробовал, запер ли он у письменного стола замки. В письменном столе лежали взятые в залог портсигары, и он опасался, как бы Катерина Петровна не забралась туда и не попортила их. Из предосторожности он запер туда и бобровую шапку.

– Теперь я готов… – сказал он тестю, появляясь в прихожей. – Прощайте, Катерина Петровна, – обратился он к жене, наклонился, хотел ее поцеловать, но она отшатнулась от него.

– Оставьте, оставьте, пожалуйста, не желаю… – проговорила она.

Порфирий Васильевич кивнул на нее тестю и сказал:

– И вот так уж несколько дней-с…

– Ну, милые бранятся, только тешатся, – отвечал отец, чтобы что-нибудь сказать в оправдание дочери.

– Какая уж тут потеха, Петр Михайлыч! А ежели бы вы знали, что вчера из-за канделябров этих бронзовых было! Нет, у ней ужасный характер! А сама на меня жалуется. Ах, кстати, о канделябрах, папашенька… – прибавил Порфирий Васильевич, надевая на себя пальто. – Не купите ли вы у меня эти канделябры? Я с вас по-родственному пятьдесят пять рублей взял бы, хотя мне наверное за них семьдесят пять дадут.

– Куда мне с ними! У нас есть канделябры, – отказался Петр Михайлович и, еще раз чмокнув дочь в щеку, вышел вместе с зятем на лестницу.

Катерина Петровна захлопнула за ними дверь.

«Алтынник… Грошовник… Маклак… – думала она про мужа. – Еще смеет свои грабительские вещи папашеньке предлагать! А обед, обед. Даром провизию получил и тут сквалыжничает. Назло ему закажу кухарке к обеду суп из говядины с клецками, поросенка отварного и курицу жареную. Что мне стесняться и голодом себя морить! Ведь провизию папенька мне принес, а не ему. Да и вообще здесь все мое».

Она позвала кухарку и заказала обед, как сама решила.

– Поросенок-то велик будет, – заметила кухарка. – Куда вам с барином цельного поросенка? Я отрублю да отварю половину, а остальное в другой раз на жаркое пойдет.

– Нет, всего, всего отвари, – с каким-то злорадством сказала Катерина Петровна.

Оставшись одна, она стала бродить по комнатам – и грустно, грустно ей сделалось. Вся обстановка нового гнезда благодаря мужу, который был ей теперь противен, была ей тоже противна.

«Что это за жизнь, помилуйте! – мелькало у ней в голове. – Ну, а дальше-то что будет? Дальше ведь еще хуже будет. Уж ежели так называемый медовый месяц на мою долю такой выдался, то что же потом-то должно быть?»

Слезы подступали ей к горлу.

«Что потом-то? Потом-то что будет? – спрашивала она себя, вдумывалась, не находила исхода, не видала даже легкого просвета, опустившись в спальной на диванчик, горько заплакала.

Выплакавшись, она взяла книжку романа, попробовала читать, чтоб развлечься, но не могла: она не понимала читаного. Голова ее ничего не могла усвоить, до того Катерина Петровна была расстроена.

«Пойти разве к маменьке? – мелькнуло у ней в голове, но она тотчас же отказалась от этой мысли. – Что я там буду делать? – спрашивала она себя. – Опять то же, что вчера. Опять те же упрашиванья покориться, слюбиться, жить ладком. А чему я покорюсь? Я даже не знаю, чему я покориться должна. Вместе с ним ростовщичествовать? Вместе залоги принимать? Он в канцелярии бобровые шапки и портсигары будет принимать в залог, а я здесь дома – платки от кухарок с нашего двора? Ведь покориться ему, стало быть, надо так делать: сквалыжничать в обеде, морить себя голодом, заказывать котлеты из вчерашней суповой говядины. И это из хорошей-то сытной жизни при отце и матери! Получила в приданое двадцать тысяч вещами и деньгами и мори себя голодом, обнимайся с ростовщиком, который противен, мерзок… Нет, не хочу я этого! Не могу! Не желаю! Надо уйти, убежать. Отец и мать не хотят меня взять к себе, так авось Мохнатов меня к себе возьмет. Он должен меня взять к себе. Ведь он же признавался мне в любви, говорил, что влюблен в меня, что жить без меня не может. Мало ли что он говорил!.. И говорил, кажется, искренно. Сегодня же пойду к нему, я знаю его адрес. Он живет через дом от папеньки с маменькой… Это такой коричневый дом… Он говорил, что там где-то на дворе в третьем этаже, у хозяйки. Можно разыскать… Можно у дворника спросить, где живет Мохнатов. Дворники всех в доме знают. Ах, как жалко, что теперь нельзя его дома застать! Я сейчас сходила бы и спросила его, хочет ли он взять меня к себе. Но теперь его дома нет, он в папенькиной лавке, во втором этаже у конторки на счетах щелкает и книги пишет. Ну, я вечером, вечером после обеда схожу к нему. Скажу мужу, что пойду к своим чаю напиться, а сама – к Мохнатову… После восьми часов, как запрут лавку, он должен быть дома. Куда ему уйти! Можно в четыре часа дня увидать его и у наших. Все приказчики ходят из лавки туда к нашим по очереди обедать, и его очередь, кажется, в четыре часа… – рассуждала Катерина Петровна, но тотчас же отбросила эту мысль. – Нет, нет, у наших неудобно разговаривать. Сейчас будет подозрение, зачем Мохнатов понадобился. Да и проговорилась уж я у наших про него. Лучше к нему на квартиру… Сегодня не застану его дома, так завтра застану, послезавтра застану, и прямо спрошу его: „Хотите меня взять к себе, так берите. Вот у меня документ на папеньку в четыре тысячи, и все приданое я себе от мужа вытребую“. Он хороший, он добрый, он должен меня взять. Ведь говорил же он, что влюблен в меня! Сама я не люблю его, он такой какой-то рохля, но все-таки он в тысячу раз лучше моего мужа! А ежели не возьмет? Что тогда? Тогда куда я?» – задавала себе вопрос Катерина Петровна и не находила ответа.

Машинально она подошла к окну, подышала на стекло и по потному месту на стекле написала пальцем: «Мохнатов».

– Да неужели же не возьмет?! – воскликнула она громко, увидала свою рабочую шкатулку на подоконнике, подсела к ней и по краям крышки стала прикладывать рядом указательный палец то правой руки, то левой и говорила: – Возьмет – не возьмет. – Так обошла она все четыре стороны крышки шкатулки, и при последнем прикладывании пальца вышло слово «возьмет». – Должен взять… Он не врал мне, когда говорил, что влюблен в меня. Я по глазам его видела. Должен взять… А то иначе какая же это любовь! – проговорила она опять вслух.

В спальную заглянула кухарка и говорила:

– И не позавтракали, барыня милая, сегодня ничего. Чайку не напьетесь ли теперь перед обедом? У меня самоварчик поставлен.

Стенные часы в столовой били три.

– Ну, пожалуй… Подай самовар в столовую… – не вдруг ответила Катерина Петровна.

XIX

В пятом часу Порфирий Васильевич вернулся со службы домой. Катерина Петровна сидела еще за потухшим самоваром у себя в столовой. При входе мужа она отвернулась.

– Что это? Чай пьешь? Верно, маменька у тебя была? – спросил он.

– Никого у меня не было. Отстаньте, – отвечала она.

– Так что за охота без времени чай пить!

– Вас еще не спросилась! Пожалуй, тоже и лишней щепотки чаю жалко! Сквалыжник!

– Все еще не угомонилась? Ах, Катя, Катя! Ну, здравствуй.

Он подошел к ней и хотел поцеловать ее в щеку.

– Раз навсегда вам говорю: не смейте ко мне лезть! – закричала она и поднялась со стула.

– Однако же, ведь мы все-таки муж и жена.

– Да, это большое для меня несчастие, но все-таки я не желаю, чтобы вы лезли целоваться.

– Ах ты, боже мой! Да когда же это кончится! – вздохнул Порфирий Васильевич. – Я к тебе так и этак… С твоим папенькой теперь примирился и даже в дружбе, хотя мы с него четыре тысячи-то по документу еще не получили, но тебя и это не берет. Ужасная женщина! – прибавил он. – Ведь вот и побаловал бы тебя, и потешил бы, но боюсь. Я наперед знаю, что ты заговоришь.

– Не надо мне, ничего не надо. Ничем не можете вы меня потешить, ежели вы мне противны, – отчеканила слова Катерина Петровна.

– Уж будто противен? А за что, позвольте вас спросить? – задал он вопрос, присел к столу, полез в брючный карман, достал оттуда маленький сафьянный футлярчик и, вынимая оттуда колечко с бриллиантиками, проговорил: – Вот недорого приобрел сегодня вещичку у той же женщины, у которой купил вчера канделябры. На-ка, поноси на пальчике, а потом, когда надоест, продадим.

Он протянул к ней колечко. Она размахнулась и вышибла у него из рук и кольцо, и футляр. Порфирий Васильевич остолбенел на минуту.

– Это что же такое! Драгоценные вещи швырять? Вещи, которые я в поте лица добываю! – проговорил он наконец. – Ах вы, дрянь! Невежа серая! Вот папенька говорит, чтобы я с нею как-нибудь ладком… Да как тут ладком? Никакая ласка, никакое баловство не берет. Матрена! Накрывай на стол и подавай обедать! – крикнул он кухарке и пошел в кабинет переодеваться.

Дома он носил рваный, замасленный пиджак и грязные, отрепанные брюки с заплатами, а иногда старый халат с протертой на месте сиденья материей, из которой выглядывали клочья ваты. Нарядный шелковый халат, который ему в день свадьбы подарила жена, давно уже висел в шкафу.

Катерина Петровна была в спальной, когда кухарка подала на стол обед. Порфирий Васильевич заглянул в спальную и сказал:

– На стол подано. Идите суп разливать.

Катерина Петровна сначала было не хотела идти к столу, но потом вспомнила, что она назло мужу заказала к обеду отварного поросенка и жареную курицу, и ей очень захотелось посмотреть, какую муж скорчит физиономию, когда все это подадут к столу, а потому она отправилась.

Порфирий Васильевич, не дождавшись прихода жены, сам налил себе в тарелку супу и ел его. Катерина Петровна вошла в столовую, села к столу и тоже налила себе супу.

– Отчего сегодня суп не куриный? – спросил он. – Разве курицы не будет?

– Будет и курица, – отвечала она. – Я велела изжарить ее.

– Зачем? Я ведь просил сварить ее, чтобы был куриный суп, а сама курица на второе блюдо.

– А я не захотела этого.

– Странно. Вот характер-то!

Подали разварного поросенка на большом блюде. Порфирий Васильевич всплеснул руками.

– Это что? Это еще что? – воскликнул он. – Боже мой! Третье блюдо! Целого поросенка на двоих! Да вы в уме, Катерина Петровна? Для чего вы это сделали?

– Так хотела, – был ответ.

– Так хотела! Да разве это можно, чтобы целого поросенка! И курица будет?

– И жареная курица будет.

– Ах, что это! Ну как тебе не совестно, ну как тебе не стыдно! Мы вовсе не так богаты, чтобы по будням три блюда есть.

– Моя провизия. Отец эту провизию в подарок мне привез, так вам-то что же?

– Но нельзя же, милая, так роскошничать чиновнику, живущему на маленькое жалованье. Положим, поросенок разварной не пропадет, мы его можем и завтра, и послезавтра холодным есть, но курица, курица… третье блюдо. Сегодня три блюда, завтра три блюда, наконец, привыкнешь к роскоши, и уж потом трудно будет отвыкать. А я сдуру зашел в булочную и купил на пятиалтынный пяток сладких пирожков, чтоб тебя потешить. Думал, что одна курица на два блюда, так хоть пирожки сладкие прибавить. А уж теперь нет. Теперь после твоего озорничества я эти пирожки спрячу до завтра. Ведь ты это из озорничества такой роскошный обед заказала? – спросил Порфирий Васильевич жену.

– Так хотела, – послышался ответ, и Катерина Петровна, смотря прямо в лицо мужу, насмешливо улыбнулась.

– Уберите курицу к завтраму. Я не хочу ее есть, – сказал он кухарке.

– А я буду.

Катерина Петровна отрезала у дареной курицы ногу и стала ее есть, хотя есть ей вовсе не хотелось.

– Ведь ты назло, так и я буду делать все назло, – сказал муж и выскочил из-за стола.

– Да вы и так мне все назло делаете, – сказала она ему вслед.

Он отправился к себе в кабинет, она – в спальную.

«В восемь часов пойду Мохнатова разыскивать, – мысленно сказала себе Катерина Петровна. – В девятом часу он приходит домой из лавки». И стала ждать восьми часов.

Часы показывали только половину шестого. Время тянулось для Катерины Петровны ужасно долго. Она попробовала читать, но не могла и все посматривала на часовые стрелки и придумывала, как она пойдет к Мохнатову, что будет говорить. «А мужу скажу, что пойду к папеньке и маменьке чаю напиться, – решила она и вдруг задала себе вопрос: – А ежели он меня не отпустит к нашим? Впрочем, как он может не отпустить? Не может не отпустить. Я убегу. Но навязаться со мной вместе он все-таки может. А как я тогда попаду к Мохнатову? Надо будет удержать его дома во что бы то ни стало. А как удержать?»

И Катерина Петровна стала измышлять средства удержать мужа дома. Вдруг в голове ее мелькнула счастливая мысль, такая мысль, от которой она даже улыбнулась и вся оживилась.

«Скажу мужу, что иду просить у папеньки уплаты по документу четырех тысяч рублей, и уверю его, что лучше, ежели я буду в это время у отца одна. Муж корыстен, на это он, наверное, согласится», – решила она и уж несколько успокоенная взяла колоду карт и стала гадать на бубнового короля, задумав на Мохнатова. Выходили благоприятные червонные карты. Катерина Петровна повеселела. Часы пробили семь.

«Еще часик, – подумала она и стала переодеваться из капота в платье, не без кокетства посмотрела на себя в зеркало, надела браслеты, брошку и опять спросила себя мысленно: – Неужели он меня к себе не возьмет?»

Но вот и восемь часов. Она вышла из спальной в гостиную. В отворенную дверь смежного с ней кабинета можно было видеть, как Порфирий Васильевич сидел у письменного стола и – дивное дело – опять перетирал замшей серебряные портсигары. Очевидно, занятие это превратилось у него в слабость.

– Я хочу сейчас сходить к своим чаю напиться, – сказала ему Катерина Петровна из гостиной.

Он обернулся в ней лицом и отвечал:

– Не стоите вы, по-настоящему, того, чтобы я отпустил вас. Ваши озорничества…

– Но я иду затем, чтобы попросить папеньку уплатить по документу четыре тысячи, – отвечала она. – Надо же это когда-нибудь сделать.

Порфирий Васильевич замялся.

– Ну, тогда это другое дело, – проговорил он после некоторого молчания. – Слушайте… Ежели он не заплатит всего, то просите с него покуда хоть половину. Но бога ради документа ему не отдавайте. Бога ради…

Он даже не навязывался идти вместе с женой.

– Так я пойду, – сказала Катерина Петровна.

– Ступайте.

Выйдя в прихожую, Катерина Петровна даже украдкой перекрестилась. Она быстро надела на себя пальто и ушла. Кухарка заперла за ней дверь.