XXII
Лицом к лицу
Обе женщины: генеральша Глафира Петровна Салтыкова и Дарья Николаевна Иванова несколько мгновений молча глядели друг на друга. Первая была, видимо, в хорошем расположении духа. Этому, отчасти, способствовало произведенное на нее впечатления порядка и чистоты, царившие в жилище Дарьи Николаевны, тем более, что это жилище генеральша представляла себе каким-то логовищем зверя. Встреча с лучшим, нежели предполагаешь, всегда доставляет удовольствие. Она глядела теперь во все глаза и на самою хозяйку.
Эта «Дашутка-звереныш», это «чертово отродье», эта «проклятая» стояла перед ней в образе красивой, здоровой, а, главное, более чем приличной, скромной девушки. Несколько резкие черты лица скрадывались прекрасным, чистым, девственным взглядом темносиних глаз, во всей фигуре была разлита та манящая к неге женственность, далеко не говорящая о грубом нраве и сатанинской злобе, которыми прославили Дарью Николаевну Иванову.
«Уж она ли это? – мелькнуло в голове старушки. – Не подослала ли кого-нибудь одурачить ее? Может быть это какая-нибудь подруга или знакомая?»
– Я бы желала видеть Дарью Николаевну Иванову! – под впечатлением этой мысли сказала Глафира Петровна.
– Она перед вами, ваше превосходительство, и приветствуя вас в ее доме, выражает глубокую благодарность за честь и удовольствие, которые вы ей оказали своим посещением.
Дарья Николаевна сделала глубокий, грациозный реверанс.
– Так это вы сами?..
– Я, ваше превосходительство! – тоном, в котором слышалась горькая усмешка, отвечала Дарья Николаевна.
– Я очень рада…
– Вы позволите?.. – приблизившись к одному из кресел Иванова и указала на него глазами.
Глафира Петровна даже вскочила от полного недоумения. Так понравилась ей эта почтительность со стороны девушки, которая не могла не знать, через влюбленного в нее Глебушку, – как мысленно снова в последнее время стала называть она племянника, – какие чувства питает к ней эта непрошенная гостья.
– Сядьте, сядьте, милая, мне о многом надо с вами переговорить…
Генеральша снова уселась в кресло, а в противоположное ему опустилась Дарья Николаевна.
– Вы и есть Дарья Николаевна Иванова? – снова с нескрываемым сомнением спросила ее генеральша.
– А вы не предполагали, ваше превосходительство, встретить меня такою? – уже в свою очередь спросила Иванова.
– Признаюсь откровенно, нет…
– Вы ехали, думая встретить чудовище, которое носит такие страшные прозвища, как «Дашутка-звереныш», «чертово отродье» и «проклятая», – со слезами нескрываемого оскорбления проговорила Дарья Николаевна.
– Простите… – принуждена была, против своей воли, сказать Глафира Петровна.
– Что вы, что вы, ваше превосходительство! Мне ли прощать вас, вы действовали, как большинство, которые понаслышке заклеймило меня, не желая и не давая себе труда познакомиться со мной поближе, встретиться в мою жизнь, понять причину кажущихся дикими моих поступков. Я сирота, ваше превосходительство, меня не воспитывал никто, я сама себя воспитала; родные, отец и мать, благодаря моему раннему физическому развитию, в котором не виновата я, по невежеству, сами отступились от меня и чуть ли не первые назвали меня «исчадием ада» и стали распространять обо мне преувеличенные басни в околотке… С самого раннего детства, как только я себя помню, я встретилась уже с подготовленным против меня людским предубеждением и людскою ненавистью… Меня травили, как собаку, как зверя… Не мудрено, что я сделалась такой собакой, таким зверем и удалилась от окружающих… Последнего снова не простили мне, и все, что я ни делала, от томящей скуки одиночества, все становилось мне на счет, все окрашивалось в темные краски и слава обо мне росла и бежала по Москве… Ваш племянник первый всмотрелся в меня и полюбил меня… Теперь решились тоже сделать вы; я не смею угадывать, как отнесетесь вы ко мне, но из ваших слов я заключаю, что вы думали встретить нечто более ужасное…
– Но почему вы меня знаете? Я не сказала у вас свою фамилию, – с удивлением, смешанным с страданием, вызванным словами молодой девушки, спросила Глафира Петровна.
– Я вас не раз видела в церкви Николая Явленного, мы ведь живем по близости с вашим превосходительством. «Проклятая» бывает в храме Божием…
Она горько усмехнулась.
– Я очень рада, что не встретила то, что предполагала… – как бы про себя в раздумье сказала генеральша.
– Я просила позволенья у Глебушки представиться вам, но он не дал его, заявив, что вы не желаете видеть не только меня, но и его.
– Я, действительно, погорячилась… Но это так понятно, я совершенно не знала вас.
– Я ничего и не говорю, ваше превосходительство, я только объясняю, что тогда вам бы нечего было беспокоиться заезжать сюда…
– Нет, теперь я в этом далеко не раскаиваюсь…
– Благодарю вас…
Глафира Петровна на самом деле окончательно размякла и смотрела на Дарью Николаевну добрыми, ласковыми глазами. Произведенное благоприятное впечатление, как окружающей обстановкой, так и самой хозяйкой, было так неожиданно, что Глафира Петровна не в состоянии была рассуждать и что-либо противопоставить наплыву чувств, с какою-то особою силою повлекших ее к сидевшей против нее девушки.
«Прав, тысячу раз прав генерал! – неслись в голове ее мысли, и прежде, нежели кого-нибудь осуждать, надо узнать… Господи, прости меня грешную… б какая она красавица… Не даром Глебушка так влюбился… Наши-то невесты, пожалуй, за нее действительно не угонятся… Выросла на воле, на свободе, как полевой цветок, во всей красе!..»
Генеральша молча любовалась Дарьей Николаевной, которая чувствовала это и сидела в скромной позе, лишь по временам вскидывая на свою гостью мягкий взгляд своих чудных глаз, взгляд, выражавший благодарность.
– Теперь я понимаю, что Глебушка от меня, старухи, отказаться хотел для вас… У него есть вкус, есть, одобряю…
Дарья Николаевна вся вспыхнула, что как мы знаем, очень шло к ней.
– Не знаю уж, чем я ему полюбилась… – скромно сказала она.
– Да как чем? Да всем, милая… Вы просто загляденье, а не девушка…
– Вы очень милостивы, ваше превосходительство…
– Только любите его…
– Денно и нощно молю Бога, чтобы он вразумил меня, как и чем могу я отплатить ему за любовь и ласку, которые оказал он мне, сироте…
– Он бесхарактерный, слабый, мечтатель… Его нужно держать в руках, но только не очень… Мужчина не должен сознавать, что им ворочают, как кастрюлей. Нам же становится неприятным уж слишком подчиняющийся мужчина… Не правда ли?
– Не могу судить об этом… Глебушка, кажется, не таков…
– Вот как… Неужели и теперь он не вполне подчинен вам?
– Далеко нет… При случае и при надобности его воля для меня закон… – уклончиво ответила Дарья Николаевна.
– Вот как, не ожидала… Это мне приятно, очень приятно, что он такой… Я, грешным делом, всегда считала его тряпкой…
Иванова чуть заметно улыбнулась.
– Я этого не скажу, насколько я знаю Глебушку.
– Вы с ним познакомились давно? – спросила Глафира Петровна.
Дарья Николавена откровенно, не стесняясь, рассказала Глафире Петровне свою встречу с Глебом Алексеевичем Салтыковым при выходе из театра, не скрыв от генеральши, что она со своей дворовой девкой Фимкой были переряжены в мужские платья.
– Ай, ай, ай… разве можно это… Такая молодая, красивая девушка, дворянского рода и пускается на такие авантюры… Не хорошо, не хорошо…
– Теперь сама чувствую, что не хорошо… – виноватым голосом, с опущенными долу глазами, почти прошептала Дарья Николаевна. – Последний раз это было в тот раз и было… Ох, ваше превосходительство, скучно-то мне как было, одной одинешенькой, со скуки и не то сделаешь, ведь я на кулачках дралась… Оттузят меня, чего бы, кажется, хорошего, а мне любо… Все развлечение.
– Слышала я, слышала… – укоризненно закачала головой Глафира Петровна. – Так неужели никого у вас ни знакомых, ни подруг?
– Нет, и не было, – с грустью в голосе отвечала Иванова.
– Это, действительно, со скуки умереть можно… И женихов не было?
– Нет, ваше превосходительство, какие женихи, у меня в доме до вашего племянника ни один мужчина никогда не бывал, кроме моего старого учителя Кудиныча.
– Читать можно.
– Все перечитано, что было… По нескольку раз перечитано… Силы-то Господь мне дал на десятерых, ну, наружу они и просятся… Как тут быть… Иногда, бывало, хоть бы голову разбить и то впору… Такая скука заедала… Только вот и вздохнула за это время, как познакомилась с Глебушкой, душу с ним отводишь… Хороший он такой, добрый, ласковый…
Дарья Николаевна вдруг неожиданно закрыла лицо руками и сделала вид, что плачет.
– О чем это, что с вами, милая? – заговорила испуганная генеральша и чуть не выронила своей табакерки, из которой все время разговора усиленно нюхала табак, что было признаком переживаемого ею волнения.
– Не стою я его, не стою, чувствую это! – слезливым тоном заговорила Дарья Николаевна, не отнимая рук от лица. – Разлучат нас люди, не дадут нам счастья…
Глафира Петровна, от охватившего ее волнения, даже заерзала в кресле.
– Зачем такие мысли, душечка… Перестаньте… Глазки такие прекрасные портить… Плакать… Я вам уже сознаюсь, я сама, ох, как была против этого брака… Знать ничего не хотела, рвала и метала… Да спасибо умному человеку, надоумил меня, глупую старуху. Посмотрите-де, прежде сами ее, а потом уж и примите то или другое решение… Вот я и посмотрела… Возьмите Глебушку, сделайте только его счастливым!.. Он в вас души не чает… Я видела… Я благословляю…
Дарья Николаевна с натертыми до красна рукою глазами, стремительно сорвалась с кресла, упала на колени перед совершенно очарованной ее почтительностью и нравственными качествами генеральшей, схватила ее руки и стала порывисто целовать их…
– Благодарю вас, ваше превосходительство, не знаю, чем я заслужила…
– Зовите меня тетушкой… – окончательно размякла Глафира Петровна.
– Тетушка, дорогая тетушка!
Дарья Николаевна продолжала целовать руку генеральши.
Та не отнимала ее, а другой гладила по волосам молодую девушку.
– Бедная моя, сиротиночка… Полюбила я тебя, сразу полюбила… – вдруг перешла на «ты» Глафира Петровна.
– А уж так я любить буду вас, ваше превосх… тетушка! – поправилась Дарья Николаевна.
– На, возьми на память о нашем сегодняшнем свиданьи, – сказала генеральша и сунула в руки Ивановой табакерку, украшенную драгоценными камнями, которую держала в руках. – Ну, вставай, поцелуемся…
Обе женщины заключили друг друга в объятия.
– Приезжайте завтра с Глебушкой ко мне обедать… Я у тебя на свадьбе посаженной матерью буду… А теперь мне пора… Устала я, расстроилась, стара стала…
Генеральша направилась из гостиной через залу в переднюю, почтительно поддерживаемая под правый локоть Дарьей Николаевной. При расставании они снова несколько раз крепко расцеловались. Глафира Петровна вышла из парадного крыльца, сопровождаемая ожидавшими ее и помогавшими ей одеваться двумя ее собственными лакеями. Дарья Николаевна с совершенно изменившимся выражением лица посмотрела ей вслед долгим взглядом, полным дикой злобы и непримиримой ненависти.
XXIII
После свидания
Глеб Алексеевич с необычайной тревогой во взгляде проводил глазами вышедшую из дверей столовой Дарью Николаевну и долго смотрел на эту дверь почти с выражением нескрываемого ужаса. Правая рука его даже несколько опустилась, и он не заметил этого. Его привел несколько в себя голос Фимки, которая, следуя приказанию своей барышни, усердно начала доматывать шерсть.
– Вот опять, барин, две петли спустили, да и не прямо руки держите, мотать неловко… Барышня заругается…
Салтыков перевел свой взгляд на Фимку, поднял правую руку вровень с левой и поправил спустившиеся петли.
– Вот так ладно… – почти покровительственно заметила Фимка.
Мотанье шерсти продолжалось: Машинально держал руки Глеб Алексеевич совершенно прямо, но мысли его были далеки от находившейся в его руках шерсти и от стоявшей перед ним Фимки, в руках которой наматываемый ею клубок вертелся и прыгал, как шар в руках искусного жонглера. Его взгляд снова устремился на дверь, выходившую в угольную конату, и он, напрягая слух, старался уловить хотя бы малейший звук происходившего в гостиной. Но оттуда не доносилось ни звука. Разговаривали, значит, совершенно тихо, но что говорили, что?
Этот вопрос мучительно царил в его мозгу. Он знал, что его тетка, Глафира Петровна Салтыкова, находится здесь, в этом доме, через комнату от него, в гостиной Дарьи Николаевны, он знал это, а между тем, он не верил в этот несомненный факт.
Он мысленно припомнил свой разговор с ней каких-нибудь три с небольшим недели тому назад, припомнил ее почти доходящее до бешенной злобы отношение к Дарье Николаевне, резкость выражений, которыми она не щадила ее, и появленние «гордой генеральши», «московской аристократки» в доме только что недавно на все лады честимой ею девушки, не укладывалось в его уме.
«Зачем приехала она? Чтобы лично оскорбить Доню, чтобы заставить ее отказаться от него, чтобы нарисовать ей картину ее будущего вступления в родство с людьми, которые ее ненавидят, презирают!» – мысленно отвечал себе на этот вопрос Салтыков, и холодный пот выступал у него на лбу.
«Ему необходимо выйти, не давать в обиду дорогую Доню, помешать незаслуженно оскорблять ее!» – неслись в голове его мысли.
А, между тем, он сидел, не двигаясь с места. Руки его были связаны шерстью. Он делал движения, чтобы освободить эти руки, но его останавливал почти грозный окрик Фимки:
– Барин, Глеб Алексеевич, что вы делаете, так ведь, не ровен час, полмотка спустите, запутаете не приведи Бог как, барышня страсть рассердится… Беда…
Он повинуется, продолжает сидеть и старается держать моток как следует, чтобы не случилось беды, за которую барышня рассердится. Мысли его принимают другое направление. Продолжающая царствовать тишина в гостиной является этому причиной.
«Но ведь Доня себя в обиду не даст, значит, разговор у них там идет по хорошему… – начал думать он. – Иначе бы отсюда был слышен ее голос, так как если дверь в гостиную из угольной и закрыта, то все же громкий разговор был бы слышен, а Доня, если ее обидят, конечно, разгорячится…»
Но о чем же может с ней говорить тетушка Глафира Петровна по хорошему?
Глеб Алексеевич недоумевал, убежденный, что старуха не изменила своих взглядов на его брак. Он знал тетушку, знал ее неуступчивость и упрямство, известные всей Москве. Зачем же она приехала сюда? Сердце Глеба Алексеевича снова сжималось тяжелым предчувствием беды. Время шло. Моток был смотан, и Фимка бережно уложила клубок в стоявшую на рабочем столике рабочую корзинку своей барышни и удалилась. Она, видимо, догадалась, что посещение теткой барышни волновало Глеба Алексеевича, так как через несколько времени снова появилась в дверях столовой и таинственно произнесла:
– Уезжает!
Сказав это слово, она снова скрылась. Салтыков продолжал сидеть в глубокой задумчивости, в прежнем положении, с руками, протянутыми на колени. При сообщении Фимки об отъезде генеральши он встрепенулся и весь отдался томительному ожиданию, вперив свой взгляд на дверь, ведущую из столовой, в которой должна была появиться Дарья Николаевна.
«Сейчас все разъяснится! По лицу Дони я узнаю, что произошло…» – думал Глеб Алексеевич.
Время, казалось ему, тянулось необычайно долго.
Наконец, он услышал шаги, идущей в столовую Дарьи Николаевны. Ему показалось, что его сердце остановилось. Он весь вытянулся и побледнел. В дверях стояла его невеста.
– Что? Как?.. – почти выкрикнул он и положительно впился глазами в Дарью Николаевну.
Ее лицо было совершенно спокойно. На губах играла полупрезрительная, полунасмешливая улыбка.
– Уехала? – подавленным шепотом произнес он.
– Уехала, – ровным, спокойным голосом отвечала она.
– Что же она? Зачем она… приезжала?..
Дарья Николаевна, вместо ответа, вынула из кармана подаренную Глафирой Петровной табакерку и поставила ее на свой рабочий столик, около которого сидел Салтыков.
– Это она подарила?.. – воскликнул Глеб Алексеевич и даже весь затрепетал от радости.
– Не украла же я ее у ней… Еще в этом, кажись, не замечена… – со злобной иронией в голосе произнесла Дарья Николаевна.
– Разве это я мог подумать… – укоризненно проговорил Глеб Алексеевич. – Но я положительно поражен, ведь ты этого не знаешь, тетушка дарит табакерки очень редко и только тем, которые ей уж очень нравятся…
– Значит и я понравилась… Она была со мной очень ласкова.
– Да, неужели, Доня? – воскликнул Салтыков.
– Чего, неужели!.. Я, ты знаешь, никогда не вру…
– Но это меня крайне удивляет, после того, как она последний раз приняла меня… Как она, вообще, смотрит на мой брак и на… тебя.
Он с трудом произнес последнее слово.
– Надоумил ее, видишь, кто-то посмотреть на меня самой, а не судить по слухам…
– Вот как!
– Ну, вот, она и посмотрела.
– И что же?
– Осталась, видимо, довольна. Она баба умная, но я ведь тоже не глупая…
– Ты у меня такая умница, такая умница!.. – восторженно воскликнул Салтыков. – Но что она говорила относительно свадьбы?
– Ничего, она согласна…
– Да что ты!
– Вызвалась сама быть моей посаженной матерью.
– Доня!
– Пригласила завтра нас с тобой к себе обедать…
– А про меня не спрашивала?
– Ни слова.
– Но как же это ты сделала?
– Как, очень просто, я была с ней почтительна и любезна…
– Ты волшебница, Доня… Дай я тебя поцелую… – вскочил со стула Глеб Алексеевич и заключил Дарью Николаевну в свои объятия.
Та не сопротивлялась. Совершенно успокоенный, Салтыков радостно и весело перешел к обсуждению со своей невестой предстоящего завтра первого визита к Глафире Петровне. Он даже пустился было давать советы относительно туалета Дарьи Николаевны, но был тотчас же остановлен последней.
– Это уже, голубчик, не твое дело… Не беспокойся, в грязь лицом не ударю, тебя не осрамлю… Если сумела принять твою превосходительную каргу, так и к ней сумею приехать.
При таком грубом прозвище, данном генеральше Дарьей Николаевной, Глеб Алексеевич вскинул на нее удивленные глаза. В его голове не укладывалось, что обласканная тетушкой Доня, конечно, тоже рассыпавшаяся перед Глафирой Петровной в любезностях, заочно честит ее «превосходительной каргой». Счастливый, впрочем, всем только что совершившимся, так неожиданно уладившимся недорозумением с тетушкой, он не обратил на это должного внимания. До позднего вечера просидел он у невесты и уехал совершенно довольный и спокойный.
«Если Доня сумела понравиться тетушке с первого раза, то, конечно, при желании она обворожит ее окончательно, и старушка, которую, как мы знаем, любил Салтыков, вернет ему свое расположение, еще более, может быть, полюбит его», – думал он, нежась на своей постели.
Вскоре он заснул и спал так, как не спал почти месяц со времени возникновения «недоразумения с тетушкой».
Глафира Петровна Салтыкова возвратилась домой в прекрасном расположении духа. Еще дорогой она обдумала список приглашенных на завтрашний обед, и во главе этого списка стояло лицо власть имущее, «особа», давшая ей, как оказалось теперь, или, как, по крайней мере, она думала, благой совет лично познакомиться с невестой ее племянника. Приехав домой, она тотчас позвала дворецкого отдала соответствующие распоряжения. Затем Глафира Петровна написала список приглашенных и поручила одной из грамотных приживалок написать приглашения, которые и подписала. Они были разосланы с лакеями в тот же день. Весь дом узнал, конечно, тотчас же, что завтра предстоит обед, на котором будет племянник ее превосходительства со своей нареченной невестой – Дарьей Николаевной Ивановой.
Это произвело на всех домашних Глафиры Петровны, парадных и непарадных приживалок, и даже приемышей, не говоря уже о прислуге, ошеломляющее впечатление. Особенно поражена была Фелицата.
– И как же это, бриллиантовая, и как же так, аметистовая, случилось-то? Где она Дашутку-звереныша-то…
– Тс… – цыкнули на нее две другие приживалки, с которыми она вела беседу в отдаленном коридоре генеральского дома, и даже боязливо оглянулись по сторонам.
Фелицата спохватилась.
– И где она, Дарья Николаевна-то, нашу благодетельницу, генеральшу пресветлую, увидела?
– Сама была… – шепотом сообщила одна из приживалок.
– Кто? – воззрилась на нее Фелицата.
– Сама генеральша к ней ездила, с час места как вернулась.
– Ахти! Вот так чудеса…
– Подлинные чудеса… Приехала такая радостная, довольная. Софье Дмитриевне – так звали грамотную, почти образованную дворянку, состоявшую при Глафире Петровне в качестве секретарши – приказала приглашения писать и сказала ей: «Невесту Глебушка выбрал хоть куда… Злые люди только ее обносят… Красивая такая, умная, скромная, почтительная».
– Это Дашутка-то? – не утерпела снова Фелицата.
– Тс…
– Дивны дела твои, Господи.
Глафира Петровна действительно вернулась от Дарьи Николаевны в полном восторге. Хитрая и сметливая Иванова окончательно обворожила ее. Кроме уже переданного нами выражения восторга по адресу невесты своего племянника, сообщенного генеральшей Софье Дмитриевне, она сказала ей:
– Хозяйка, видимо, такая, что лучше и не надо; в доме порядок, чистота; все блестит, точно вылизано… Хорошая жена из нее выйдет… Такую Глебушке и надо… Он слаб, мягок, добр, хозяйство во всех своих имениях и по дому запустил, и людей распустил. Эта все повернет по своему, приберет к рукам, как его, так и всю челядь… Я ей мою табакерку подарила, знаешь, ту, с аметистами.
Софья Дмитриевна только ахнула. Несколько утомленная пережитыми впечатлениями дня, Глафира Петровна ранее обыкновенного отправилась на покой. Перед сном, по обыкновению, явились перед генеральшей Костя и Маша, для благословения на ночь. Дети уже тоже знали и об обеде, назначенном на завтра, и о том, что на нем будет невеста дяди Глеба.
– Она красивая, добрая, ее можно любить? – спросили мальчик и девочка.
– Она вам будущая тетка… Любите ее… – отвечала детям Глафира Петровна.
При уходе их она вскоре заснула. Спала она крепко, так как за последнее время, кате и Глеб Алексеевич, страдала бессонницей от обрушившегося на нее несчастья, как называла она предстоящую женитьбу своего племянника. Теперь это несчастье обратилось в счастье, которому она радовалась, как ребенок. Такие резкие перемены являются всегда уделом впечатлительных характеров, подобных тому, каким обладала Глафира Петровна Салтыкова.
Из всех трех главных действующих лиц нашего правдивого повествования долго не спала эту ночь только Дарья Николаевна Иванова. Нравственная ломка, которую она совершила над собою при приеме тетки своего жениха, вызвала целую бурю злобы в ее сердце. Она понимала, кроме того, что начав эту игру, ей придется продолжать ее в будущем, начиная с завтрашнего дня, когда надо будет явиться к этой «превосходительной карге», как она мысленно продолжала называть Глафиру Петровну, на ее «проклятый обед».
«Ну, да недолго я тебя ублажать буду старую, я-те изведу, как пить дам изведу, а все твои богатые вотчины и с Глебушкиными к своим рукам приберу. Твоим пащенкам, – Дарья Николаевна вспомнила, что Глеб Алексеевич говорил о внучатых племяннике и племяннице своей тетки, – не видать из твоих денег ни медного гроша…»
С такою «доброю» мыслью Дарья Николаевна Иванова заснула.