Loe raamatut: «Тайна Утреннего Света»
Косматые облака свинцовым, тяжёлым мраком закрывали небо до самого горизонта, и в том месте, где они вдруг соприкасались с твердью, земля вздрагивала и вновь замирала от страха ожидания расплаты за красоту своего весеннего цветения. Скопившаяся в набухших тучах вода грозила немедля обрушить на её живую радость мрачное безумство тёмных сил, задумавших, во что бы то ни стало, уничтожить несоответствие радостного ликования животрепещущих весенних садов с ужасом чёрного грозового поднебесья. Что-то происходило на огромном Небе – чудовищное, что переполнило безмерную чашу Господнего терпения. Нечто неведомо-страшное было причиной разъярённых громов и молний, от которых дрожало всё вокруг, и земные твари забились в щели и норы и боялись даже во тьме своих укрытий открыть глаза. Ужас объял планету, созданную самим Господом – до земли пригнулись деревья, роняя весеннюю цветь на прибитую траву, камни обесцветились чёрным, ручьи и реки бушевали, грозя обратиться океаном и заполонить всё земное пространство водою. Безоглядная земля, наполненная жизнью бездушных тварей, застыла от страха неизвестности событий, творившихся за чёрной завесой туч на великих просторах Неба. Раздался страшный грохот, и через раскол во мраке мятущихся облаков на поверхность земли, вместе с градом и дождём, посыпались неземные существа в белых одеяниях и крыльями за спиною. Так закончилась страшнейшая из небесных бурь, обратившаяся миру вечной скорбью бессмертных ангелов и будущих человеков.
Когда падшие ангелы появились на Земле? Это произошло так давно, когда кроме бездушной живности и буйной растительности на нашей планете ничего не встречалось, и множество гадов ползучих таилось в своих норах, ожидая случайной поживы. На каком свете произошли события, что разделили мир на добро и зло, на Божий свет и дьявольский мрак – неизвестно. Но Богу знамо всё, что мы видели, и о чём только догадывались и про что даже и слухом не слыхали. И потому будем говорить от Его Имени. Другого имени ещё не существовало, и вся Вселенная была наполнена только им – именем Господнего провидения. Его слуги носили свои названия, но все они укладывались в общее – ангелы.
И вот однажды ангелы затеяли смуту. Самую настоящую революцию, первую из всех, но имевшую, как и последующие, одну лишь цель – захват власти. Один из верховных ангелов – Утренний Свет – принял безумное решение стать богом и возглавить мировое пространство. Ни много, ни мало. Как, впрочем, и будущие, уже земные его последователи. Всем хочется побыть богами, но ещё более сильно желание стать единым на весь белый свет – Богом. Странное и страшное, но очень знакомое всем рабам желание. И по этой злобе, конечно же, воспылавшей по причине неимения полной свободы в своих действиях и случился первый всемирный бунт. Но небесное воинство, верное Создателю, возглавляемое архистратигом Михаилом, наголову разбило восставших на Отца своего, и по велению Его низринуло их с Небес на Землю, ещё недавно созданную, но уже расцветшую, как райские кущи. В результате того давнего ангельского восстания мы получили себе на горе дьявола, что и стал вечным искусителем Господних детей, желающего истребить человеческий род, обрекая слабых духом на вечные муки в царстве своём – аду. Хотя сам Люцифер не явился к нам на землю исчадием ада. Он, как это ни странным покажется многим – самое лучшее создание Небес. Исчадие Небес. А вот за что он так возненавидел род человеческий – загадка, с которой нужно убрать завесу таинственности, чтобы по возможности оправдать эту дьявольскую нелюбовь к людям, ибо она исходит от нас самих, от мерзости наших желаний и поступков, не подающих даже малой надежды на возвращение падшего ангела на отчие Небеса.
Сегодня получен последний, категорический отказ печатать его роман. Журнал, что ранее публиковал небольшие рассказы и кое-как оплачивал эти произведения, на литературном совете отверг полуторагодичную работу Петра Царёва, обосновав свою позицию нечитабельностью объёмного романа, где автор по-новому, философски, объединяет реальный мир с загробным царством и тем, что вымышленные герои повести гораздо больше похожи на живых людей, чем ещё присутствующие на земле.
– И, вообще, непонятно, где у вас находится потусторонний мир, в каком измерении? Должно же найтись пространство его местоположения? Иначе как мы туда попадём? Сплошной консерватизм, никакой свободы мысли. А где любовь? Она бессмертна, а значит должна присутствовать и после кончины. И стать ещё более свободной, глобально обнажённой, понятной, как девчонка на панели. У вас же поцелуи выше кончиков пальцев считаются неприличием. Вы в каком веке живёте? Потомки кровных рыцарей давно спят с проститутками. Так верней и проще. Возьмите и напишите нам об этом. И читательский интерес обеспечен, и хороший гонорар тоже, – редактор журнала «Горизонт» Григорий Фаерфас будто выплёвывал слова прямо в лицо неудачливому писателю:
– Откуда вам известен читательский спрос? Так уж он предсказуем, как вам кажется? – задал вдруг Царёв дерзкий вопрос.
– Ну, знаете ли. Мы с вами не о лошадях говорим, а о литературе, – редактор обиженно закусил губу.
– Кони тут ни при чём, но ведь попробовать можно? Никому неизвестно, что формирует публичное мнение, – пытался отстоять свою позицию Пётр.
– Мне известно. И чем услаждать разум народа тоже решать мне. А вы ступайте, любезный. Есть ещё в городе пара журналов, может быть, там поймут ваши гениальные мысли. А я, извините, не понимаю, как можно в наше время использовать средневековый язык для свидетельства событий и поступков в них, не относящихся ни к какому времени. Даже в королевских дворцах туманного Альбиона давно не происходят события, свидетелем которых вы оказались. Королева выходит к своему народу в короткой юбке. А вы руки своим бабам целуете. Интеллигенция вшивая. От своего лапотного мира отвернулись, во дворец не попали. Так и болтаетесь, как в проруби одна вещь. Прослойкой назвались. Между чем? Высшим и низшим миром? От сохи ушли, высоколобые вас не приняли, там без вас всё известно. Интеллигенция – паршивая овца – от родного стада отбилась, а к холёным, да умным особям пристать вшивость ваша не позволяет, неуживчивость. Болтовня и ересь – удел безродных и беспородных индивидуумов. Ума много, да корни гнилые. Вам ни власть, ни народ не нравятся. И никого слушать не желаете. А как же, ведь вы умнее и тех, и других. Всех свергнуть хотите, а кто вас болтунов кормить будет? Вы – это вечная оппозиция всему на свете, – Фаерфас от напряжения высунул язык и как бы забыл о нём на время. Царёву показалось, что на языке у редактора появился чертёнок, ухмыльнулся и исчез за тут же закрытым ртом. «Господи, галлюники начинаются. От голода. Надо уходить», – он поднялся, но сразу же сел, закружилась голова.
– Приходите, любезный Пётр Петрович, когда появится нечто, куда можно будет окунуться с головой и почувствовать страх, радость и мелкое дрожание колен. Теперь у меня много дел. Сами видите, – он указал на кипу бумаг, лежащую на столе. – Пишут все, а читать один я. А за интеллигенцию простите, это не совсем про вас.
По пути к своему дому, что ещё с середины теперь уже прошлого века врос в землю на самой окраине города, Царёв заглянул к Матрёне Ивановне и спросил в долг банку молока, пообещав рассчитаться при первом же получении денег. Соседка вздохнула (писатель уже изрядно выпил молока в кредит), но продукт выдала, присовокупив полбуханки отменного ржаного хлеба. Такова женская натура – жалеть мужиков без спроса, просто так, авось сгодится, да и без надобности тоже. На подходе к дому встретился знакомый сторож продуктового магазина и пригласил выпить водки. Царёв согласился, и они отправились в сторожку.
– Уважаю поэтов, – заговорил хозяин, наливая в стаканы. – Они хоть и врут всё, но честно, без обмана. А политики говорят одно, думают другое, делают третье – никак не угадаешь. Нынче зарплату дали, – объяснил свою щедрость сторож. – А ты, сколько получаешь, Петрович? Слышал, писаки лопатой деньги гребут.
– Кто-то помногу берёт, остальные наблюдают, – мрачно ответил Царёв.
– Э-ээ, да ты не в духах сегодня. Давай-ка, поправься, – и сторож выпил. Царёв сглотнул водку, и она огнём разлилась по пустому желудку. Изнутри что-то задрожало, потом потеплело в спине, жаром взялся затылок, и он опьянел.
Совсем хмельной, прижимая к груди молоко и хлеб, продукты теперь уже завтрашнего дня (он неплохо закусил в гостеприимной сторожке), Царёв уже подходил к дому, как вдруг запнулся за какой-то предмет и едва не упал у калитки, ведущей во двор. Он поставил банку на землю, уложил сверху хлеб и ощупал чемодан, который и стал препятствием на его пути. Осмотревшись, и ничего не увидев в наступившей темноте, он поднял находку и отнёс к дому, поставил на крыльцо и вернулся за будущим завтраком. Кое-как отворив двери (хмель всё больше лишал его сил), он всё-таки внёс в дом найденное и взятое в долг имущество. Присев на стул, стоявший у аккуратно застланной кровати, он тупо уставился на чёрный чемодан, поблёскивающий кожей, как срез антрацита. Замки чемодана оказались закрыты, но пьяное любопытство от безуспешных попыток открыть незнакомый объём усилилось, и он применил кухонный нож. Когда блестящие запоры были, наконец, сорваны, и чемодан, упав на бок, открылся, Царёв мгновенно протрезвел. Взорванная полость взглянула на него пачками зелёных долларовых купюр. От страха прояснившегося разума он захлопнул крышку, огляделся, зачем-то подошёл к окну, выглянул за занавеску и увидел тьму, из которой недавно появились он и деньги. Затолкал находку под кровать, одетым улёгся на постель и заснул неожиданно быстро и глубоко.
Проснулся Царёв засветло, мысли роились в похмельной голове, и что-то хотелось припомнить приятное и оно прояснилось – чемодан с деньгами. «Может, приснилось, – подумал он. – Такого наяву не бывает». Ему, как и всем людям творческого умосклада, снились по ночам яркие, подчас жаркие сны, где он, неудачник по жизни, пребывал в фаворе у публики, смеялся над редакторами, целовал красивых женщин, поклонниц своего таланта. Снилось желаемое, а в жизни всё происходило наоборот – он страдал. Иногда доходило до проклятий тех дней, когда он начал писать и до нынешнего времени, в котором он совершенно потерялся, где новые течения писательского искусства смыли старые классические направления в литературе, надсмехались над добрыми старыми традициями книгоиздательства блестящими обложками современных бестселлеров, если, конечно, это пошлейшее печатное хамство соответствовало такому названию. На этих глянцевых фолиантах красовались голые бабы, убойного вида мужики с пистолетами в руках, текст обнажал несдержанность сексуальных фантазий, перемежающихся с насилием и жестокостью. Слово «гламур» стало означать потребительский вещизм, хотя изначально читалось, как «духовная роскошь». Многие женщины стали именовать себя стервами, почитая в этом слове роковые для мужчин свойства, но, никогда, даже мельком, не заглянув в словарь Даля, где это слово означает – падаль, с облезшей на боках шерстью, видом которой можно привлечь лишь стервятников. Всё переиначилось – писательская наглость и низменные пороки героев обозначились вершиной творчества. Творческие союзы, захваченные средненькими графоманами, отвергали талантливую личность, как несоответствие своему духовному уродству. Либералы различных мастей проповедовали свободу всех и от всего. Несогласие с сумасшествием толпы явило в дом Царёва нищету, в коей он и прозябал, предпринимая редкие попытки напомнить о своём творчестве редакторам уцелевших журналов. Всюду и везде делалось всё, чтобы лучшие традиции прошлого обратить к народу отражением кривого зеркала – в смех. Но тут, вдруг, а может, всё-таки приснилось? Если чемодан с деньгами, правда, то. А что то? Ведь у него, наверняка, должен быть хозяин. Но сначала нужно проверить. Он сунул руку под кровать. Есть. Что-то глянцевое и холодное как страх, коснулось пальцев. Этот страх перемешивался с восторгом. С деньгами можно будет издавать свой журнал, и печатать произведения тех авторов, которые не изменили классическим формам выражения отношений общества и человека. Не согнулись под навалившимся спудом бульварных изысков литературы нового времени. Хотя какое оно новое это время? Время всегда одно. Оно неисправимо течёт. Вот только в этом времени живут разные люди. Одни творят, другие юродствуют. Нынче в победителях уроды, которые желают уравнять с собою всех остальных. По случаю хаоса в душах людей это им удаётся. И потому нужен печатный орган, проповедующий идеалы в пику либералам, взявшим в полон прессу, телевидение, прославляющих человеческий срам, мерзость, хохочущих над всем, что ещё осталось нетронутым в светлых чувствах взаимоотношений в обществе и искусстве владения словом. Царёв поднялся, заполз под кровать и вытащил чемодан. Открыл – и при утреннем свете зелень американских банкнот показалась изумрудной. Что же теперь делать? Слишком много денег, чтобы считать их просто обронёнными. О деньгах у него имелось неясное представление – если они находились, то всегда немного, чаще отсутствовали вообще. И потому невозможно становилось убедить себя, что найденные сокровища могут принадлежать ему, Царёву. Звучная фамилия давала право на эдакую роскошь, но он давно привык к этому слову как к издёвке над своим тишайшим существованием. Непреходящая нищета уже сделала своё дело – многое в жизни перестало казаться безнравственным, и только работа над написанием романа возвращала его мысли к высоким категориям Господней морали, и он с трудом продвигался под уклон от пути раннего родительского воспитания. Деньги показались тем спасением, которого он ожидал от славы, что вознесётся к нему после публикации в печати последнего, и, как казалось, лучшего произведения. Но рукопись томилась в столе, пухла добавлениями, исправлениями, пока только собственными. Ни один редактор не взялся серьёзно просмотреть текст, а если и брались, то мимоходом, с обязательной припиской при возврате: «Осовременить события, больше движения». Будто в настоящем напрочь отсутствует прошлое. Нужно забыть всё, чтобы насладиться действительностью. А деньги в чемодане – они реальность или же мучительный призрак полуголодного воображения? А если кто-нибудь явится за своим богатством. «Возьму сто долларов, обменяю, отдам Матрёне долг, куплю продуктов и буду ждать визита. Хозяин должен найтись, но за сохранность имущества я заслужил малую толику благодарности», – решил Царёв, выдернул из пачки купюру, внимательно взглянул на портрет президента Америки, закрыл чемодан и задвинул его обратно в укрытие. После этого чисто выбрился, надел свежую рубашку и отправился на рынок. Деньги как-то уж очень незаметно спрятались в кармане брюк, и по дороге он неоднократно проверял их наличие. В обменном пункте, к удивлению Царёва, не придали должного значения сделке. Обменяли и всё. «Видно много валюты водится в карманах наших граждан», – к месту подумал Царёв. Потом он покупал всякую всячину бездумно, бестолково, не торгуясь, и отправился домой с двумя большими сумками, не забыв, однако, прихватить две бутылки водки, ещё не зная зачем, но, желая отметить неожиданный праздник. Соседка с благодарностью приняла оплату долга и, похоже, была рада перемене в жизни Царёва. В гости он пригласил всё того же сторожа из магазина, и после пары стаканов водки разговор принял философский оборот.
– Уважать надо людей, – начал беседу сторож, закусывая ветчиной. – А ныне как – богатых бандитов славят, а добрых человеков гонят. Так ведь недолго и всё доброе, нажитое веками, растерять.
– Ну, а как если человек добрый и с деньгами? – слова гостя насторожили Царёва.
– Таких людей не бывает. Богатство очень одиноко, никто не помнит человека, славят только его имущество. А он есть, ему тоже ласки хочется, но его гладят, а думают, сколько получат за это. Он видит и знает о таком отношении и ожесточается душа его. Найдёт родную душу – рад, а нет, так неисповедимы пути Господа – может всё порушить. Богатство оно редко кому в радость, – сторож оказался не так прост в своих рассуждениях о человеческих качествах.
– А если всё-таки деньги на благое дело употребить? – не сдавался Царёв.
– Благие помыслы они только в начале пути благородны, пока вера жива – в себя, в людей, в Бога. Но после остаётся вера в золотого тельца и тут всем твоим намерениям – хана. Ибо сказано в писании – благими намерениями выстлана дорога в ад, – заключил в библейскую истину своё несогласие гость и налил.
После ухода сторожа Петр Петрович долго слонялся по комнате из угла в угол. Хуже нет, когда, став обладателем ничьих денег, не знаешь, как с ними поступить. Он начал бояться чемодана, его содержимого. Там таилась какая-то неведомая ему доселе власть. Тёмная и страшная, она пугала его своим притяжением. Он задвинул предмет своего страха дальше под кровать и прилёг, желая успокоиться. Но только задремал, ловя уже непослушные мысли, как в дверь вежливо постучали. Царёв поднялся, затравленно оглянул комнату, расстелил одеяло на постели и пологом опустил его до самого пола, и вдруг вновь присел на кровать, дрожали колени. Стук повторился. На нетвёрдых ногах пошёл открывать. На крылечке стоял высокий, элегантно одетый мужчина. Да, именно элегантно, со вкусом, не то, что нынешнее бритое хамьё. Ровным пробором уложенные волосы напоминали о давней привычке этого человека к аккуратности, глаза искрились добродушием. Что-то знакомое, но очень давно забытое, обозначилось в его облике. «Не из наших мест будет», – решил Царёв, пропуская гостя в дом.
–Так я и предполагал, – заключил вошедший, оглядевшись в комнате.
– Что вы предполагали? – в волнении спросил хозяин.
– Это я так про себя, Пётр Петрович.
– Откуда вы знаете моё имя?
–Такая у меня должность в этом мире – всё знать. Мне даже известно, что вчера вы нашли чемодан с деньгами.
– Но я никому о том не говорил, как же вы могли узнать?
– Знаете ли, оставил у ваших ворот. Страшно тяжёлый оказался, а носильщиков здесь, в вашем медвежьем углу, днём с огнём не сыщешь, а ночью и подавно. Думаю, в этом доме мой давнишний знакомый, Пётр Петрович, живёт, человек честнейший, не пропадёт добро, и предлог будет его повидать, – гость говорил, обращаясь к Царёву, но взгляд его неощущаемо смотрел сквозь, и будто другой мир отражался в нём и слегка завораживал.
– Мы с вами вовсе не знакомы. Не припомню вашего имени и места наших встреч, – с трудом вырываясь из чар гипнотического взгляда незнакомца, перечил его доводам хозяин.
– Я имел ввиду будущие наши встречи. Надеюсь, что вы не откажете мне в этом. Имя моё – Леон. Думаю, достаточно для первого знакомства, – протянул руку гость.
– Имечко нездешнее, вы иностранец? – принял рукопожатие Царёв.
– И, да и нет. Происхождением обязан одной стороне мира, проживанием другой. Земной я, не местный, но повсеместный, а имя так – ярлык к содержимому, – объяснился гость.
– Но очень странно – вы бросаете чемодан с огромными деньгами и даже знаете наперёд, что я его должен подобрать. Необычно как-то, согласитесь, – сомневался Царёв.
– Что тут необычного – один теряет, другой находит. Необходимый порядок. И деньги не такие огромные, всего миллион зелёных. Денег много не бывает, любезный Пётр Петрович. Но своим капиталам я уже счёт позабыл, винюсь. Чемодан-то цел?
– Конечно. Только вот я потратил сто долларов, но я отдам. Опубликую свой роман, получу гонорар и верну сполна.
– Роман, говорите. Читал, неплохо написано, живо. Но печатать этот шедевр, по моим данным, не собираются. Можно я помогу вам в этом деликатном деле? У меня в распоряжении небольшое издательство, так в плане благодарности за сохранность имущества, выпустим книгу. Пусть журнальные крысы лопнут от зависти, когда ваше произведение, в прекрасном оформлении явится публике. Они начнут его ругать, на чём стоит свет, и читатели в ответ расхватают весь тираж. У вас в стране любят битых и немилосердно оболганных, – воплощал в жизнь мечты писателя гость.
– Леон, но позвольте, право же, я не могу сразу всё принять. Очень уж быстры ваши предложения. Нужно будет подумать.
– Не надо ни о чём думать. Всё решено. Давайте рукопись и ждите книгу, а я позабочусь об остальных проблемах. А теперь тащите сюда чемодан. – Царёв вытащил из укрытия успевший запылиться чемодан и открыл его. Леон небрежно глянул на содержимое, будто чемодан был набит опилками и, вдруг, предложил:
– Мне совершенно не нужны деньги, положите-ка их в банк, Пётр Петрович, на своё имя и пользуйтесь процентами с капитала. И деньги будут целы и вы сыты. Сто тысяч оставьте на расходы, нужно время, пока созреет урожай банковских дивидендов. Сделайте так, как я говорю, если вы испытываете ко мне хоть малую симпатию. – Царёв, совершенно ошеломлённый напором слов неожиданного гостя, не знал, что можно ответить на такое безумное предложение. Он просто молчал. Гостю, видимо, стало понятно его состояние, он нагнулся над чемоданом и стал извлекать пачки банкнот и бросать на кровать, потом захлопнул крышку, подхватил чемодан и уже за дверью сказал:
– Я привезу вам карточку вкладчика. Вы незнакомы с банковской системой и вас там могут надуть. Остальные деньги спрячьте сейчас же, покуда никто не увидал этой роскоши и не возбудился алчностью. Богатым быть опасно более чем бедным. До скорого. – И он исчез. Ни шума отъезжающей машины, ни стука калитки, колыхнулся ветер и Леон пропал. Но деньги на кровати остались.
Разложив деньги по разным укромным углам, новоявленный нувориш задумался: «Так не бывает. Вернётся Леон и нужно будет выяснить причины такой щедрости. Но он же сказал, что прочёл рукопись романа. Где он её мог видеть? Наверное, у одного из редакторов журнала. Тогда понятно. Богатенькому человеку не чуждо высокое искусство и он решил помочь гению выбраться из нищеты. Такое бывает», – согласился с собой Царёв, и ему захотелось поделиться с кем-нибудь своей радостью. У него в мире остался один друг, поэт Никитин, что жил в другой половине города, на улице имени Алишера Навои. Не мешкая, захватив на помощь собрату по перу пятьсот долларов, он отправился к другу. Когда он шёл по улицам города то, к своему немалому огорчению, заметил, что вокруг ничего не изменилось. Тихо шелестели листвой деревья, катили куда-то авто, спешили и просто бродили по улице люди, и никто не обращал внимания на Царёва, будто ровным счётом ничего не произошло. «Ничего, вот выйдет книга, тогда засуетитесь», – мстительно подумал писатель. Но вот и дом поэта. Чистенький и аккуратный, с небольшим ухоженным садом, он радостно улыбался навстречу входящим. Никитин слыл известным поэтом и как ни странно вполне заслуженно. Писал хорошие стихи, его печатали, ругали и иногда хвалили, но главное, что его слова находили отклик в сердце читателя, творческие вечера поэта собирали массу народа, строки стихов пылали на устах молодёжи и стариков, но сам он продолжал жить тихо и скромно, в своём одиночестве находил необъяснимую прелесть, охотно встречаясь с друзьями и просто знакомыми, раздаривал книги и со своей славой не соотносился никак.
Никитин встретил гостя у крыльца, вышедши из-за дома, в рабочих рукавицах, которые снимал на ходу, поймал Царёва в объятия, немного помял, отпустил и пригласил в дом. Хозяин выглядел бодро: высокого роста, красивые черты лица оттеняла тронутая серебром шевелюра, глаза сверкали молодым блеском, и даже пространство кругом его могучей фигуры виделось просветлённым, пронизанным светом искреннего участия в жизни. Этот свет пролился на Царёва, внутри затрепетало радостью, на душе стало покойно, он вошёл в дом без сомнений в ожидаемости своего появления. Хозяин радушно засуетился, усадил гостя в кресло, пододвинул к нему небольшой стол, исчез на некоторое время в другой комнате, принёс закуски и большую бутыль домашнего вина. Об этом его напитке в писательской среде ходили легенды. Не оставалось ни единого из знакомых Никитина, кто-бы не успел попробовать вкусного и сладко-хмельного произведения поэта. Талантливый человек многолик и искусен в самых неожиданных направлениях человеческой деятельности. Таковым талантом слыл друг Царёва: вырастил замечательный сад – прививал, подрезал, удобрял, занимался резьбой по дереву – все комнаты в доме заставлены деревянными поделками, и хотя хозяин дарил их всем, кто посещал дом, от этой щедрости количество изделий не уменьшалось, они изменялись формой, уменьшались, увеличивались, но всегда оставались на местах им отведённых – на подоконниках, шкафах, столах, и их оригинальная индивидуальность подчёркивала разнообразие воображения автора. Когда Никитин писал стихи, никто не знал, но они довольно часто появлялись в журналах, газетах, выходили в свет и книги поэта. Но его умение в изготовлении качественного винного продукта затмевало в глазах друзей всю остальную деятельность его беспокойной души. Приятное на вкус вино, однако, при изрядном потреблении напрочь отшибало разум, и гости Никитина редко могли вспомнить, чем заканчивалось застолье в его хлебосольном доме и как они, потом добирались в родные пенаты. Окрестили коварный напиток самым нежным названием – «Женские слёзы». В емкости, поставленной хозяином на стол, искрились рубиново-красным цветом капли нежности и злости, огорчения и радости, собранных вместе утончённым вдохновением автора произведения и при взгляде на лучезарный напиток, уже разлитый в бокалы, забывались неприятные последствия его неумеренного употребления. Так было всегда, и редко кто из гостей мог совладать с собой, чтобы оставить последний бокал нетронутым. Да и как определить, какой объём вина есть критический, когда дружеская беседа нескончаема, потому что темы её так обширны, что если и существуют границы проникновения слова, то их всегда можно раздвинуть с помощью глотка хорошего вина.
Когда первые бокалы стали пусты, и настроение гостя поправилось к лучшему, произошедшее с ним, вчерашнее и уже ближнее сегодня, отдалилось для будущих раздумий, он рассказал Никитину о счастливой судьбе рукописи романа, умолчав, однако, о переменах в своей жизни. Хозяин к известию о выходе книги отнёсся с искренним дружеским радушием, столь редким в писательской среде, как естественно и сама дружба в этом сообществе. Давно Царёв не встречал душевного участия, как в своих маленьких радостях, так и многочисленных бедах. Он, как и многие творческие натуры, был страшно одинок и носил переживания в себе, страдая, негодуя, подумывая о непримиримости враждебного окололитературного общества к настоящему искусству, и в поисках выхода из ужасающей нищеты доходил до абсурда – мечтал о деньгах, которые должны были стать наградой за мытарства среди всеобщего непонимания, а скорее нежелания признавать его работы, как явления в прозе настоящего времени. Деньги, однажды, свалятся, как снег на голову и тогда всё переменится, он сам будет издавать книги и обязательно поможет своим друзьям, гениальным, но неудачливым в своей искренней доверчивости, что когда-нибудь они будут прославлены за бескорыстный труд и желание своим творчеством приблизить мир человека к образу и подобию Создателя. Но мечты о столь важных переменах в литературе немало и помогали – он не стал похож на писателей, что считали себя непризнанными талантами, ходили по редакциям и на богемные тусовки с небритыми подбородками, нечёсаными космами, в небрежно надетой, мятой одежде, верующих именно в такой образ гения, забывшего о быте и себе в угоду творчеству. Их произведения были скверны и убоги, как и они сами, но в своём кругу они выражали несогласие со всем и всеми, из них выросли диссиденты, которые обозначили направление литературы бунтарей – бездарной, но много и громкоголосой. В благородном порыве мыслей Царёв предложил радушному хозяину те пятьсот долларов, что хотели стать началом его добрых деяний. Но поэт неожиданно отказался.
– Но почему? – спросил ошеломлённый неожиданным неприятием помощи Царёв. – Я же от души. Получил часть гонорара и хочу поделиться. Радостью своею к тебе повернуться.
– Я и так рад, что ты пришёл и радость моя в разговоре с тобой. А деньги спрячь, мне хватает того, что есть – дом, сад, друг, поэзия и более мне не надобно, – обнародовал своё отношение к богатству поэт. Царёв нехотя убрал доллары в карман и от неудачи вспомоществования загрустил и начал усиленно глотать хозяйское вино. И тут, вдруг, на дворе залилась лаем собака. Звуки этой собачьей неприязни были так яростны и надрывны, что встревоженный хозяин поспешил пойти узнать о происходящем на улице. Он вышел, но лай не только не прекратился, а ещё более усилился, прорываясь на визг. Гость выглянул в окно и увидел Леона, проходившего мимо рвущегося к нему пса, едва удерживаемого хозяином. «Как это он меня нашёл?» – едва успел подумать писатель, как Леон вошёл в комнату.
– Так я и подумал, Пётр Петрович, что вы здесь. С кем можно поделиться радостью, как не с другом. Николай Иванович особа известная и замечательная во всех отношениях, – обратился он уже к вошедшему Никитину.
– Вам известно моё имя? – не очень вежливо спросил хозяин.
– Я всего лишь один из многих почитателей вашего таланта. Читаю, как вы понимаете ваши произведения, а имя автора на обложке. И, как видите, мне известно даже место вашего проживания. Простите, что без приглашения, но у нас с вашим другом неотложные дела и потому мне пришлось поторопить нашу встречу. Я займу своими заботами совсем немного времени и понимаю, что вы обеспокоены недружелюбием собаки к моей заурядной личности. Дело в том, что моя нелюбовь к этим животным чувствительна им и отражается дикой злобой при моём появлении. Извините за этот непростительный промах моей аморальной позиции ко всему собачьему роду. Надеюсь, не буду столь же ненавистен вам, поскольку испытываю самые приязненные чувства к вашему дому, и творениям, которые здесь создаются. Моё желание подружиться с вами искренне, но если оно будет отвергнуто, обиды таить не буду, напротив очень огорчусь такою неприятностью, – Леон изобразил на лице грусть, но его глаза не участвовали в движениях лица. Взгляд поражал наружным безразличием, потаённым своим присутствием в глуби самого себя. В глазах затаилась вечная, неистребимая, не поддающаяся никаким эмоциям скорбь. Она жила отдельно от его высокой, стройной фигуры, уверенных движений и даже редкой полуулыбки, больше наполненной сарказмом, нежели радостью. Никитин ничего не ответил на похвалы, ни на предложение дружбы, присел за стол, и принялся молча наблюдать за неожиданным гостем. Леон, между тем, удобно расположился на диване, мало заботясь вниманием хозяина, попробовал вина и вполголоса заговорил с Царёвым.
