Loe raamatut: «Подвиг Человека. …Несите людям мир и счастье!»
Благодарности:
Дмитрий Олегович Голубятников
© Николай Иванович Голубятников, 2020
ISBN 978-5-4498-2862-0
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
НИКОЛАЙ ГОЛУБЯТНИКОВ
ЛЕТИТЕ, ГОЛУБИ!
с. Татарка Ставропольского краяШпаковского района1974 г.
Посвящается
жене и сыновьям: Олегу, Игорю,
Святославу, Юрию Голубятниковым.
1. Жил-был мальчишка
Начало восприятия внешнего мира связано у меня с молочной лапшой.
Зачерпнув деревянной ложкой лапшу так, что с её краев свисают лапшинки, как махор пухового платка бабушки Наташи, мама уговаривает:
– Ешь, сыночек, лапшичка сладенькая, беленькая.
А мне кажется, что это не лапша, а огромный паук, растопыривший лапы. Мне страшно и противно есть эго отвратительное чудовище.
Я дрыгаю ногами и изо всех сил отвожу мамину руку, неистово крича:
– Не хочу! Не буду! Она горькая!
Я был болен. Мне было жарко и душно в кроватке. Когда я открывал глаза, то видел на потолке ползающих чудовищ, а когда закрывал, то на меня бросались хвостатые и рогатые черти. Повернувшись на бок, я просил:
– Мама, погладь головку.
От прикосновения маминой руки черти трусливо убегали, мне становилось смешно, и я засыпал.
Один раз сквозь сон я услышал приглушенные голоса:
– Уснул. Жар прекратился. Три дня бредил, – говорит мама.
– Теперь пойдет на поправку. Иди отдохни. Проснется, а я ему – подарки, – глухо басит папа, усаживаясь на стул около моей кроватки.
Весть о подарках окончательно прогоняет сон. Я уже не сплю, только вот глаза не мoгy открыть. Разжимаю, разжимаю, а они не открываются. Тогда я прикладываю к ним кулаки и начинаю тереть. Это помогает, и я говорю:
– Папа, покажи подарки!
– Ах ты, барсучонок! Спрятался в нору, а сам все слышит! – бросается ко мне папа и выхватывает из кроватки. Он так крепко сжимает меня в объятиях, что, кажется, дыхание останавливается.
Охватив загорелую шею отца руками и прижимаясь щекой к колючей бороде, восхищенно говорю:
– Мой папа… мой папа.
Когда через некоторое время вернулась мама, то она застала нас под большой кроватью. Папа держал зайчонка, а я гладил его по пушистой спинке, трогал чудесные уши. Нам было так весело! Трогать ежика папа не разрешил.
– Ежик колючий. Не прикасайся к нему. Пальчик больно наколешь, – наставляет папа, пятясь из-под кровати и таща меня за собой.
Папа часто приносил с охоты лесных жителей. У нас в комнате даже утка с утятами жила. Ежика я кормил молоком. Чем кормил других животных, не помню. Ведь мне был всего один год.
Вскоре папа опять стал собираться в Ростов.
Помогая укладывать дородные вещи в коричневый чемодан, я спросил отца:
– Папа, почему ты опять уезжаешь от нас?
– Такая у меня работа, сынок. Страхование военнослужащих. А они живут в разных местах. Вот и приходится все время ездить, – со вздохом отвечает папа. Мне становится жалко папу, которого грозный генерал заставляет ездить по станциям и «цугать» военных.
Шли годы, а папы все не было.
Один раз, когда мама была особенно грустной, я спросил её:
– Мама, где папа? Он умер?
– Папа жив. Но мы поссорились с ним. Он больше не приедет
к нам.
– Нельзя обижать папу, – строго сказал я. – Он хороший. Он привезет мне маленького кутенка.
Мама громко заплакала и ушла в другую комнату.
Поздним осенним вечером 1917 года в комнату вошел высокий мужчина в черном плаще. Густым басом спросил у мамы:
– Где Коля?
Я от страха забился под стол и не шевелился. Страшно хотелось чихнуть, но я крепился, тер пальцами нос и молчал. Но тут очень ласково позвала мама и представила мужчине. Это был отец. Запомнились длинные усы и печальные голубые глаза на бледном лице. О высоком лбе и густой шевелюре я получил представление позже, по фотокарточке, которую переслала нам его сестра Антонина Моисеевна.
Отец посадил меня на колени, гладил по голове и рассказывал маме о чем-то совсем непонятном. Только две фразы, произнесенные с какой-то особой интонацией, запомнились мне. Отец сказал:
– Предстоит тяжелая борьба. Чинин тоже уехал далеко…
В ту же ночь отец ушел на фронт. Больше я его не видел.
В юности мать окончила гимназию, и теперь это пригодилось. Она стала давать частные уроки в богатых семьях, а с установлением советской власти в станице пошла учительствовать. Она организовала пункт ликбеза и стала обучать взрослых грамоте.
Зимой, как и другие дети, я ходил в школу. Возвратившись из школы, садился за домашние задания. Приготовив уроки, с нетерпением ждал захода солнца. Едва красный диск касался горизонта, как я хватал задачник и бежал в ликпункт. Там меня уже ждали. Обычно учитель поручал мне отделение призывников. Но были дни, когда и с «бородачами» приходилось заниматься. Призывники учились охотно, старались изо всех сил. Решив задачу, радовались как дети. Овладение всеми четырьмя действиями арифметики считалось завершением курса обучения и заканчивалось весельем. Учителей качали, подбрасывая над головами. Учительницам дарили самодельные сувениры: шкатулки, копилки, пудреницы с надписями. Играли гармошки, все пели и плясали.
Это было трудное, но прекрасное время. Годы борьбы за утверждение нового социального строя. Эпоха общественного возрождения. Время раскрепощения духа и всеобщего обновления.
Из-за неурожая в 1921 году в станице Верхне-Курмоярской начался голод. Меня вместе с другими детьми, отцы которых погибли на войне, отправили в детский дом станции Котельниково.
Я видел, какого огромного труда стоило местным органам новой власти снабжение детского дома хлебом и другими продуктами питания.
Один раз солдат, разгружавший подводу с крупой, такими голодными глазами посмотрел на дымящиеся тарелки с кулешом, что я не выдержал и, схватив свой дневной паек хлеба, выбежал на улицу. Я очень боялся, что солдат не возьмет хлеб, поэтому, протягивая горбушку, нарочно громко и бодро крикнул:
– Товарищ, возьмите, это у нас лишний оказался!
Красноармеец пытливо посмотрел на меня, как бы говоря: «Ты же сам как скелет», потом улыбнулся, провел шершавой ладонью по моей бритой голове, сказал:
– Спасибо, браток. Ты не падай духом. Скоро у нас все будет.
Взрослые относились к нам хорошо. Особенно врачи, которые часто приходили к нам. Я буквально во всех женщин в белых халатах был влюблен. Даже когда Дарья Матвеевна разрезала мне шишку на спине и было очень больно, а медицинская сестра Лиза держала, чтобы я не дергался, с восторгом думал: «Когда вырасту, обязательно женюсь на Дарье Матвеевне или на Лизе».
А любимые женщины, закончив со мной, брались за другого воспитанника, как будто не от прикосновения их нежных рук замирало сердце тринадцатилетнего мальчика Николая.
Воспитатели рассказывали нам о тяжелом положении страны, о голоде и разрухе и о том, как большевики во главе с Лениным делают все, чтобы спасти людей от голодной смерти, чтобы восстановить хозяйство и повести страну по пути к счастью – коммунизму.
– А вы будете много учиться, – убежденно говорит Елена Антоновна. – Некоторые из вас станут агрономами и научат крестьян стопудовые урожаи пшеницы получать. Весь хлеб будет белый, булки будут такие, что не каждый подымет.
– А мы с Таней будем вдвоем носить, – вставляет Петя.
Выкрикнул и смутился. Так покраснел, что около него жарко стало сидеть. Нo Елена Антоновна не заметила этого и продолжала рассказ.
– Петя прав, – как-то особенно мягко сказала она и одобри-тельно посмотрела на притихшую Таню. – Вы будете помогать друг другу. Мальчики будут помогать девочкам. Мы все будем делать коллективно.
– А можно мне стать инженером? – спросил Вася Текучев, который давно уже ерзал нa стуле и только сейчас решился подать голос.
– Конечно, Вася. Каким инженером ты решил стать?
– Я хочу строить электростанции. Во всех станциях будет светло ночью. Сталь варить можно электричеством…
Сверстники слушают Васю и удивляются: «Откуда он знает все это?» И, как бы поняв, о чем думают товарищи, Вася громко сказал, чтобы все услышали:
– Я у Ленина об этом прочитал.
В детском доме была большая библиотека. Чтение книг было любимым занятием воспитанников. Конечно, до дыр зачитывались книги Фенимора Купера и Жюля Верна.
Но немало было и любителей политических книг. «Манифест Коммунистической партии» Карла Маркса и «Письмо к американским рабочим» Ленина были любимыми брошюрами многих старшеклассников.
Через два года я вернулся в родную станицу, чтобы, завершив семилетнее образование, начать самостоятельную трудовую жизнь.
Станичники приняли меня приветливо и тотчас представили работу. Пасти скот я научился еще раньше, поэтому предложение принять стадо коров меня очень обрадовало. Конечно, я не был старшим пастухом, а был только подпаском, но это меня не смущало. Дядя Никифор доверял мне, поэтому мы с его сыном Федей большей частью пасли стадо самостоятельно.
Хорошо летом в степи. Простор. Небо голубое. Солнце жаркое. Ветер ленивый. Все вокруг звенит, как бубенчики на рысаках, украшенных ради свадьбы Анфисы Меркуловой с Афанасием Меркуловым.
Первые три километра коровы идут бодро и весело. Щипнут тощую травку и дальше, щипнут и дальше. Даром, что парнокопытные, а дело знают: впереди балка, а в балке такое разнотравье, что от одного вида слюнки потекут. И спешат туда рогатые кормилицы так, что мы с Федей едва поспеваем за ними.
На мгновение стадо замирает на месте, очарованное увиденным. Изумрудный ковер, расписанный разноцветными тюльпанами, расстилается под ногами. Он пестрой волной сбегает по склону и, пробежав полтора-два километра, сливается с горизонтом. Красные, желтые, белые, оранжевые, фиолетовые цветы так причудливо чередуются, что невольно подумалось: может быть, и здесь действует разумное начало?
Несколько секунд мы стоим с Федей неподвижно, опершись на чекушки, и любуемся открывшейся картиной. Первым нарушает молчание Федя.
– Сейчас стадо рассредоточится, примет боевой порядок и пойдет в атаку на цветочный рай, – твердо говорит он, явно вызывая меня на спор.
– «Ура» коровы будут кричать? – спрашиваю я друга и смотрю, сильно ли я поразил его своим насмешливым вопросом.
– «Ура» кричать будем мы с тобой, – невозмутимо отзывается Федя.
– А я думаю, что коровы пойдут по зеленому ковру стройной колонной, как войско, сопровождающее королеву…
Едва я произнес последнее красивое слово, как стадо мумукнуло и, осыпая копытами песок и глину, плотной кучей устремилось на луг и стало жадно поедать сочную траву.
Шершавые языки энергично подхватывали пучки травы и равномерно подавали в рот. Животные шумно дышали, иногда стукали друг друга рогами и медленно продвигались вниз. Но что это?
Тюльпаны оставались нетронутыми. Опять загадка: может быть, коровы берегут их?
В полдень коровы перестали пастись. Они вышли на толоку и улеглись на горячую пыль. Глаза у них были сонные. Они отрыгивали зеленую кашицу и лениво пережевывали, двигая челюстями.
Мы тоже достали из сумок свои харчи. Ломоть хлеба с салом, пара крутых яиц и бутылка кислого молока – отличный обед для пастушка. После обеда неудержимо потянуло в сон. Говорю:
– Федя, поспи с полчасика, а потом я.
– А не уснешь, как вчера? – сомневается друг.
– Что ты, Федя! Вчера меня малярия треханула.
– Ладно. Карауль. Я у куста буду.
Проводив сонными глазами Федю до облюбованного им куста, я разостлал плащ, подложил под голову пучок травы, лег на спину, закрыл лицо фуражкой и стал слушать степь.
Вначале послышалась веселая перекличка жаворонков. Вскоре к ним присоединилось посвистывание сусликов. Потом у самого уха, как мне показалось, раздался клекот и шум крыльев степного орла.
Под фуражкой было душно, лицо покрылось крупными каплями пота, и я сбросил её.
По небу неторопливо плыли кучевые облака, похожие на отару овец, и парил орел, точная копия чабана в черной бурке и с ярлыгой в руках.
…Винтовки беляков я спрятал в разных местах: две под яслями, одну в стоге сена. Цинковую коробку с патронами я не мог дотащить до стога, пришлось бросить её у плетня и кое-как забросать жердями…
– Да проснись же, Николай! – услышал я голос Феди и вскочил на ноги.
– Где коровы? Что с ними? – крикнул я в испуге, бросаясь к чекушке.
– Ничего с ними не случилось. Но собирать придется долго, – уныло ответил Федя.
– Ничего, Федор, на то мы и пастухи, чтобы коров гонять. Ты не горюй. Завтра я тебе такой свисток вырежу, что сам милиционер Новожилов позавидует, – сыпал я слова, чтобы успокоить свою совесть, которая была в смятении от допущенной оплошности.
Больше всего я боялся за комолую, которая имела привычку убегать из стада, за что нам от тетки Степаниды здорово попадало.
Приятно чувствовать себя «большим». Взрослые с тобой считаются, особенно женщины, если дело касается пастьбы и поения их коров. Не говоря уже о сочинении писем, которые я обычно начинал так: «В первых строках нашего письма шлют тебе, сынок, низкий поклон твой родной отец… твоя родная мать… дедушка…»
Письма я писал бойко, уважительно, с перечислением поклонов и пожелания здоровья от родных, ближних и дальних родственников. Иногда упоминал и соседей. Письма очень нравились авторам, и женщины буквально осыпали меня милостями.
И все же самые яркие воспоминания связаны у меня с более ранним периодом жизни, когда мне было 10—12 лет.
Я не был хулиганом и птичьих гнезд не разорял. Но лакомиться их яйцами приходилось. Делалось это из-за необходимости дополнить очень скудное домашнее питание. Взяв с собой у кого что есть: сало, хлеб, соль, спички, сковородку, мы, пятеро мальчишек-бедняков, отправлялись на промысел в левады. Взобравшись на могучий тополь или вербу, рискуя каждую секунду быть сброшенным на землю разгулявшимся ветром, мальчишка тянется рукой к гнезду галки, грача или вороны. Сунув пару яиц в кепку, зажатую в зубах, он проворно спускается с дерева. Бывали случаи, когда мальчишка возвращался на землю в изодранной рубахе и поцарапанным животом. Но такое возвращение бывало редко, только тогда, когда сухой сук не выдерживал тяжести охотника. Впрочем, неудачливый мальчишка прибывал иногда на поверхность земного шара и с зеленой веточкой в руке: тополь – очень хрупкое дерево.
Проделав пять-шесть таких операций, мы отыскивали затишное место и разжигали костер. Яичницу съедали с большим аппетитом. Домой возвращались перед заходом солнца.
Вторым промыслом была рыбная ловля. Так как часов в доме не было, то ориентироваться во времени приходилось по солнцу, цвету небосклона и другим естественным приметам…
Поднявшись задолго до восхода солнца, я взял кидок, две удочки с гаечными грузилами, кукан и отправился на рыбалку. Иду по темной улице, а сердце: стук-стук. Вот на дороге появилась незнакомая тень. Страшно, но отступать нельзя. Раз отступишь – всю жизнь трусом будешь. И, сжав покрепче в кулачке ржавый штык от русской трехлинейки, я ускоряю шаг для встречи с «ночным врагом». Разбойник не выдерживает и, сверкнув фосфорическими глазами, прыгает на забор, с забора на дерево, с дерева на крышу дома и прячется за трубой, издавая сердитое шипение.
Миновав последние курени, бегу по лугу, освещенному лунным светом. На открытом пространстве не так страшно. Здесь не может быть неожиданности, нападения из засады. А в открытом поле не так-то просто «убить» мальчишку, которому уже исполнилось 12 лет. Он проворен и «вооружен».
Дон спокоен, а это для меня самое главное. Закинув кидок и удочки, начинаю прыгать, чтобы согреться. Запыхавшись, сажусь к удочкам и замираю в ожидании клева. Проходит много времени, а ни клева, ни рассвета нет. Все спят: и люди, и рыбы. Наконец, начинает розоветь восток. Ультрафиолетовые лучи нежно касаются голов людей, и люди просыпаются. Теперь со стороны станицы несутся милые сердцу звуки: лай собак, мычанье коров, перебранка соседок.
Начинается клев, дернул – отпустил, дернул – отпустил, потянул так, что удилище наклонилось. Это сазан. Перехватив леску руками, веду силача против течения, чтобы подморился. Заупрямился: отпускаю полтора-два метра. Опять шагаю вдоль берега, наматывая на руку леску. Леска прочная, надежная, скрученная из волоса конского хвоста. Продолжаю тянуть. Наконец, в вспененной воде появляется темная спина донского красавца, и я изо всех сил дергаю леску на себя. Сазан упруго шлепается на песок и начинает так быстро и сильно прыгать в сторону реки, что мне никак не удается поймать его. Мне становится обидно, что сазан может уйти в воду. Тогда я падаю на него животом и хватаю за жабры.
– Теперь не уйдешь, красавец, – торжествующе говорю я, просо- вывая дрожащими руками палочку кукана в жаберную щель.
Закрепив на берегу колышек, опускаю сазана в реку. Он тотчас устремляется вглубь, но шнур натягивается и останавливает его.
Поняв, что из плена не уйти, гордая рыба поворачивает голову против течения и начинает жадно глотать воду, тихо шевеля плавниками.
Мне становится бесконечно жалко пленника. Я представил себе, как обрадуется свободе дончак, когда я перережу шнур. Я раскрываю перочинный нож и направляюсь к кукану. Но вдруг вспомнил: дома больная сестренка мечтает о моей удаче. Улов предназначен обмену на молоко, в котором она очень нуждается. Захотелось немедленно бежать домой. Но я проявляю стойкость. Ведь я понимал, что одного сазана мало. Я остаюсь на берегу и возвращаюсь домой только после того, когда поймал две стерляди и несколько мелких рыбешек.
Семифунтовый сазан идет за четверть молока, стерляди мама обменяла на кулечек сахара, а жареных лещей мы съели сами.
Дон, конечно, не Кура и не Терек. Если гениальный земляк Михаил Шолохов назвал эту репу Тихой, то, бесспорно, она небурная. Однако нельзя быть уверенным, что плохо плавающий не пойдет ко дну «Тихого Дона» при первой же попытке пересечь реку, не считаясь с её настроением. А плохое настроение бывает не так уж редко. Причина одна: ветер. Однако прекрасные слова Гоголя: «Чуден Днепр при тихой погоде» в равной степени относятся и к Дону. Ведь батюшка Дон младший брат дедушки Днепра. Да! Прекрасен Дон при любой погоде. Прекрасен для тех, кто его любит. А любят его те, кто не только родился на его песчаных берегах, кто не только запивал материнское молоко его живой водой, но и оросил берега, сады и поля своим трудовым потом.
Летом большую часть свободного времени станичные мальчишки проводят на берегу Дона. Купаются, рыбачат, пароходы встречают, коряги вылавливают на дрова, по берегу бродят. Да мало ли что может придумать ватага мальчишек в выходной день!
Левый берег обрывистый, правый пологий. Одним купальщикам и купальщицам нравится прыгать в воду с высокого яра, другим – брести по мелководью чуть ли не до середины реки, рассматривая песок под ногами.
Все мои сверстники были прекрасными пловцами. Я же некоторое время плавал очень плохо. Поэтому я очень часто отсиживался на берегу, пока товарищи весело плавали и ныряли. Такое ненормальное положение не могло долго продолжаться. И я принимаю рискованное решение: купаться ночью или в такую погоду, когда на берегу никого нет…
Дождавшись, пока все дома уснули, я осторожно соскальзываю с кровати и выхожу на улицу. Тихо. Даже собачьего лая не слышно. Прибавляю шаг. «Шире шаг, шире шаг», – подгоняю я себя. Вот и залитая лунным светом река показалась. Она блестит, как ледяной каток. Торопливо, как будто за мной гонятся разбойники, сбрасываю одежду и прыгаю в реку. Вода кажется теплой и вязкой, как глина. Но азарт борьбы уже овладел мной, и я делаю первые два сильных и широких взмаха. Волна бьет по спине, и гибкое тело стремительно вырывается вперед. Взмах правой – луна вниз, взмах левой – луна вверх. Раз-два, три- четыре… двести… Дно. Песок. Берег. Валюсь на спину и закрываю глаза. Ух! Хорошо! Победа! Я переплыл Дон. Долго задерживаться нельзя. Дома могут всполошиться. Сделав несколько приседаний, готовлюсь в обратный путь. Чтобы точнее попасть на то место, где оставил одежду, я, учитывая силу течения, захожу вдоль берега против течения на сто шагов и погружаюсь в реку. Вода по-прежнему теплая и ласковая. И в сердце закипает такая радость, что я не в силах сдержаться и запеваю. Мне очень хотелось, чтобы кто-нибудь услышал мое пение. Поэтому, достигнув середины, я перестаю махать руками и, приподнявшись, во весь голос пою: «По Дону гуляет казак молодой…»
Вскоре я был дома. Моего исчезновения никто не заметил: все продолжали крепко спать.
Вечером, поливая огурцы в своем огороде, я услышал, как тетя Даша, делясь новостями с соседкой, говорит:
– Совсем было забыла сказать. Ночью веселовский казачок утонул в Дону. Наверно, пьяный был. Ему бы на помощь позвать, а он во все горло: «По Дону гуляет казак молодой…» Так и погиб, грешный. Может, судорога потянула, а может, сом… Говорят, появились сомы-людоеды.
– Чего только не бывает на белом свете, – сокрушенно качает головой Петровна.
«Если бы вы знали, кто этот пьяный казачок», – с опаской смотрю я на удаляющихся женщин и, схватив ведра, бегом пускаюсь к реке, чтобы не встретиться с тетей Дашей. «Неужели мое пение так схоже с пением пьяного казачка? – недоумеваю я. – Ведь я так старался».
После такой оценки моих певческих способностей я решил петь только вдали от слушателей. Для этого я уходил далеко вдоль берега Дона или в степь и там пел во весь голос, не боясь, что кто-либо услышит, кроме глухих рыб или равнодушных сусликов.
После памятной ночи я уже не избегал общества купальщиков. Наоборот, искал случая, чтобы показать, что умею плавать не хуже других. Самолюбие и бахвальство, как видно, никогда не приводят к добру. Так вскоре и случилось со мной.
В присутствии девочек я поспорил с Васей Крючковым, лучшим пловцом и ныряльщиком, что не отстану от него, переплыву Дон туда и обратно в любую погоду. Мы сидели у реки, укрывшись от ветра крутым обрывом. Для девочек мы выдолбили в яру глубокие ниши, а сами примостились у их ног. А на Дон смотреть было жутко: настолько он был рассержен нашим бахвальством. Его поверхность посерела и ощетинилась гребешками пены, как шерсть соседского кота при виде злой собаки, а волны подкатывали почти до самого обрыва, где мы сидели.
Но спор есть спор. Не сказав слова – крепись, сказав – держись. Попросив девочек отвернуться, мы с Васей молниеносно сбрасываем одежду и голые (трусов у нас не было) бросаемся в набежавшую волну. Подбадривая друг друга шутками, плывем к противоположному берегу, на котором темнеют деревья. Плыть было так тяжело, что каждый из нас подумал: «Уж не конец ли это?» На середине реки волны были меньше, плыть стало легче, и мы приободрились. Напрягая все силы, мы кое-как добралась до берега и улеглись под старой вербой. Вася был очень бледен и тяжело дышал.
Я спросил товарища:
– Вася, что с тобой? Ты заболел?
– Накурился я, Николай. Голова кружится. Плыви один.
– А как же ты?
– Пришли мне штаны и рубашку с Тоней. Пусть переправится на пароме.
Вася устало закрыл глаза и замолчал.
– Ладно, жди, Вася. Я мигом, – громко крикнул я занемогшему другу и бросился к песчаной косе, глубоко вдававшейся в реку.
Я задумал воспользоваться этим плацдармом, чтобы хоть немного сэкономить силы для преодоления обратного пути. Расчет оказался верным. Подгоняемый волной и ветром, я сравнительно легко переплыл реку. Только у самого берега едва не пошел ко дну, глотнув с котелок пенной волны, отбросившей меня от берега и накрывшей мутной тяжестью. На какой-то миг я испугался, но потом мне стало стыдно перед девочками, и я овладел собой. Обозвав волну «свиньей бездумной», я ударил руками по хребту следующей и выбросился на берег, царапая колени о камни и ракушки. Пока я боролся с рассвирепевшей волной, девочки бегали по берегу и криком подавали советы, как лучше выбраться из реки.
– Что с Васей? – бледнея, спросила Тоня, едва я приподнял голову над сушей.
– Бери его одежку и марш на паром. Он будет ждать тебя. Да смотри разотри его хорошенько! – крикнул я ей вдогонку, когда она уже была на ружейный выстрел от моего приземления.
Я был счастлив, Тося Трайлина так усердно драила меня мохнатым полотенцем, что сама стала розовая, как мак. Я смотрел на неё и не узнавал. Так она была прекрасна. Огромные голубые глаза были широко открыты. Черные зрачки расширились. Рот приоткрыт, обнажив ровные ряды изумительно белых зубов. На верхней губе выступили мелкие капельки пота, и губа слегка вздрагивала. Что-то бесконечно родное и милое было во всей этой тонкой фигурке, по-матерински заботливо склонившейся над посиневшим от холода мальчишкой.
– Спасибо, Тося! Ты добрая девочка, – сказал я, с благодарностью пожимая её гонкую ручонку, и удивился, что не почувствовал смущения, как это бывало раньше.
– Что ты, Николай! – радостно воскликнула девочка. – Я так злилась, когда ты поплыл.
– Почему?
– Ты мог утонуть.
– Я же был не один.
– За Васю переживала Тоня.
– Вот вы какие!
– Ты не подумай чего, Николай.
– А хоть и подумал бы. Ведь мы правда хорошие друзья, Тося?
– Хорошие…
– Вот видишь. И я поплыл-то ради тебя.
– Ты хвастунишка, Николай. Ты не подумал обо мне.
– Не обижайся на меня. Сейчас я понимаю, что поступил неправильно. А тогда… Хочешь, я завтра покатаю тебя на лодке?
– Лучше покачаемся на качелях.
– Ладно. Пошли домой? Петь хочется.
– А как же Вася и Тоня? Надо их подождать. Да вот, кажется, и они бегут.
Действительно, со стороны парома, подгоняемые ветром, взявшись за руки, бежали два подростка: голенастая девочка и прихрамывающий мальчик. Через минуту дружная четверка выпорхнула из-под обрыва и вихрем понеслась к станице.
Наступила зима. Морозная и вьюжная. Дон замерз. Знакомая четверка тут как тут. Появились и другие «квартеты». Впрочем, не только четверки, но и «деки». Не беда, что коньки у большинства мальчишек и девчонок самодельные: соструганные деревянные бруски с полозьями из толстой железной проволоки. Лишь бы было желание. И на самоделках можно кататься до упаду.
Прекрасен Дон в зимнюю стужу! Укрыл свои сладкие воды хрустальным одеялом и дрыхнет до весны. А пригреет мартовское солнышко, начнет потягиваться, разминать занемевшие члены, трещать льдами. Это потом. А сейчас зима. На берегу сугробы, а середина чистая. Чем не каток для европейских соревнований? Вдоль – хоть до Ростова катись, поперек побежишь – тоже за кочку не зацепишься.
Впереди скользит пятерка девчонок: Аня, Катя, Рита, Тоня, Тося. Позади мальчишки: Вася, Миша, Петя, Коля, Саша.
– Мальчики, догоняйте! – озорно бросает вызов Рита Кульчицкая и, срезав левым коньком ледяные стекляшки, вырывается вперед. За ней бросаются остальные.
В голубом спортивном костюме, в серой вязаной шапочке, в небрежно наброшенном белом шарфе, на никелированных коньках, гибкая и грациозная, стремительно скользит она по льду, щедро рассыпая солнечные лучи, и сердце её поет от радости.
Радость движения, сознание простора и свободы охватили всех юных конькобежцев.
– Риту нам не догнать, – бросает на бегу Катя идущей с ней рядом Тоне.
– Давай свернем с дорожки, – предлагает Тоня.
– Давай. Поворачивай за мной.
Едва подружки свернули в сторону, как мимо них на невероятной скорости промчался Вася Текучев. Губы его были плотно сжаты, серые глаза прищурены, кубанка придвинута к бровям. Во всем этом напряженном облике столько было решимости победить, что невольно додумалось: «Так рождаются герои».
Ничего этого Рита не видела и продолжала беззаботно скользить по льду, радуясь солнцу и приближающейся победе. И вдруг, со-вершенно неожиданно, от какого-то внутреннего приказа, она оглянулась назад и на мгновенье растерялась от увиденного: в нескольких шагах прямо на неё размашисто бежал Текучев. Рита попыталась наверстать упущенное. Она сделала несколько сильных движений и в то же мгновение почувствовала, как мимо неё прошуршал «снаряд», обдавая горячим ветром и осколками льда.
А финиш был совсем близко, может быть, в тридцати метрах.
Когда Рита подкатила к отметке «2000», то судья Саша Нестеров уже снимал красные флажки.
– Победила мужская команда, – деловито объявил Саша.
– Если бы я не растерялась… – виновато сказала Рита и тяжело вздохнула.
– Отчего ты растерялась, Рита? – спросил Вася.
– Твое появление было таким неожиданным, – грустно ответила Рита.
– Не отчаивайся! Сегодняшняя победа досталась мне не техникой, а силой. В следующее воскресенье ты снова будешь впереди, – великодушно пообещал Вася.
– Добежим! Товарищи ждут нас! – вдруг встрепенулась Рита и, взмахнув руками, как ласточка крыльями, понеслась к ожидавшим её подружкам.
Пора было возвращаться домой и садиться за уроки. Тем более что завтра самый тяжелый день: понедельник.
Семилетняя школа расположена в центре станицы. Это большое деревянное здание П-образной формы с открытой верандой. Заведующий школой Павел Михайлович Шмелев живет здесь же, в правом крыле. Учебных кабинетов и лабораторий нет. Однотипных учебников тоже нет. Учились по тем учебникам, какие удавалось достать.
Большинство учебников предназначалось для высших начальных училищ, но немало было и гимназических. Я, например, изучал географию по учебнику Баранова, предназначенному для высших начальных училищ, а физику – по учебнику Краевича для учительских институтов.
Несмотря на слабость материальной базы, обучение велось на высоком научном и методическом уровне, с демонстрацией опытов по физике и химии и отличных картин по истории и естествознанию. Учителя были образованные и культурные. Отношения между учителями и учащимися были тактичными и уважительными. В седьмом классе я не помню ни одного случая, когда бы учитель накричал на ученика или семиклассник ослушался учителя.
В школе работало очень сильная, авторитетная комсомольская организация, поэтому нарушение школьной дисциплины было делом маловероятным.
Физику преподавал сам заведующий школой. Учебный материал он излагал с увлечением, покрывая классную доску десятками безукоризненно выполненных схем и формул. Войдя в класс в дубленом черном полушубке, обычно говорил:
– Извините, товарищи, но я не могу снять верхней одежды. В классе недостаточно тепло.
– Мы согласны с вами, Павел Михайлович. Вы не должны раздеваться, потому что можете простудиться, – отзывается дежурная по классу Тося Траилина. – А как быть нам?
– Вы можете поступить по своему усмотрению.
Мы сидим, конечно, без пальто, хотя в классе, действительно, не жарко: +9. Да нам и нельзя сидеть в теплой одежде, во-первых, потому, что приличное пальто есть только у двух учениц. Остальные одеты очень пестро: одни в стеганых фуфайках, другие – в перешитых шинелях, третьи… в рукавицах. Во-вторых, потому, что нам нужно писать так, чтобы не смахнуть рукавом на пол чернильницу. Ведь чернила мы делаем сами из сердечка фиолетового карандаша. А «химические» карандаши, как, впрочем, и все другие промтовары, доставать было очень нелегко, главным образом, путем выменивания на базаре. За один карандаш приходилось отдавать либо два килограмма рыбы, либо три десятка «азовских» огурцов.
