– Знаем, все знаем уже и просим вас больше не беспокоиться по этому предмету.
– Кстати, – обратился он к Карташеву, – тут на вас ссылается машинист Григорьев, говорит, что вы ездили у него кочегаром. Дельный он господин?
– О, очень дельный.
И Карташев одушевленно стал характеризовать Григорьева.
– По тракции у нас пока никого еще нет…
Борисов позвонил и сказал вошедшему курьеру:
– Позовите машиниста Григорьева.
– Григорьев! – крикнул в коридор курьер и пропустил его в комнату.
Вошел приземистый, с большим красным носом, с загорелым лицом, пожилой человек в пиджаке. Входя, он усердно вытирал цветным темным платком лившийся по его лицу пот. Ему было, очевидно, невыносимо жарко в его пиджаке из толстого кастора, таких же штанах и жилетке.
Увидев Карташева, он и радостно и нерешительно кивнул ему головой.
– Здравствуйте, – весело поздоровался с ним Карташев, горячо пожимая его руку. – Как поживаете?
– Да вот, нос все лупится, – угрюмо ответил Григорьев.
– Ну вот, – обратился к машинисту Борисов, – инженер…
Он показал на Карташева.
– Ого… – довольно перебил его Григорьев.
– …дал о вас блестящую аттестацию…
– Я же говорил вам, – перебил его опять Григорьев.
– …и мы принимаем вас на службу.
– Ну, вот и слава богу. А то так, – обратился он к Карташеву, – нашего брата гоняли: ты, говорят, только испытанный кочегар, в школе не был – не ученый.
– Жалованье сто рублей, а поверстных и премии то же, что и на Одесской дороге.
Григорьев, все вытирая пот, кивнул головой.
– Завтра приходите сюда получить подъемные и инструкцию.
Григорьев опять кивнул головой, тяжело подошел к Карташеву, – протянул ему руку и, подмигнув добродушно, сказал:
– Инженер?
– Как ваша дочка поживает?
– Тут, тоже с нами: куда ж ее денешь? И Лермонтов с нами. Помните, тот, что вы мне подарили. И старый есть. Что не хватало – я списал с нового и вставил. Старый читаю по будням, а новый по воскресеньям. Дочка так и знает уж, так и готовит мне. Заходите, если не побрезгаете.
– А где вы живете?
– Да покамест тут в одном заезжем дворе устроились. Нет, уж лучше я сперва квартиру найду: увидимся еще, а покамест прощайте.
– Дочке вашей Анне Васильевне кланяйтесь.
– Ишь, помните все-таки… – кивнул головой Григорьев, скрываясь в дверях.
Прощаясь с Карташевым, Борисов ласково и серьезно сказал ему:
– Часа в четыре сегодня не придете чайку напиться?
– С удовольствием, – ответил Карташев и записал его адрес.
– Ба, ба, ба! – встретил Карташева угрюмо-приветливо Пахомов, со своим обычным широким размахом руки. – Кого я вижу. Кончили?
– Кончил, Семен Васильевич.
– Наврал? – показал Пахомов на младшего Сикорского.
– Нет.
– Ну, и отлично. Вы знаете уже, конечно, что вы у него помощником.
– Знаю, от души благодарю и употреблю все усилия…
– Не сомневаюсь.
– Я сейчас с ним поговорю о вашей поездке в Одессу, – шепнул Сикорский Карташеву, – а вы пока идите в кассу и получайте свои деньги.
Карташев получил всего тысячу триста рублей и, в ожидании Сикорского, подсчитывал свои капиталы. Итого у него теперь – две тысячи триста рублей, то есть на триста рублей больше того, что он привез с собой месяц назад. А могло бы быть три тысячи триста рублей. Из этой тысячи двести рублей ушло на рабочих, триста с мелочью украдено из портфеля сегодня ночью, около пятисот взял Сикорский. Ну, двести на рабочих не жаль, а восемьсот могло бы быть в кармане. Сколько подарков он мог бы накупить на эти деньги матери, сестре, брату!
Он стал думать о том, что подарить, когда пришел Сикорский.
– Вас зовет главный инженер. Вас отпускают и дают вам письмо к инженеру Савинскому, главному поверенному Полякова, который теперь в Одессе.
– Ну, здравствуйте, – встретил его главный инженер в своем кабинете, сидя в широком кресле за большим столом.
Главный инженер был все такой же толстый. Очевидно, изнывая от жары, он сидел в одной рубахе из чесунчи, уже довольно грязной или казавшейся такой, потому что рубаха была покрыта обильными пятнами пота.
– Присаживайтесь!
Карташев пожал через стол широкую пухлую руку Данилова и смотрел в прищурившееся, ласковое лицо инженера.
– Ну, что же, наладились? Не так черт страшен, как его малюют? И все дело наше легче ремесла сапожника, была бы только охота. Вот это письмо передайте, пожалуйста, Николаю Тимофеевичу. Он живет в Лондонской гостинице, знаете, на бульваре? Кланяйтесь ему, расскажите, что знаете, и ответ привезите.
Когда Карташев уже откланялся, Данилов сказал ему:
– Кстати, ведь ваши вещи у меня. Вы где здесь остановились?
– Пока еще нигде.
– Останавливайтесь у меня. Вещи ваши так и лежат в отдельной комнате, там и живите.
Карташев начал было говорить, что стеснит его, но Данилов перебил:
– Если бы стеснили, то и не звал бы вас. Я один в пяти комнатах. И обедайте у меня.
Карташев поблагодарил и вышел.
Вместе с Сикорским они возвратились на дачу обедать. Когда Карташев рассказал за столом о своем свидании с главным инженером, Петр Матвеевич воскликнул:
– О-го! В гору идет человек; надо выпить…
– Это очень важно, что вы теперь познакомитесь с Савинским; это гога и магога всего поляковского дела. Я четвертый год у Полякова работаю, а Савинского и в глаза не видал.
– Он наш инженер?
– Ваш, но умный. Умнее всех остальных ваших инженеров, за исключением Данилова, всех вместе взятых. Если понравитесь ему…
Сикорский покачал головой.
– Понравится, – махнула рукой Марья Андреевна и рассмеялась.
– Ну, нет, это не дамы, – сказал старший Сикорский.
Старший Сикорский как будто чувствовал себя не совсем в обычной тарелке.
– Не дамы? – огрызнулся Петр Матвеевич. – А Данилов, у которого он жить теперь будет? А Пахомов? А Борисов, который на чай уже позвал его? Борисов порядочная колючка… Пахомовым вертит. – Петр Матвеевич махнул рукой и весело сказал: – Понравится и Савинскому, уж видно, что пролаза. Ну, за нашего пролаза…
Обед прошел весело. Карташев разошелся и рассказывал про себя всякие свои похождения.
Иногда, чувствуя, что надо усилить эффект, он прибавлял что-нибудь, особенно в комическую сторону.
Благодарная аудитория не оставалась в долгу, все весело смеялись, а веселее всех, до слез, по-детски, смеялась Елизавета Андреевна.
В три часа Карташев начал прощаться.
– Куда же вы так рано? – спросила Марья Андреевна.
– Я хочу сперва заехать на квартиру Данилова, немного одеться, уложить и приготовить вещи, а оттуда поеду к Борисову.
– А оттуда к нам?
– Конечно!
– Вы успеете еще поужинать с нами. Поезд идет только в двенадцать часов ночи.
Пять комнат Данилова – тоже в каком-то необитаемом доме – были почти пусты.
В комнате Карташева стояла кровать, неокрашенный деревянный столик, такая же табуретка с простым умывальником, и на полу лежал его чемодан, покрытый толстым слоем пыли.
Карташев раскрыл чемодан, стал искать свой черный сюртук и не нашел его там.
Данилов, уже выспавшийся, в одной рубахе без подштанников, босой, заглянул к Карташеву в комнату.
– Вы что ищете?
– Да вот не знаю, куда девал свой сюртук…
– Семен! – крикнул Данилов.
В коридоре показался заспанный угрюмый человек.
– Сюртук инженера не видал?
Семен, отгоняя мух, сонно махнул головой с шапкой густых волос, подумал немного и безучастно ответил:
– Не видал.
Данилов ушел к себе, а Карташев, убедившись, что сюртука нет, начал запирать чемодан.
– Это не ваш сюртук? – спросил Карташева Данилов, появившись в дверях и держа что-то очень грязное и замазанное в руках.
Карташев сперва отказался было, но, всмотревшись внимательно, сказал:
– Нет, мой!
– Под кроватью у меня был, – сказал, уходя, Данилов.
В дверях появился Семен и все тем же безучастным голосом сказал:
– Давайте почищу.
– Так вот что, пожалуйста, Семен. Вы его почистите и уложите в чемодан и заприте его. Я сегодня еду в Одессу и перед поездом в половине двенадцатого зайду. Постойте еще… – Карташев слазил в карман, достал трехрублевую и передал ее Семену.
Затем, взяв шляпу, стараясь быть незамеченным, юркнул в коридор, а оттуда на улицу, где ждал его извозчик. С извозчиком он уже подружился, и теперь извозчик, молодой веселый парень из великорусов, фамильярно спросил его, взбираясь на высокие козлы своего фаэтончика:
– Ну что, потрафил в аккурат?
– В аккурат.
– Скоро вы!
Железный, точно весь из бубенчиков, экипаж загрохотал по мостовой, и, разговаривая, и извозчик и Карташев должны были кричать чуть не во все горло.
У Борисова обстановка была иная.
Белый одноэтажный домик опрятно выглядывал из маленького скромного садика. Только по ограде росли в нем деревья, а остальное пространство было занято огородными грядками клубники.
И внутри домика в маленьких комнатах было сравнительно чисто.
Сам хозяин сидел с книгой за столом на большой террасе, выходившей в сад. На столе уже кипел самовар. Хозяин был тоже только в рубахе. При входе Карташева он положил на стол книгу и, здороваясь, спросил:
– Прикажете одеться?
На просьбу оставаться так он сказал:
– Ну, тогда и вы снимайте ваш пиджак. Постойте, постойте…
Борисов внимательно всмотрелся в пятно пиджака и сказал добродушно, заикаясь:
– А ведь я сейчас городового позову: пиджак-то этот Петрова.
Карташев рассмеялся и подтвердил, что пиджак действительно Петрова.
– Ну, повинную голову и меч не сечет. Снимайте и садитесь. Чаю хотите?
И, наливая Карташеву чаю, он говорил:
– Вот, как видите, так и живем. Захочется огурца, клубники, пойдешь в сад…
Перед Борисовым лежала открытая книга. Карташев заглянул в нее и увидел, что это не беллетристика, да к тому же и написано было по-немецки. Подняв взгляд на Карташева, хозяин сказал шутливо:
– У меня, надо вам знать, пунктик своего рода – философия. Теперь вот одолеваю Гегеля.
Хозяин махнул рукой.
– И сам по себе он невыносимый господин со своей тарабарщиной, а в такую жару просто нестерпимо. Спасибо, что пришли и выручили.
Карташев вспомнил лекцию Редкина и сказал:
– Да, повозился и я с ними. Тез, антитез, синтез, бытье, становление, небытье, диалектический метод…
– Э! Да вы откуда знаете всю эту премудрость?
– В свое время зубрил их всех от Фалеса до Тренделенбурга.
– Батюшки, караул, такого и не слыхал.
Он усмехнулся и заговорил:
– Это чтение своего рода отвлечение. Самое интересное было бы проникнуть в сущность современной жизни, но… – он широко развел руками. – О чем позволяет говорить цензура, то никому, конечно, не интересно. Экивоки и эзоповский язык литературы дает мало, совсем не дает понятия, что творится там, в тайниках нашей жизни. Тайники эти такой заколдованный круг, что мне при всем желании так никогда и не удалось соприкоснуться с ними. За границей ни разу не был… А мозги требуют пищи. Мозги ли одни? Вот так, волей-неволей, и отвлекаешь себя такой отвлеченностью. Как почитаешь часа два, ну и не захочется на тот день ломать себе больше голову, как быть, как жить, чтобы уважать и себя и людей. А вы соприкасались с нашим революционным миром?
– Почти нет.
Борисов усмехнулся.
– Положим, не так-то просто и открыться первому встречному…
Пришли еще два инженера. Оба молодые. Один худой, в темных очках, маленький и угрюмый, Адам Людвигович Лепуховский. Другой, полный и жизнерадостный, Владимир Николаевич Панов.
– Это вот две мои свинки, – говорил хозяин, – одна грустная, другая веселая. Называется этот веселый господин Володенькой, знаете, про которого в песне поется:
Инженер молоденький, а зовут Володенькой.
Он не курит и не пьет…
Жизнерадостный инженер хлопнул хозяина по спине и сказал:
– Ну, будет тебе…
– Вы знаете, мы все – и еще есть два – называемся бандуристами. Вы знаете, что такое бандуристы? Непокойный народ, которому нигде не сиделось, точно шило у них было, скандальники первоклассные, которых в конце концов всегда выставляли из компаний. Несмотря на нашу молодость, и нас уже с нескольких дорог выставили. Выставят и отсюда. И мы уже начали выводить свою пинию, решив на первый случай осадить всю правительственную инспекцию. Мало того что они помимо своего казенного жалованья получают и от нас, они вздумали изображать из себя настоящее начальство. Вот мы и решили их осаживать. Во-первых, ни одного проекта им на утверждение не посылаем; во-вторых, наотрез отказались носить форму – и вы тоже, очевидно, не ее поклонник; в-третьих, демонстративно им визитов не делаем… Вы уже были у них? – спросил он у Карташева.
– Во-первых, я еще первый раз о них слышу, а во-вторых, раз решили вы, чтобы не делать визитов – и я, конечно, не буду делать.
– Как будто тоже наш, бандурист! – обратился Борисов к товарищам.
Лепуховский, в своих темных очках похожий на скелет, бледно улыбался, оскалив большие зубы, а потом сказал:
– А коли наш, так пива давай!
Принесли пива, и Панов выпил первый стакан залпом.
Остальные отказались от пива.
– Вы и Сикорского предупредите, чтобы не смел с визитами ездить. Он что за человек в этом отношении?
– Он человек осведомленный, – авторитетно ответил Карташев, – и, конечно, относится отрицательно ко всей нашей русской жизни.
– Что до Петрова, – продолжал хозяин, – то уж бог с ним; он и семейный человек, и позиция его здесь на первой дистанции, где всякий может совать свой нос, опасная…
– Я к вам с большой просьбой, Борис Платонович, – сказал Карташев. – Еду я в Одессу и должен передать письмо Савинскому. И Данилов просил, чтобы я ему рассказал, что у нас делается. Но я, собственно, ничего не знаю, что у нас делается.
– Извольте, это мы вам расскажем.
Борисов обстоятельно сообщил Карташеву о положении дел.
– Ну, не забывайте, – сказал, прощаясь с Карташевым, Борисов, – из Одессы привезите гостинцев.
– А вы что любите?
– Семитаки и альвачик.
– Привезу.
– Да не стоит, я шучу.
От Борисова Карташев заехал остричься, потом купил себе новую шляпу и поехал к Петровым. Он ехал и думал, что как странно, что все принимают его за красного. И это не только не вредит, а, напротив, вызывает к нему интерес и даже уважение. Борисов даже думает, что он ближе к революционным кружкам, чем хочет показаться. А собственно, и то, что он, Карташев, сказал там, ложь: ведь решительно же никакого отношения к революционным кружкам не имел и тем паче не имеет.
Карташеву стало неприятно, и он подумал:
«Ну, все-таки с Ивановым встречался… А Маня! – радостно вспомнил он о своей сестре. – Маня говорила, что она и до сих пор поддерживала прежние отношения. Ах, как жаль, что я про нее не вспомнил у Борисова. Ну, ничего, когда приеду – брошу вскользь, это еще сильнее будет, и надо будет с Маней поближе сойтись…»
На террасе Карташев застал младшего Сикорского и двух сестер.
– Ну, рассказывайте, – сказала ему Марья Андреевна. – Малины со сливками хотите?
Карташев стал есть малину и рассказывать.
Рассмешил своим визитом к Данилову и передал свое чаепитие у Борисова.
– Они меня спрашивали, кто вы и что вы, – обратился он к Сикорскому, – и высказали предположение, что раз вы были за границей, то глаза у вас должны быть открытые. Я сказал, что, по-моему, это так и что вы относитесь ко всей нашей жизни отрицательно.
Сикорский безнадежно махнул рукой.
– Видите, я одинаково отрицательно отношусь и к вашему правительству, и к вам, красным, и ко всему русскому народу, потому что вековое рабство так сгноило его, что я уже не верю, чтоб этот народ мог когда-нибудь встать на ноги.
– Этот народ? – переспросил Карташев. – Ваш народ?..
– Нет. Мой народ, моя родина там, где мне хорошо. Для меня нет ни француза, ни немца, ни англичанина, ни тем менее русского, румына, турка, китайца.
– Почему же вы живете в России?
– Потому что здесь легче всего заработать столько денег, чтобы потом жить, где хочешь и как хочешь.
– И всегда опять воротишься сюда же, – сказала Марья Андреевна. – Родные, знакомые, привычки, вкусы.
– Ерунда! – презрительно махнул рукой Сикорский.
– Вы знаете, – сказал Карташев, – они, между прочим, просят всех не делать визитов инспекции.
– Ну, конечно, не буду. Эту сволочь за людей нельзя признавать. Я понимаю еще какого-нибудь станового, попа, берущего взятки. Но свой брат инженер, цинично, открыто берущий и требующий еще уваженья к себе… Тьфу! Наглость, выше которой ничего не может быть! Как-то на днях сюда к нам забрался этот пьяница старший инспектор – я удрал.
– А Пете что оставалось делать? – подняла плечо Марья Андреевна. – Когда он чуть не силой влетел к нам?
– И о Петре Матвеевиче говорили, и все признали его безвыходное положение как начальника первой дистанции.
– Вы понимаете, всё под носом здесь; выехал на пикник, а рапортует, что на линии был, за работами следил. Петя говорит, что на мосту от них отбоя нет. Извозчик к мосту всего двугривенный стоит, а он разъездов, которые наша же контора оплачивает, выведет себе на сто рублей. – Ну! прямо совестно смотреть на это бесстыжее отродье. Пьян, ничего не знает, ничего не понимает, несет такую чушь, что уши вянут.
– А попробуй с ним не поладить!
– Самое лучшее, конечно, избегать их, как чумы.
– Деньги получили? – спросила Марья Андреевна.
– Получил.
– Ну, давайте их сюда.
– Нет, Марья Андреевна, эти деньги я решил истратить.
– Куда?
– На подарки матери, сестре, брату.
– Слушайте, так хоть сделайте толковые подарки. Знаете, что б я вам посоветовала: деньгами им дайте, а то ведь накупите всякой ненужной дряни, как вот он, – она показала на брата, – а того, что нужно, и не купите.
– Ну, матери, например, как же деньгами?
XIII
Карташев приехал в Одессу утром. Его никто не ждал, и тем более обрадовались.
Нашли его помолодевшим, поздоровевшим и таким жизнерадостным, каким уже давно не видали.
Пошли за дядей Митей, который в это время был в городе, и, слушая Карташева, и мать и дядя постоянно крестились.
– Ну, слава тебе, господи, слава тебе!
Когда мать услыхала, что он уже помощником начальника дистанции, получает уже по двести рублей в месяц, она встала, прошла в спальню и долго там молилась, стоя на коленях перед образом.
Возвратившись, она горячо поцеловала сына в лоб и сказала:
– От всей души тебя поздравляю и не сомневаюсь, что мой сын будет и умный, и дельный, и будет украшением своей корпорации. Теперь сделай своей матери подарок: подари мне двести рублей.
– Я хотел вам больше подарить! – рассмеялся Карташев.
– Больше не надо. Дай свой портфель – я сама возьму.
Она взяла из портфеля, возвратила портфель сыну, а двести рублей держала в руках.
– Когда ты был безнадежно болен, я пообещала из первого твоего жалованья послать эти двести рублей на Афон, и сегодня они будут посланы.
Маня дергала носом и, протянув руку к матери, лукаво сказала:
– Лучше дайте мне…
– Нет, нет, – решительно сказала мать.
– Конечно, не отдавайте, сестра, – поддержал ее и дядя, – и я и от себя еще дам.
Он тоже вынул двести рублей.
– Тогда я закажу также на Афон, на эти двести рублей, образ с тремя святителями: Пантелеем, Дмитрием и Артемием, и этот образ, – обратилась она к брату, – мы подарим не ему, а жене его. Согласен?
– Так ведь он кухарку же собирался взять себе в жены! – рассмеялся дядя и, обняв племянника и целуя его, сказал: – Сердце мое, как люблю я тебя.
А мать сказала:
– Это уж его право выбирать себе жену; кого возьмет, та и будет моей дочерью.
– Да, жалко, жалко, что Деля теперь не видит тебя, – сказала Маня, – она, кстати, тебе кланяется.
– Спасибо, – сказал Карташев и посмотрел на часы. – Мне надо ехать в город.
Он рассказал, что привез письмо главному уполномоченному Полякова, инженеру Савинскому, и что хочет его сейчас же отвезти, заехав предварительно в магазин купить себе летний костюм.
Дядя Митя сделал большие глаза, почтительно наклонил голову и сказал:
– Помяните мое слово: блестящую карьеру сделает.
Дядя Митя пользовался в родне репутацией очень умного человека и сердцеведа.
Матери были очень приятны слова брата.
Карташеву тоже была приятна эта похвала. Он усмехнулся и сказал:
– Говорят, что я тоже похож на Бертензона.
Доктор Бертензон, еврей, был старинный домашний доктор Карташевых, и в памяти его остались как-то шутливо сказанные слова отца, что мать его увлекалась Бертензоном.
– Глупости говоришь, – сказала мать, и Карташеву показалось, что она смутилась.
А дядя весело прибавил:
– Если твоя мама, смотря в свое время на него, высмотрела и его пронырливый ум для тебя, так и слава богу, и благодари ее за то…
– Ну, господа, вы оба глупости заговорили.
– Да так же, сестра, всегда бывает – от большого ума всегда на малый сходят.
– Хочешь, вместе едем, Маня?.. – предложил Карташев.
– Едем, – весело согласилась сестра.
– Отлично, поезжай, – сказала мать, – и поторгуйся за него.
– Ну, как живешь? – спросил сестру Карташев, сидя с ней на извозчике.
– Живем, – ответила сестра и насторожилась.
Наступило молчание, и сестра спросила:
– Ты что это вдруг заинтересовался моей жизнью?
– Я, во-первых, всегда интересовался, но раньше я тебе совершенно не сочувствовал, а теперь сочувствую.
– Гром и молния! Что ж это значит?
– Да я сам еще не знаю. Видишь, я все время, с гимназии еще, уперся лбом, что все это только мальчишество, плод, так сказать, незрелой мысли. Ну, а в этот месяц я встретил такую массу людей, которых очень уважаю и которых упрекнуть в незрелости мысли никак нельзя. С рабочими изо дня в день целый месяц прожил их жизнью, их мыслями. Все это как-то отвело меня от стены, и может быть, и я сам отстал и уже сам являю из себя плод незрелой мысли. Я и хотел с тобой поговорить. Если у тебя есть что почитать, я с удовольствием прочту.
– Приятно слышать, во всяком случае, – сказала, помолчав, сестра. – Две брюшюры есть, я дам их тебе.
– Можешь ты мне в кратких словах передать сущность вашего ученья?
– Могу, конечно… Земля принадлежит крестьянам, народу. Народ, темная масса, этого не сознает и отдает себя в кабалу. Пробудить самосознание в этой темной массе, сделать ее хозяином в государстве, где она составляет девяносто процентов населения, – вот основная задача партии. Правительство, конечно, против этого и ведет с нами борьбу. Эта борьба все больше и больше обостряется, и на этой почве страсти с обеих сторон разыгрываются. Все больше и больше приходим мы к заключению, что, при полной нашей бесправности, мы не можем вести мирную оппозицию. Пока что-нибудь успеешь уяснить неграмотному крестьянству, тебя уже схватят и сошлют на каторгу. Ну, тогда уж сам собою ставится вопрос: на каторгу так на каторгу – было бы за что! Репрессия идет очень быстрыми шагами вперед; может быть, и казни начнутся, тогда опять – раз казнь – было бы за что! И каракозовская попытка может повториться в более широких размерах. Я лично не сочувствую всему этому ужасу, да, собственно, и все наши – тоже, но роковым образом само собою это идет все дальше и дальше, и хотя страшно уродливо, но логически вытекает одно из другого. Некоторые из наших считают уже теперь бесполезной работой хожденье в народ и высказываются только за политическую борьбу, за борьбу с правительством и самодержавием путем, конечно, единственным, который имеется в распоряжении партий, – путем террора, убийства тех, кто особенно стесняет жить, действовать, проводить свои взгляды.
– Такая борьба, ты думаешь, приведет к успеху?
– Что к успеху приведет – в этом нет никакого сомнения. Ты же знаешь мировую историю, и не из другого же теста и мы, русские, сделаны; но когда будет успех, конечно, нельзя сказать. Россия так громадна, так разнообразна и в ядре своем так некультурна, что сказать что-нибудь определенное вряд ли можно. Лично я так смотрю: и я, и ты, и все мы – грибы своего времени. Этим временем и определяется свойство грибов, и в этом отношении и я и ты, мы – стихийные силы, которые должны руководствоваться прежде всего инстинктом. Этот инстинкт толкает и создает в конце концов общечеловеческую историю.
– Ты, значит, считаешь, что партия только в начале своей деятельности?
– Конечно.
– Но, ты говоришь, уже раскол есть?
– Что ж из этого? Раскол – это работа мысли, и его бояться нечего.
– У вас сношения с заграницей есть?
– Есть. Если слишком сильны будут репрессии, то центр тяжести может опять, как при Герцене, перенестись за границу.
– А Герцен уже потерял значение?
– Да, на социальной почве он слаб. Его заело в значительной степени славянофильство, уверенность, что мы, русские, из другого теста созданы. Он носится со своей общиной, как ячейкой будущей социальной формы, забывая, что у нас эта община такой же пережиток, каким в свое время она была и на Западе. Наша община прежде всего фискальная, служащая интересам только правительства, и в той форме, как она существует, по-моему, источник только всякого мрака. В этом вопросе я, впрочем, расхожусь почти со всеми. По-моему, единственный Глеб Успенский не вводит себя в обман относительно общины. И видишь, раз дело перейдет на политическую борьбу, тогда само собой все эти вопросы отойдут на задний план.
– Ну, а деньги у вас есть для борьбы?
– Насчет денег – трудно!
– Я хотел тебе сделать подарок, но не знаю, деньгами или подарком.
– Деньгами, конечно! – весело рассмеялась Маня.
– Я тебе дам пятьсот рублей.
– Ты с ума сошел! Больше пятидесяти не возьму.
Карташев стал убеждать, и Маня скоро согласилась.
– Давай! – сказала она. – Все равно так же пропадут, отдашь первому встречному или украдут…
Карташев вспомнил Леонида и рассмеялся.
– Ты знаешь, с твоим кружком очень жаждет познакомиться один инженер, Борисов. Очень дельный и умный человек. И чистая душа, это сразу чувствуется. Он и деньгами, наверно, поможет. Я как-нибудь его привезу.
– А он не выдаст нас?
– Ну, что ты, бог с тобой! Он хочет работать, и я уверен, что он мог бы быть большой силой.
– Ну что ж, вези!
– Вот, если бы ты за него замуж вышла – то-то парочка была бы!
– Ну, ну… Если не хочешь, чтоб он сразу мне опротивел, о замужестве не говори.
Подъехали к магазину готового платья с большим зеркальным окном.
Карташев нашел для себя легкий чесунчовый костюм, похожий на костюм Сикорского, и был очень доволен.
– Ты знаешь, – сказала ему Маня, выходя с ним из магазина, – у тебя даже манера говорить и голос переменился, – нет, ты мне теперь положительно нравишься!
Карташев чувствовал себя Сикорским, а еще больше Пахомовым, делая такие же резкие, размашистые движения, то сдвигая, то раздвигая брови, бросая отрывочные фразы.
– Ты только не засиживайся, – сказала ему сестра, когда они подъехали к Лондонской гостинице.
Инженер Савинский сейчас же принял Карташева.
Он был одет в оригинальный, скромный, изящный летний белый костюм, красиво обрисовывавший его нарядную фигуру.
Карташев представлял его себе уже пожилым инженером, что-то вроде Данилова, и увидел очень живого красивого брюнета. Лицо Савинского было небольшое, но глаза большие, веселые и ласковые и в то же время проницательные и умные.
Особенно оригинальны были его седые волосы, которые еще ярче подчеркивали молодость лица.
– Пожалуйста, садитесь, – радушно встретил Карташева Савинский, откладывая в сторону поданное ему письмо. – Вы давно из Бендер?
– Сегодня приехал.
– Это очень любезно с вашей стороны сейчас же и завезти мне письмо. Вы здесь один или у родных?
– У своих.
– Тем больше ценю. Новости, которые вы привезли, очень меня интересуют, но я не хотел бы быть эгоистом. Здесь еще есть один инженер, который тоже принимает участие в нашей дороге. Мы сегодня с ним завтракаем в час. Если и вы были бы так любезны позавтракать с нами здесь в общей зале.
– С большим удовольствием, – сказал Карташев, вставая и откланиваясь.
– Уже! – удивилась Маня.
– Отложил разговор до завтрака, сегодня в час здесь.
– О-го! как сказал бы дядя Митя.
Когда дома Карташев сказал, что будет завтракать с Савинским, Сережа крикнул:
– Пойду непременно на бульвар и загляну в окна ресторана, чтоб хотя издали увидеть твое начальство, як воно выгляда!
Ровно в час Карташев вошел в общую залу ресторана и среди разбросанных за маленькими столиками групп увидел у окна инженера Савинского и другого, молодого, высокого, с длинной тонкой шеей, с английским пробором. Когда Савинский знакомил их, Карташев сказал:
– Я вас сразу узнал, – вы Лостер? Вы кончили гимназию когда я поступил в нее.
– Вы эту гимназию и кончили?
– Да, эту.
– Довольно редкий случай. И сколько вас так поступивших в первый класс дошли до конца?
– Я один, – ответил Карташев. – И помню, как крепко меня побил мой товарищ в первом классе, когда я ему сказал: «Вот, когда я буду в седьмом классе…»
Смеясь, все трое сели за столик, на котором в безукоризненной чистоте были поставлены – водка, еще какая-то бутылка, креветки, редиска со льдом и – тоже со льдом – свежая икра.
– Прикажете джину, водки?
Лостер совсем отказался, а Савинский, наливая себе в маленькую рюмочку немного джину, сказал:
– Ну, а я, старый пьяница, выпью, по слабости своей к англичанам, джину.
– Пока нам подадут, может быть, расскажете нам, что у вас теперь делается?
Карташев со слов Борисова передал о положении дел, и оба инженера очень внимательно его слушали.
– А вы сами когда возвратились с линии? – спросил Савинский Карташева.
– Я возвратился третьего дня.
– И уже так хорошо вошли в курс дела?
Карташев покраснел и увидел в это время в окне смешно вытянутое, заглядывающее лицо брата, который, очевидно, не ожидал, что наблюдаемый им оказался так близко сидящим к окну. Увидал Карташев и море, сверкавшее синевой и прохладой, и еще веселее стало ему на душе.
– Нескромный вопрос, – сказал Савинский, смотря на Карташева, – вообще благосклонно дамы к вам относятся?
Карташев смутился и только махнул рукой, а Савинский, смеясь, сказал Лостеру:
– Что, Николай Павлович, совсем ведь еще юноша?
Он ласково смотрел в глаза Карташева и, пододвигая к нему чашу с ботвиньей, говорил:
– Пожалуйста!
– Вино белое или красное? – спросил Савинский.
– Белое, конечно, – сказал авторитетно Лостер.
– Белое, – сказал и Карташев.
– Дайте нам… дайте нам… ну, гут-дор.
– Вы знаете, – обратился он к Карташеву, – разницу в винах? Если вы хотите быть веселее – пейте рейнское. Если хотите крепко спать – бордо. Если хотите ухаживать за женщинами – пейте бургонское. Англичане предпочитают это вино, и так как я имею слабость к англичанам…
Савинский выставлял себя пьяницей, но пил очень мало, еще меньше пил Лостер.
Прощаясь, Савинский сказал Карташеву:
– Очень вам благодарен за все сообщенное. Я ответное письмо сегодня же напишу и пришлю к вам. Вы дома будете?
– Да, я прямо домой еду.
Савинский записал адрес Карташева.
– Это ваша сестра сегодня утром была с вами?
«Черт побери, – подумал Карташев, – он в окно, значит, увидел».
– Да, сестра.
– Сходство есть.
У выхода Карташев столкнулся с братом.
– Ну, едем скорее, – устало проговорил Сережа. – Тебе там хорошо было прохлаждаться, а у меня, братец мой, только слюнки текли, и теперь брюхо так подвело…