Loe raamatut: «Иммигрантский Дневник»

Font:

Редактор Борис Цейтлин

ISBN 978-5-0053-9883-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Пью за друзей, мотивирующих меня на эти строки

Не скрою, я люблю выпить. Предпочитаю красное сухое вино и коньяк. Что может быть лучше бутылки и закуски на кухонном столе в сумрачный день? Выпил, закусил, и вот загорелась надежда в глазах. Осознание «прекрасностей жизни» приходит после третьего стакана – когда волосы на голове начинают приятно пошевеливаться, а кожа лица становится тягучей и эластичной. И море по колено и галоши точно не промокнут. Пить в компании старых друзей – это прекрасно. Слушая рассказы о моем побеге из армии в то далекое, уже поседевшее время, все они в один голос твердят: «Пиши книжку. Ведь тебе есть что сказать».

В глубине души я соглашался: почему бы и нет? Однако матушка-лень и возлияния побеждали мои благородные побуждения. В одном интернет-портале однажды я опубликовал заметку о своей поездке в Крым. Слово за слово, и я уже не мог остановиться. Иногда прихожу с работы, открываю Word и пишу, смотрю Google Maps, освежая в памяти «места боевой славы», достаю кучу фотографий, на которых лица моих сотоварищей, со многими из них я поддерживаю контакт до сих пор, и они смотрят на меня, повзрослевшие, но все такие же верные.

Поднимаю стакан за все то, что когда-то было… так давно. За всех иммигрантов самого начала 90-х годов, на свой страх и риск уехавших в поисках счастья в эпоху, когда не существовало интернета и мобильных телефонов, а Советский Союз представлял из себя лишь бледную тень. Нас гнали молодость, жажда приключений и безысходность.

Почти все хотя бы частично знающие мою историю говорят о книге до сих пор, не подозревая, что на моем компьютере давным-давно живет текст, растущий из месяца в месяц. Это каприз и побежденная лень, а вино мне не удалось победить – оно стало помощником в деле. Да, мне есть что сказать!

Высоко в темном небе движется светящаяся точка. Наверное, это интернациональная космическая станция ISF или как там ее. Воспоминания переполнили меня.

Это реальная история. Имена изменены.

Итак, понеслась.

Первая часть

1. Анадырский проезд

Закрывая глаза, я думал о…

…холодном февральском утре 1992-го года, зеленом уазике и сидевшем в нем озябшем майоре по фамилии Цыбарьков. За окном пурга, девятиэтажки были едва различимы во мгле. «Ага. Вот и школа», – подумал майор. Машина ехала вдоль дома, который почему-то не кончался. «Сейчас бы чайку. И к телеку. Не погода, чтобы за тридевять земель ездить из-за этого идиота. Под «идиотом» он подразумевал меня.

Наконец-то приехали. Вылезать из уазика было в облом. Цыбарьков поежился. Надо было заниматься пренеприятнейшим делом, и, судя по всему, перевод воинской части в Гатчину будет ускорен. Да хрен. Хватило венгров и немцев на всю оставшуюся жизнь.

Московские окраины – чистилище России. Угрюмо смотрят улица Коминтерна, магазин «Дары природы», киоски и люди. Собака стояла на обочине и хотела упасть. В зимней судороге скукожилась осина во дворе дома по Анадырскому проезду номер сорок семь, где машина остановилась. Подъезд найти нетрудно – их всего четыре. Майор и два сопровождающих его милиционера отворили полузанесенную снегом дверь и вошли в пахнущее кошками и машинным маслом полутемное помещение. Стало тепло. Кнопка лифта, обезображенная спичкой какого-то юного негодяя, не хотела нажиматься. Наконец-то лифт ухнул, крякнул и загудел. Все трое поместились в него с трудом, и один из ментов нажал другую обгоревшую кнопку с меченной огнем цифрой 6. В лифте воняло уже не так, как в парадной.

Дверь открыла невысокая женщина лет пятидесяти двух.

– Здравствуйте, – сказал майор. Милиционеры буркнули у него за плечами, напоминая чопорных полупингвинов. – Здрасьте. А вы по какому делу?

Пришли, как нетрудно догадаться, по делу пишущего эти строки. Женщину звали Ариадна Яковлевна. Хмммм… странное греческое имя. Его моя мама придумала себе сама. Когда-то ее звали Маргарита, но мало кто знал об этом – тем более сегодняшние посетители. Да и что им абстрактная греческая мифология? Конкретной для полупингвинов была московская прописка, которая светила через несколько лет как пить дать. Ведь за нее стоит трудиться на благо всем. Майор был политруком в воинской части, откуда смылся сынуля Ариадны – то есть я. Прописка ему не нужна. Правдами или неправдами сынулю необходимо найти. Политрук точно знал, что делать с теми, кто нарушил присягу Родине.

Пару деньков назад Ариадну Яковлевну уже посещали сотрудники особого отдела и заламывали руки другому сыну – Боре, перепутав его со мной. Милиция с усатым рыжеволосым майором производила сумбур в ее голове. Как с ними быть? С одной стороны, она уважала свое государство даже в полном развале. С другой – она глава когда-то большой семьи и не раз спускала с лестницы соседских матерей и бабок, приходивших с жалобами на обоих сыновей. Она пользовалась противоречивой репутацией у подруг и не стеснялась рукоприкладства. Мои дружбаны побаивались ее и меж собой величали не иначе как «Каляна мать». В этот раз, к сожалению, нельзя просто хлопнуть дверью или другим образом приструнить пришедших. Пахло керосином, и Ариадна Яковлевна это прекрасно чувствовала. Пришлось впустить в квартиру представителей власти. Все трое рысцой бросились по комнатам в надежде увидеть самого Каляна.

– Его здесь нет, – сказала Ариадна, едва сдерживая свой темперамент.

Через три-четыре минуты пришедшие успокоились и пристроились у старинного письменного стола в кабинетной комнате. Появились два листка бумаги, и между ними майор засунул копирку. Ариадна Яковлевна увидела, как на ней большими буквами было выведено слово «Протокол».

Допрашивали недолго. Четвертым или пятым был вопрос о моем местонахождении. Ариадна Яковлевна, внешне спокойная, но внутри накаленная до предела, мрачным голосом ответила:

– Даже если бы знала, неужели вы думаете, что мать выдаст своего сына?

Майор понял – толку не будет. Глаза у Ариадны Яковлевны становились все злее и злее. Ее сильно раздражало, что в собственной честно заработанной кооперативной квартире субъект в погонах пытается ее обвинить в укрывательстве любимого чада.

Пришла пора подписываться. Это был предел. Ее переклинило. Выхватив оба листка у майора из рук, она бросилась к туалету. Посетители оцепенели. Тaкой поворот событий не входил в их планы. Тинейджерская прыть от этой уже не молодой женщины не ожидалась. Бросая бумаги в унитаз, Ариадна истошно заорала:

– Вон отсюда! Еще не хватало! Ходют тут всякие!!!

Вода забурлила, унося протокол в бездну канализации. Под это бурление широко распахнулась входная дверь. Против обезумевшей волчицы шанса не было. Ариадна оказалась замаскированным Минотавром.

Майору с сотоварищами пришлось ретироваться. Они услышали, как с треском хлопнула дверь за спиной. «Блин. Во придурошная-то, но от этого не легче». Майор уходил с пустыми руками. Сев в машину, попросил пока не отъезжать, достал из портфеля лист бумаги и ручку, призадумался и начал писать.

Николай, здравствуй!

С наилучшими тебе поздравлениями и пожеланиями в честь твоего двадцатилетия! Желаю счастья и здоровья! После твоей удачной поездки в Брест с Ариадной Яковлевной я было подумал, что ты совсем пропал. Не беда, что нам не удалось встретиться за время моей командировки. Впереди, до наших встреч целая жизнь. И все это из-за одного твоего непродуманного шага. Для чего ты это сделал? Неужели не понимаешь, что придется теперь тебе, Николай, всю жизнь прятаться? Да, если бы ты вернулся в январе без документов, по голове бы тебя не погладили. Пришлось бы немного посидеть на гауптвахте. Экая беда!

Я веду твое дело. Без сомнения, это дело уголовное. Оно может быть прекращено только при одном условии – явка с повинной. Подумай хорошо.

Если тебе необходимо, я могу выслать в твой адрес заверение из прокуратуры. Повторю: в случае явки с повинной уголовное дело может быть прекращено. Если выберешь другой путь, ни образования не сможешь получить, ни карьеры в работе не сделаешь. Будешь сидеть всю жизнь на шее у брата. А это при нынешних ценах весьма накладно.

Тебе 20 лет. Ты умный, грамотный, сообразительный парень. Не ломай себе жизнь. Живи своим умом. Маме привет передай. Впервые в жизни встречаю мать, которая решила покалечить судьбу своего сына. А сам-то ты что, рассудка лишился? Своей головой думай, парень. Законы гуманны. Николай! Решайся, пока не поздно. Желаю тебе всего хорошего.

Поставил подпись и сказал:

– Трогай. К почте едем.

Там он аккуратно свернул письмо и вложил в купленный за две копейки конверт с изображенной на нем улыбающейся Индирой Ганди.

Ариадна Яковлевна прошла на кухню и закурила. Что теперь? – было непонятно. С годами она разучилась плакать. Молчали птицы за окном, молчали соседи, молчало радио, было слышно только пургу. Так шли недели, до тех пор пока не зазвонил телефон, и знакомый голос тихо сказал:

– Привет. Это я.

– Тсссс, – прошипела моя мать. – Ничего не говори! Я хочу знать только одно: тебя могут обнаружить?

Мой ответ состоял из двух слов и паузы между ними.

– Нет! Никогда!

И я услышал облегченный вздох.

Она выглянула из окна на зиму и Москву. Сквозь серо-голубую мглу было видно, как с небес на нее смотрело чье-то доброе лицо и улыбалось. Ариадна улыбнулась ему в ответ. По телу пошел электрический ток. В телефоне послышались короткие гудки – наш разговор закончился.

2. Москва – Польша

Я стоял в тамбуре вагона в шинели и с черным чемоданом, вдыхая кислый запах вокзала. До отправления оставалось минуты три, а моя седеющая мать давала последние напутствия:

– Ну давай, мой мальчик. Ты должен!

Только ехать мне никуда не хотелось, тем более в месторасположение моей воинской части – в Виттенберг, где всемирно известный еретик Мартин Лютер ввел в непонятку миллионы людей, вывесив на двери Замковой церкви бумажонку, впоследствии получившую известность под названием «Девяносто пять тезисов». Смотря на мать, я представлял, как она нырнет в метро и скоро будет дома, а мой отъезд казался нелепым сюрреализмом.

– Граждане пассажиры, поезд Москва – Брест отправляется с третьего пути!!! – прогремел зычный женский голос.

Проводник с грохотом закрыл дверь вагона, и состав медленно, подергиваясь и полязгивая на стрелках, отчалил из Москвы. Мимо поплыли вокзальные постройки, силуэты провожающих, кособокая индустрия и огни, огни, огни.

Поезд набирал ход, все чаще стучали колеса, а огней становилось все меньше, и в один прекрасный момент стало совсем темно. Едва различимыми стояли корявые деревья, и чувствовалось, что едем через непрекращающийся лес.

Соседом по купе попался тихоня-старик. По выговору я догадался, что мой попутчик из Белоруссии. Явно уставший от поездки в Москву, он был молчалив. Развязал свой узелок, достал вареную курицу, яйца и прочие типичные для поезда причиндалы. У него имелся журнал «Огонек». Читать, как назло, было нечего, и я подумать не мог, какую роль в моей истории сыграет этот лежащий на столике журнал.

Старик аппетитно занялся поеданием уже холодной курицы. Раскачка вагона была на уровне землетрясения в 4 балла по шкале Рихтера. Белоруса это ни капельки не отвлекало. Он устало кивнул головой в ответ на мою просьбу позволить почитать журнал, манящий статьями о Пушкине или Гоголе, черно-белыми фотками политических деятелей, популярных певиц, танцовщиц, бронетехники, комбайнеров и прочей информацией. Как полагается любому уважающему себя советскому журналу, там находился раздел с художественным произведением – длинным рассказом о том, как в далекие семидесятые невыездной геолог несколько лет подряд готовился к бегству из СССР на дикий запад, как он тренировался плавать, бегать и карабкаться по утесам, закалял иммунную систему, подготавливался ментально, читал разные религиозные книги. Все думали, что он просто занимается спортом, а у него был план. Он истязал себя как только мог.

Однажды настал день побега. Попав на круизный корабль, не заходящий ни в один порт, где-то в океане геолог прыгнул в воду и за десять часов доплыл до островка, находящегося под американским протекторатом. На берегу его, измученного и усталого, подобрали туземцы. Впоследствии он стал профессором университета, если не ошибаюсь, в Израиле.

История была красочная и очень романтичная, отдаленно напоминающая рассказы Джека Лондона. Мне представились пальмы, аборигены, геолог, благодарящий бога акул за то, что его не съели, не знающие снега загорелые представители местных органов управления, подходящие к нему в набедренных повязках.

Вот тут в мою буйную голову и закралось: а чем я хуже того человека? СССР лежал лицом в грязи, меня ожидали четыре года дисциплинарного батальона за симуляцию и невозвращение из отпуска. Власти на закате своего существования усиленно практиковали общественно-показательные суды, проводимые, как правило, в клубах воинских частей. Такой суд не на шутку страшил меня.

Терять нечего. Напротив уснул старик-белорус. Ну, а мне было не до сна – передо мной возник другой мучительный вопрос: кто меня там ждет?

Ответ на него нашелся удивительно быстро и как бы сам собою: там никого! Не было ни знакомых, ни родственников, ни знакомых знакомых, ну просто полный ноль. Только где-то в далекой Новой Зеландии проживал мифический брат моей покойной бабушки, попавший туда после Великой Отечественной.

Мой юношеский оптимизм даже в этом жутковатом ответе при десятиградусном морозе за окном купе нашел преимущество: никто не ждет – ну и не надо! На юге Европы теплее. Туда и рвану!

Читая Монте-Кристо в школьные годы, я уже знал о французском городе с названием Марсель и выбрал его окончательной целью. Там растут пальмы – значит, не бывает зимы. Одежды с собой не было, кроме шинели и военной шапки-ушанки. Выкручусь! Денег двадцать пять советских рублей. Выкручусь! Из документов только военный билет. В чемодане чушь, никак не пригодная для моего зародившегося плана: теплые носки, крайне необходимый в армии кипятильник. Ну, еще справки от разных врачей и подполковников. Будь что будет! Я выкручусь. Обязательно выкручусь! Геолог же спасся.

Колеса стучали. Глядя на пролетающие мимо фонари и закрытые шлагбаумы, убаюканный своей идеей, я уснул.

Проснулся от толчка поезда. За окном было уже светло и виднелось большое белое здание. Народ с чемоданами и мешками толпился в проходе – приехали в Брест. Накинув шинель и смешную солдатскую ушанку, я стал протискиваться по направлению к выходу.

– Мдаа. Мамины пирожки закончились.

Нынче я самый что ни на есть обыкновенный рядовой, возвращающийся из отпуска в родимую, горячо ненавидимую воинскую часть. Только вот отпускной у меня просроченный месяца так на три, и там не хватало необходимой печати из комендатуры.

На перроне слышались крики, бежали потертые люди. Вся сцена напоминала кадры фильма о гражданской войне. Для полноты пейзажа не хватало лишь матросов с патронташными лентами, распевающих революционную песню и тянущих за собой пулемет «Максим». Слышалась польская речь – аккуратно одетые поляки о чем-то испуганно переговаривались между собой. До Варшавы отсюда ближе, чем до Минска. Приятно ночью в купе думать о далеких аборигенах. Но совершенно другое, упадническое настроение овладело мной на вокзале Бреста.

В отличие от того геолога, я не проходил никаких многолетних тренировок. Разве что дворовые подвиги в детстве-отрочестве, да еще дедовщина в армии. С гордостью отмечу: первый год службы мне удалось выдержать, в общем-то, достойно, и меня удостоили чести перевести в так называемые «черпаки» – некое подобие «деда». Это когда тебя уже не лупят, а ты имеешь право лупить молодняк и всячески над ним измываться. Избивать новобранцев в каптерке желания не возникало. Но посчастливилось почти месяц насладиться другими радостями черпачьей жизни – по ночам втайне от офицеров пить дешевое вино с шоколадом, отсутствие физической работы, а самое главное – никаких ночных прокачек, сопровождавшихся обильными тумаками.

В армии не бьют по лицу, чтобы избежать синяков, заметных любому офицеру. В армии бьют в «фанеру», то есть в грудь. Со всей силы, так, что захватывает дыхание, глаза на мгновение выпрыгивают из орбит, а потом по телу льется мерзкая боль. Тебе дают откашляться, а потом еще раз… и еще. В общем, «фанера» неприятно побаливала – только теперь-то какая разница. Размышляя, я уселся в зале ожидания и стал просто сидеть, смотря сквозь проходящие мимо меня туловища пассажиров. Я ничего не ждал, и жутко хотелось домой. Позади лежали болотистые равнины Белоруссии. Впереди, всего в нескольких сотнях метрах, огромная колючая проволока, по периметру обволакивающая Советский Союз.

Господи, че делать-то?

Громкий голос вывел меня из сонливой задумчивости:

– Товарищ рядовой, предъявите документы!

От неожиданности я вздрогнул и поднял глаза. Передо мной стояли лейтенант и два сопровождающих его солдата с красными повязками на рукавах – однозначно патруль. Порывшись во внутреннем кармане шинели, я достал военный билет и вручил лейтенанту.

– Таак! – протянул тот, листая страницы билета. – Мы как раз таких, как ты, ищем. Сейчас набирается команда для разгрузки вагонов с углем, и ты пройдешь с нами.

Такой расклад никак не вписывался в мои планы.

– Какие еще вагоны с углем? Этого еще не хватало.

Узкоглазый солдат, стоявший за спиной лейтенанта, буркнул:

– Ну, и на водку нам надо.

Ах, дело ясное. Достав кошелек, я смущенно отсчитал двадцать пять рублей – все мои деньги. Лейтенант кивнул и посоветовал не шляться по вокзалу, а идти в небольшую воинскую часть, находящуюся неподалеку. Там не будет патрулей, там тепло и покормят.

Холод не располагал к прогулкам по бесцветному зимнему Бресту. Но пришлось брести, спрятав нос в поднятом воротнике шинели, по названному адресу. Позвякивание мелких денег в моем кармане и хрустящий снег под ногами создавали некое подобие джаза. В него колоритно вписывались карканье ворон и сигналящие автомобили – ну, ни дать ни взять соло на тромпете. Под это соло я позвонил во входную дверь контрольно-пропускного пункта. Солдатик, высунувшийся из будки, со скукой перелистал мой военный билет:

– Все в порядке. Проходи.

Дверь открылась, и меня пропустили на территорию крохотной воинской части, состоящей из этого КПП, одноэтажной казармы и зеленого забора вокруг. Общая площадь двора не превышала трехсот квадратных метров, а единственным его предназначением был сбор так называемой команды военнослужащих, допущенных к пересечению границы для службы за рубежом.

Тот же самый солдат записал мое имя в тетрадку:

– Ну, располагайся. Иди в казарму и ищи свободную кровать.

Многочасовое сидение на вокзале и последовавший за ним джаз-марш по Бресту утомили меня. Наконец-то тепло и сухо. Еще больше радовало безразличие солдатика, никак не среагировавшего на то, что по документам я должен уже три месяца назад быть на территории части для прохождения воинской службы. То ли он не заметил, то ли ему было все равно. Так что у меня появилась легкая надежда пересечь государственную границу. От тревоги сосало под ложечкой. Ведь любой офицеришка или прапорщик с ненужными вопросами в самый неподходящий момент мог поломать мой замысел переместиться на родину д'Артаньяна. Офицеришки в поле зрения не было, и тяжелая дума о воинской части в городе Лютера смешивалась с мечтой о раскидистых сочно-зеленых пальмах в марсельском порту.

Ночевать пришлось на деревянной лавке и без признаков постельного белья.

Так в этой казарме спали все солдаты. А на следующее утро подъем в семь утра. За время пребывания дома я успел поотвыкнуть от ранних подъемов. Зима, холодрыга, за окном темно, надо продирать глаза и идти куда скажут.

– Буцанец!

– Я! – Касатиков! – Я! – Иващенко! – Я! – Плакса! – Я!

…и так далее, по списку. На небольшом плацу перед казармой некто пузатый в офицерской шинели и фуражке громко зачитывал фамилии солдат, стоявших перед ним по стойке смирно.

«Блин. Зачитают ли меня?» – крутилось в голове, а проклятый список не заканчивался.

Все новые и новые имена – русские, украинские, белорусские, какие-то непонятные, малых народов, в том числе состоящие из двух-трех букв. Пара сотен человек всевозможных национальностей в черных, зеленых, красных, светло-голубых, темно-синих погонах со всевозможными лычками, без лычек и с золотыми буквами СА. Низкорослые хлюпики-стройбатовцы, широкоплечие десантники, киргизы-танкисты и прочие. Подобно армии персидского царя Ксеркса, Красная Армия состояла из кого угодно, так как всех объединяла идея, к началу девяностых ставшая абсурдной – защита общего Отечества. Советский Союз разваливался, а мы все еще стояли плечом к плечу и вместе слушали пузатого мужика в офицерской шинели.

Моя фамилия была зачитана предпоследней, что вызвало внутренний вздох облегчения, и марсельские пальмы в сознании сразу стали намного ярче и отчетливей.

Начался рассвет. Приехало несколько грузовиков, один из которых привез полевую кухню. Нам раздали ложки и котелки. Солдатиков кормили перед долгой дорогой. Многим есть не хотелось, так как большинство находилось в мрачном похмелье после армейских проводов, а в чемоданах-сумках-котомках почти у всех, кроме меня, имелась домашняя пайка. Тем не менее люди кушали картофельное пюре с жареной рыбой и с чернягой – армейским черным хлебом. Кто и как его делает? Он отличался резким вкусом и свойством лепить из него, как из пластилина. Если кусок такого хлеба кинуть в стену, он к ней прилипнет.

Потом мы поехали к вокзалу в тех же грузовиках. Не люблю в кузове ездить зимой. Но в мороз это значительно сподручнее, чем переться через пол-Бреста с громоздким чемоданищем в руках. Ехал, перешучиваясь со всеми, а с парочкой нашел общий язык, даже немного подружился, обсуждая их и свою воинские части и делясь приятными воспоминаниями об отпуске.

В секундном темпе меня всасывала армейская жизнь. Незаметно опять привычным стал армейский жаргон – облегченный диалект тюремной фени. Словечки вроде слоняра, рыбалка, сека, почти позабытые за три с лишним месяца в Москве, с новой силой приобретали актуальность. Кое-какие совпадают с бытующими в литературном языке, но у них иные значения. В Западной Группе Войск, в ту пору насчитывающей более чем полумиллионную армию, к этим словечкам прибавились немецкие и польские. Например, «вифиль». С немецкого оно переводится как «сколько», но я этого не знал и принимал его за существительное. В армейском жаргоне оно бытует как ритуальный вопрос старослужащего к слоняре – молодому солдату. Тому положено в ответ назвать количество дней, оставшихся деду до выхода регулярного «Приказа министра обороны СССР о демобилизации солдат и сержантов срочной службы». Ошибка в ответе имела фатальные последствия: злостный мордобой или многочасовую прокачку ночью в казарме. Поэтому слоняры всегда внимательно считали дни до Приказа, для чего вели календарь. Мне, как «черпаку», уже не надо знать точный ответ на подобные вопросы.

Однако не буду мучить солдатским жаргоном. Грузовики ехали по Бресту к вокзалу, солдаты подпрыгивали на лавках в кузове, и все шло по плану.

Людей на вокзале не удивлял строй советских солдат. Через Брест ежедневно проезжали сотни и тысячи служак в военной форме. Эшелоны с танками и гаубицами стояли на путях, соседних с пассажирскими поездами, придавая станции какую-то особую мохнатую серость. С каждым днем все больше и больше таких поездов, загруженных бронетехникой, пересекало границу в восточном направлении. Зачастую без определенного конечного пункта – бывало так, что уже за Уралом их перенаправляли в Выборг или на северный Кавказ. Несмотря на хаос, Западная Группа Войск была наиболее боеспособным подразделением Советского Союза, т. к. предназначалась для быстрого реагирования на возможные военные провокации со стороны НАТО. Высшее начальство, умудренное сведениями о многочисленных восстаниях в восточной Европе, располагало гарнизоны таким образом, что в течение одного часа почти половина этой орды имела возможность оказаться на центральных площадях Берлина. Армия народа-победителя с заметной неохотой покидала контролируемые территории. С брестского вокзала эшелоны уезжали дальше, насовсем и в никуда, увозя с собой полковые флаги, нажитое за бугром имущество и офицерские надежды.

Дул холодный ветер, поэтому посадка прошла быстро. Распределив багаж по полкам и сундукам под сиденьями, заполнив таможенные декларации, военнослужащие достали съестное. После отправления поезда на столах в изобилии появился алкоголь. Началась пьянка. Выпившие, как правило, щедрые люди, особенно поначалу. Во время дороги мне перепало немало от тех произведений кулинарного искусства, по пьяной расточительности попутчиков.

– За дембель!

– За дембель! – хором отвечал вагон.

– На брудершафт, братва.

– За связистов!

– За пехоту!

На несколько секунд наступила тишина, и видно было только подбородки закинувших головы жадно пьющих людей. Потом слышались кашель и матюки, снова гремели кружки и хрустела газета, в которую заботливые материнские руки завернули закуску.

– А ты что не пьешь, слоняра? Не скоро еще предложат выпить.

– Да погоди ты! Лучше глянь, что снаружи. Такое не каждый день увидишь.

Поезд по диагонали переезжал границу. Я с интересом глядел из окна на высоченную колючую проволоку. На смотровых вышках, выпуская клубы белого пара изо рта, мерзли пограничники с калашниковыми в руках. Потом распаханная земля пограничной полосы и столб с гербом и надписью СССР. Под колесами колошматил мост через реку стального цвета, лишь частично одетую в лед. Вдруг снова земля и другой столб, уже красно-белый – Рolska. Вот и все. Неужели так просто? Или мне повезло?

За посаженными вдоль дороги кустарниками, покрытыми дымкой изморози, какой-то польский крестьянин топором рубил дрова. Прошло много лет, но сейчас я отчетливо помню этого поляка, интенсивно делающего свое дело под пасмурным небом на границе под Брестом. Может, кому-то этот миг покажется банальным, а фотограф просто поленится поднять свой фотоаппарат. Но для меня это самый первый кадр в важнейшем жизненном этапе, мое неуклюжее «Здравствуй, Новая жизнь». Этот поляк, мелькнувший в окне всего на несколько секунд, навсегда у меня в голове и в сердце. Он и сейчас тут.

Водка и вино в изобилии, а стол в купе ломился от разных блюд: сало, пирожки, картошка с грибами, пара дюжин куриц. Я пригубил алкоголь, но решил не напиваться. Ведь меня ждали прогулки по знойной марсельской набережной или бульвары Парижа. А может, выпить? И плевать. А вдруг у прокурора хороший день и судья отпустит грехи?

Одного из людишек, до того сидящего в грузовике рядом со мной, все называли Воробей. За час-полтора нашей беседы он умял две бутыли вина, запил это пивом, потом снова вино. Поначалу мы чудесно разговаривали, но в процессе Воробей убухался и перешел, выражаясь культурно, в иную ипостась своего существования. Пребывая в таковой, он уже и не пил, прекратив осознавать, что прозрачная жидкость в бутылке, поставленной на стол каким-то солдатом, это водка, и что от нее с новой мощью по телу польется ласковое тепло. Втягивая голову в шею и вращая лопатками, он мутно косил в мою сторону и за что-то благодарил речитативом:

– Спасибо тебе. Спасибо тебе. Спасибо. Спасибо тебе. Полная уважуха.

Так продолжалось минут двадцать. Внезапно встрепенувшись, он спросил:

– А ты служил когда-нибудь в армии?

Вот те на! Он что же, не замечает на мне военной формы?

– Да-да, конечно служил. Служу!

Воробей понимающе кивал, давая понять, что его разум утерян не окончательно. Напоминая титана, измученного борьбой с античными богами, он все-таки находил силы, несмотря на обильные возлияния и на то, что его язык быстро превратился в вату, выразить ко мне свои теплые чувства. Видимо, ему нравилась моя предупредительная вежливость. А я был рад, что мой попутчик не армейский гопник, кровью и потом выстрадавший право расстегнуть воротничок гимнастерки или перегнуть пряжку ремня с отполированной серпасто-молоткастой звездой – чем круче загиб бляхи, вернее следуешь дембельской моде.

Прикид строго соответствовал сроку службы. За нарушение правила можно в худшем случае получить инвалидность, а в лучшем – остаться без ремня. Эта традиция устанавливалась с годами, оттачивалась от призыва к призыву. Глядя на солдата, можно с точностью определить его статус в запутанной неуставной иерархии.

Кто-то с собой имел кассетник, и на радость братве из него разнеслись песни Виктора Цоя. Десантура перекидывалась в картишки, а Миша-Карлик, сразу же так прозванный за свой необычайный рост, – он еле влезал в огромного размера шинель, рассказывал о своих геройских амурах на гражданке. Собравшаяся вокруг него группа солдат, затаив дыхание, внимала тонкостям взрослой эротики. У служивых такие истории особенно популярны. В дополнение к своему гусарству Миша-Карлик умел играть на гитаре. Устроившись на видном месте в проходе, он забубнил, конкурируя с кассетником, томно-жалобные солдатские песни – настоящий подарок развалившимся на полках сослуживцам. Эти песни о душевных страданиях личности, находящейся вдали от завода, трактора, института; о том, что еще не скоро появится возможность свободно набухаться с собутыльниками-приятелями; о родном колхозе и о взрывах крупнокалиберных снарядов, под которыми якобы надо пройти, чтобы вернуться домой. Главное же, на что они нацелены, это кинуть слушателя в жалость к самому себе.

Через год, а многим и меньше, все обитатели вагона забудут Мишу-Карлика, его пшеничные усы, а песня им покажется нелепой и смешной. Но сегодня поезд стучал в такт, с каждым покачиванием приближая окончательную демобилизацию. Огромные пальцы великана дергали струны на шестнадцатирублевой гитаре в си-минорной тональности, и над бритыми головами под стук шпал и потряхивание вагона неслась песня.

Солдатский строй
Идет домой.
Встречай меня,
Кузбасс родной!
Родной Кузбасс,
Родная мать,
Увижу я
Тебя опять.

Песни, звучащие трагично и пародийно, исполненные дурным голосом, но с искренностью бывалого тракториста, затуманивали тоской лица слушателей. А тоска в сочетании с алкоголем – страшная сила.

– Вот ведь Миша клево лабает.

– Миша, спой Розенбаума.

Как положено, нас сопровождала пара офицеров. Однако они вообще не вмешивались в добродушную пьяную анархию, так как тоже пили в купе для проводников. А там, за снежными полями незнакомой мне страны, за сидящими на телеграфных проводах воронами, находилась следующая точка моего маршрута – городок с колющим славянское ухо названием Франкфурт-на-Одер.