Степан Рулев

V

Наверху, в крошечной комнате без окон, сидела на полу, перед выдвинутым из-под кровати сундуком, девушка лет шестнадцати. Это было странное существо. Черное старенькое платье, плотно обхватывавшее ее гибкую талию, смуглое лицо, полузакрытое худенькими пальцами, большие глаза, смотревшие на все необыкновенно спокойно и кротко, – вот ее портрет. Это была странная девушка. Она сидела на полу и задумчиво смотрела на крышку сундука, оклеенную картинками. На этих картинках были танцовщицы с лентами в руках, охотники в шляпах с перьями, попугаи, турки в чалмах, обезьяны, олени – всё существа, которых этой девушке никогда не случалось видеть. В полурастворенную дверь из соседней комнаты пробирались лучи заходящего солнца и светлой полосой падали на блестящие черные глаза девушки и общество, собравшееся на крышке сундука. Странная девушка рассматривала картинки и тихо пела грустную песенку, напоминавшую тихий плач покинутого ребенка. Потом она встала, задвинула сундук и вышла в соседнюю комнату. Здесь у окна сидела другая молодая девушка и шила какое-то богатое платье. Эта девушка была очень красива; только во взгляде ее, в выражении бледного лица и во всех ее движениях было что-то усталое, точно после бессонных ночей и тяжелой работы. Ходит ли она по комнате – ходит тихо, задумчиво; сядет мимоходом на окно, сложит на коленях руки, долго, опустив голову, смотрит на эти бледные, усталые руки и опять тихо встанет, – начнет ходить.

Странная девушка тоже села за работу.

– Ты не устала сегодня, Плакса? – спросила ее подруга.

– Нет, Саша, – отвечала странная девушка. – Я люблю работать и думать о чем-нибудь…

Саша облокотилась на окно и долго смотрела в сад.

– Скучно, Плакса, работать и думать, – сказала она: – чем больше думаешь, тем горше станет. Горько работать в такое время.

Время было хорошее. В саду было свежо и прохладно; в аллеях белели сирени, много виднелось цветов; кричали птицы, а вдали солнце ложилось за рекой, и блестящая река точно звала освежить в ней усталое тело, плыть в ее светлых волнах, пока кровь не потечет быстрее в одеревеневших от утомления членах. После сидячей работы в жаркой комнате неудержимо тянуло на вольный, здоровый воздух; молодые силы просили движения.

– До смерти скучно думать, – повторила Саша, опять принимаясь за шитье. – Тебе не хотелось бы иногда умереть, Плакса?..

– Нет… не знаю, сестрица… Я видела, как умерла богатая барыня. В церкви было так чудесно – светило сверху солнце, пахло ладаном, пели так тихо и печально… Ах, сестрица, как это хорошо и печально пели, и как мне плакать хотелось от этого пения… Нет, я не хочу умереть.

– А я так хотела бы умереть, – сказала Саша.

– Нет, сестра, пожалуйста, не думай об этом, – заговорила Плакса, подняв от работы голову и с умоляющим видом смотря на Сашу. – Мне без тебя скучно будет; я все стану вспоминать, какая ты была красавица и добрая, и мне очень тяжело будет.

Вошел Рулев младший, поклонился и быстро оглянул комнату. Плакса сделала ему уродливый книксен.

– Мне сказали, что Андрей Никитич здесь, – спокойно сказал молодой человек.

– Он на балконе, – ответила ему одна из девушек.

С балкона вышел и сам Андрей Никитич, бледный молодой господин с ненормально блестящим взглядом.

– Брат! – сказал он, смутившись, и точно будто ожил и выпрямился, смотря на сильную и здоровую фигуру младшего брата.

– Здравствуй, – тихо сказал Рулев младший, крепко сжимая своей загорелой рукой худую руку брата.

– Совсем приехал сюда? – спрашивал Андрей Никитич.

– Не думаю.

– С отцом виделся и говорил?

– Говорил.

– Что же? как?

– Да он, как видно, ничего не имеет мне сказать – я ему тоже, – спокойно и не понижая голоса, ответил Рулев младший. Старший брат хотел было задуматься, но Рулев опять заговорил:

– Мы, кажется, в чужой квартире, – напомнил он.

– Нет, это свои, – ответил Андрей Никитич и рекомендовал его швеям.

– Видно, вы в магазин работаете? – спросил гость, взглянув на богатое шитье.

– В магазин, – ответила Саша, оставив работу.

– Плата, значит, должна быть не очень хорошая.

– Жить теперь можно, – тихо ответила Саша.

– Теперь только разве?

– Иногда бывает трудно: работа надоедает до того, что шить не хочется, – также тихо пояснила Саша и опять принялась за работу.

– Перестань, пожалуйста, сестрица, – перебила ее Плакса, – зачем умирать?

– А вам, Плакса, такие мысли разве не приходят в голову? – спросил Андрей Никитич.

– Нет, – сказала она. – Я люблю работать и думать, обо всем думать.

– Зачем же вас зовут Плаксой? – ласково спросил младший брат, смотря своим светлым взглядом на странную девушку.

Плакса подняла на него свои спокойные большие глаза и улыбнулась.

– Меня прежде звали Евпраксой, а одна сердитая женщина стала звать меня Плаксой, и с тех пор все так зовут, – сказала она, облокотившись на стол своей худенькой ручкой и спокойно смотря на загорелое лицо молодого человека.

– Какая же это сердитая женщина? – спросил опять Рулев младший.

– Моя прежняя хозяйка. Да, она была очень сердитая женщина, – задумчиво продолжала странная девушка. – Она все сидела в больших креслах, а муж ее все шил и шил. Я была тогда еще маленькая, и она заставляла меня нянчить ее детей и рассказывать им сказки и петь песни. Я никогда не слыхала сказок, и она заставляла меня выдумывать свои. А когда я пела, она смеялась и говорила, что я плачу. Мне было очень нехорошо у ней. Я спала там в уголке под лавками, на старых мешках, и всегда долго не могла заснуть – все думала, какие я завтра стану рассказывать сказки и петь песни.

– И вам никто не помогал там?

– Меня, кажется, любил муж хозяйкин. Он был худой такой, старый, с козырьком на глазах и все шил и кашлял. Хозяйка каждый день бранила его, и он ее очень боялся. Когда утром звонили колокола и хозяйка уходила в церковь (она часто ходила в церковь), он дарил мне картинки и учил петь песни, чтобы я не плакала, когда меня заставят петь.

– И вы его любили?

– Очень. Мне без него было бы нехорошо. Я потом все шила, все шила; все шила – и утром, когда еще было темно и холодно, и ночью, когда уж везде тушили огни и когда я уставала и у меня слипались глаза. – Он тихонько подмигивал мне и улыбался. Я берегу его картинки и часто вспоминаю о нем, когда смотрю на них. Иногда, когда я ложусь после работы спать и глаза у меня так и слипаются, кажется мне, что картинки мои начинают двигаться… Потом приходит муж хозяйкин, седой и печальный, и что-то такое долго-долго говорит и ходит перед картинками… Право! – закончила Плакса, задумчиво смотря на молодого человека.

– Бывает, – произнес Рулев младший. – До свиданья однако ж, – сказал он, подумав, – мы мешаем вам работать, да и с братом мы давно не видались…

VI

Братья сошли вниз.

– Пойдем в сад, – сказал Андрей Никитич.

Они пошли по саду между высокими зеленеющими деревьями. Андрей Никитич уронил книгу, устало нагнулся за ней и так же устало выпрямился. Гибкому и крепкому во всяком движении младшему брату эта изнеможенность сильно бросилась в глаза.

– Ты болен? – спросил он, взглянув на брата.

– Болен, грудь болит, – отвечал старший брат и точно обрадовался своей болезни. Ему было как-то совестно перед братом.

– Какого рода болезнь? – спросил Рулев, взяв его за руку.

– Просто болит грудь, ходить скоро не могу, кашель, а иногда и сижу, а в груди точно нож двигается…

– Какие средства употребляешь?

– Да никаких.

– Хоть с доктором порядочным говорил ли? – спросил Рулев, пристально посмотрев в лицо брата.

– Не верю я им, – ответил старший брат, снимая фуражку и проводя рукой по лбу.

– Чтобы не верить, надо самому дело знать, – проговорил Степан Никитич и крепче сжал руку брата. Рука была очень горячая и сухая. – Что за охота умирать? – прибавил он тихо.

– Что за охота жить… Жизнь, небезосновательно говорят, есть глупая шутка^[2].

– Врешь, брат… Дня три не поешь, так и это вот с аппетитом съешь, – угрюмо ответил Рулев, сбрасывая вспрыгнувшего на сюртук кузнечика.

– Что же?

– То, что эти слова есть рифмованная фраза… – холодно сказал Рулев, ложась на траву. – Живешь – значит, жизнь еще привязывает тебя; привязывает она тебя, следовательно, в тебе есть еще здоровые силы; а чтобы и они не пропали, – надо работать.

– Над чем работать?

– Не знаю. Счастье, по-моему, заключается в том, чтобы здоровым силам дать подходящую деятельность… Дальше уж твое дело.

Андрей Никитич молчал.

– Здоровому человеку всегда хочется жить, – продолжал младший брат. – Никаких неземных радостей не надо. Онемели мускулы – есть наслажденье работать; устали они – и в отдыхе наслаждение. Душно человеку, не пускают его на свежий воздух, сковали его – ну, и опять тебе величайшее наслажденье вырваться-таки на волю, а не пришлось, – так за этой работой и умереть, а не складывать руки…

– Какое же тут наслаждение? – тихо проговорил старший брат.

– Ты его теперь, конечно, не поймешь, – нехотя ответил ему младший и замолчал.

Над ними покачивались ветви деревьев и шелестели листьями; в кустах кричали птицы; кругом разносился запах растений. Рулева младшего неудержимо звала вперед задуманная им работа. Звали его эти леса с их пустынными тропинками и с отшельническими скитами в глуши их; звали небогатые растительностью северные поля, перерезанные холмами, болотами и борами, с редкими, но многолюдными селами и деревнями. Будет он ранним утром поить в лесных ключах лошадей, переплывать с лошадью пустынные светлые реки, пробираться в глушь лесов, заночевывать в лесу и в поле; много придется увидеть страданий и горя в этих широко разбросанных деревнях и селах.

– Ты где жил после выхода из школы? – спросил Андрей Никитич.

– Во многих местах живал. Цыганом больше шлялся. А последние годы в одном городишке около самой Сибири учительствовал – край хороший, хороший, – повторил задумчиво Рулев. – Только лучше бы там волки или медведи жили, а то люди только землю пакостят да небо коптят.

– Чего ж ты ищешь?

– Тебе-то, брат, что же в этом? – спросил Рулев, прилегая на локте и задумчиво смотря на брата. – Хорошее ли, дурное ли стану я дело делать, выслушаешь ты, да и скажешь потом, что грудь у тебя болит, что умирать тебе время. Одно любопытство, значит?

– Конечно, любопытно знать, чем и как ты живешь?

– Я тут комиссионером винокуренного завода.

– А учительство?

– Учительство бросил.

Андрей Никитич перестал спрашивать. Младший брат посмотрел на него, подумал и продолжал:

– Бросил учительство потому, что задумал одно важное предприятие. Нужно время… Через год, через полтора, может быть, опять уеду…

– И все-то бродяжничество?

– Все-то бродяжничество, – повторил младший брат, бросил недокуренную папироску и лег на траву.

Андрею Никитичу сильнее и сильнее сказывалось его бессилие; чувствовалось ему, что он неизмеримо ниже брата. Затем у него явилась мысль, что не зависит же он от младшего брата и не связан с ним ничем, и вдруг ему захотелось показать перед братом и свою собственную силу.

– Ты, кажется, хочешь найти во мне участника в твоем предприятии? – спросил он твердо и решительно.

– Попробую, – сказал Рулев младший и улыбнулся.

– Нет… Мне хорошо и так живется. За твое дело я не примусь, – ответил Андрей Никитич и встал.

– Как знаешь.

Они встали и опять пошли. В углу сада застучала лопата, перерезывая в земле корни и скребя о каменья.

– Ты с отцом как же намерен? – тихо спросил Андрей Никитич, поглядывая сыскоса на брата.

– Мне с ним дело, что ли, какое делать придется? – спокойно спросил тот.

– Неловко как-то…

– По мне ничего, ловко, – холодно заметил Рулев младший, поглаживая свою бороду.

Андрей Никитич смолчал.

– Мне нужно тебе еще одну вещь передать, – сказал он потом и, удалившись в свою комнату, вынес оттуда портфель, принадлежавший Лизавете Николаевне, и передал его брату. Тот крепко пожал ему за это руку и ушел, не сказав больше ни слова.

Андрей Никитич все еще стоял у дерева, по временам вытирая свой горячий, бледный лоб и ломая пальцы. Все-таки он сам себе казался как-то жалок и бессилен, и в нем вдруг поднялась злоба на всю его бесплодно прожитую жизнь.

Старый капитан в широких штанах и фуфайке проходил мимо с лопатой и граблями.

– Денег просил? – спросил он мимоходом.

– Нет, – отрывисто ответил сын.

Старик посмотрел на него через плечо и пошел дальше, шевеля что-то губами.