Loe raamatut: «Лишенный сана»

Font:

Лишённый сана

– Ну, кажется всё, – отец Михаил присел на край узкой кровати, оглядывая свои нехитрые пожитки. Праздничного облачения у него не было, а только две повседневные рясы, довольно-таки поношенные, не сказать, чтобы очень старые, но уже не раз шитые по швам умелыми руками отца Михаила, тем не менее обе чистые, аккуратно выглаженные. Несколько пар исподнего белья, две рубахи, двое новых онуч, старый молитвослов, подаренный ещё отцом Афанасием в сибирском городке, когда благословлял на учёбу в семинарию, да серебряный крест. Ещё пара сапог и ряса были на нём. Вот и всё, что отец Михаил нажил в свои пятьдесят пять лет.

В углу у двери стояла суковатая палка. Не то чтобы у отца Михаила болели ноги, но зимой на скользкой дороге она не раз выручала его. И хоть вида особого не имела, но вот уже лет пять, как отец Михаил не расставался с ней.

Он сидел, уже никуда не торопясь, внутренне спокойный, и осмысливал всю свою прожитую жизнь. Мысли унеслись в детство, на Украину, в большое село Кулибабинцы, которое он почти не помнил. Ведь было ему всего три года, когда их оттуда выслали. Отца с матерью он почти не помнил в лицо, перед глазами появлялись только неясные расплывчатые образы, когда он силился вспомнить их. Хорошо помнил только море тепла, ласку и доброту, которые исходили от матери. Хорошо помнил леденцы на палочке, что приносил на Пасху отец, и счастливых братьев и сестру, бегающих по избе.

Семья по тем временам была небольшая: было у него тогда ещё двое старших братьев и сестра. Уже потом ему, подросшему, отец Афанасий рассказал, что знал со слов его братьев. Рассказывал, что жили они в селе зажиточно. У деда было две пары волов, двое лошадей да своя круподёрка, маслобойка. Ну а не раскулачили да не выслали в Сибирь его только потому, что по совету отца, единственного на селе грамотного человека, сельского фельдшера, дед сам сдал в колхоз всё своё добро, и не трогали его до самой смерти. Умер он где-то перед войной.

Деда отец Михаил почти не помнил, а вот день, когда забирали отца, запомнил хорошо. Тогда притихшие дети сидели на лавке в углу под образами, выла и причитала почему-то матуля. Он не понимал, что происходит, но помнил, как тата взял его на руки, долго смотрел ему в глаза, потом прижал к груди, ничего не говоря, усадил на лавку и пошёл из хаты. Больше мальчик его не видел. Братья рассказывали отцу Афанасию, что на следующий день его расстреляли в Виннице. Расстреляли по лживому доносу председательши сельсовета – грубой, безграмотной тётки, первого лежня на селе. Она пила самогон и крепко материлась. Люто ненавидела отца за то, что люди любили его. За советом, ежели что, шли к нему. Бумагу какую-то в район написать, по хозяйству совет испросить – шли не к ней, представителю власти, а к нему. Вот и донесла на него, якобы подстрекателя против советской власти, занимающегося вредительством и саботажем решений представителя законной власти. Опять же со слов братьев, отец Афанасий рассказывал, что, когда началась война и немцы были совсем близко, братья изловили дочку председательши и за косы тащили её к ставку, чтобы утопить, да мужики, что сбежались на крики, не дали.

Перед самыми немцами приехали в село военные на грузовиках и всех, как они говорили, неблагонадёжных вывезли сначала в Винницу, а затем в товарных вагонах в Сибирь. Ехали долго, сутками простаивая на станциях, забитых эшелонами. В дороге умерла мама. Братья рассказывали, что она и раньше частенько хворала, а тут, наверное, не выдержало сердце. Так, сидя на ворохе соломы, и умерла, прижимая совсем ещё малую дочку к груди. Лица маминого отец Михаил не помнил. Помнил только белые, без времени поседевшие длинные волосы, ниспадавшие на лицо, когда мама хотела поцеловать его перед сном. Маму похоронили у какого-то безлюдного полустанка. Так, без гроба, завернув в домотканую скатерть, закопали недалеко от путей, ибо состав стоял там совсем мало. Мальчик не осознавал тогда утраты: лазил по вагону между людьми и не понимал, почему бабы начинали плакать, увидев его, а мужики отворачивали лица в сторону, молча роняя слёзы.

Когда приехали в Ухтомск, Мишу, трёхлетнего пацана, и сестрёнку его, которой только годик с небольшим исполнился весной, забрал к себе отец Афанасий. Братьев определили здесь же, в Ухтомске, на лесоразработки. У отца Афанасия с матушкой Аксиньей детей не было: Бог не дал, как говорила матушка Аксинья, вот они и взяли к себе ребят. Отдали их служителю церкви только потому, что детский дом в Ухтомске был переполнен, и детей собирались отправить дальше в Омск. Однако учитывая то, что сестра была болезненным ребёнком, и дорогу ей быстрее всего было не пережить, как полагали врачи в детском приёмнике, их и отдали.

Наверное, сестре отца Михаила что-то передалось от матери. Врачи говорили, что у неё порок сердца, и что она всё равно умрёт: тогда ещё ничего с этим не могли делать. Не прошло и трёх месяцев после того как они приехали в Ухтомск, как девочка умерла. Тихо, как мама, просто заснула и не проснулась более. Маленький гробик отец Афанасий сделал сам, сам же и похоронил её. Далеко гробик нести не надо было: погост был недалеко от церкви.

Остался мальчик у отца Афанасия и матушки Аксиньи один. Ничем нельзя измерить любовь и ласку, теплоту светлых глаз матушки, нельзя забыть её руки, гладившие его по головке, доброту простой русской женщины. Нельзя сказать, что его баловали, нет. Нечем было баловать особо. Семья держалась все голодные военные годы, да и после войны, благодаря одной коровёнке, уже старой, но тем не менее исправно дававшей по два ведра молока в день, да благодаря десятку кур – вот и всё нехитрое хозяйство отца Афанасия.

Мальчик рос в этой семье и знал, что роднее и ближе нет у него никого на свете. Он знал всегда, что и отец Афанасий, и матушка Аксинья любили его, хотя об этом никогда не говорилось вслух, тем не менее ребёнок это чувствовал. Чувствовал всегда и во всём. За всё время, пока Михаил жил с отцом и матушкой, они его даже ни разу не шлёпнули, хотя бывало, что этого заслуживал.

Через год братьев призвали в армию. Дела на войне шли неважно, как говорил отец Афанасий, вот и начали брать всех подряд. В ту осень из городка забрали почти всех мужиков – даже на лесоразработках работали одни бабы. Через полгода, после того как призвали братьев Виктора и Володю в солдаты, от Володи пришло письмо, где он писал, что Виктор погиб в Крыму. Больше писем не было. Уже после войны отец Афанасий писал много раз в разные инстанции, да всё без толку. Только в сорок шестом году пришло из Москвы письмо, где писали, что такой-то и такой числится пропавшим без вести. То, что он сгинул на войне, сомнений не было. «Был бы жив, он бы за мной обязательно вернулся», – думал отец Михаил.

Меж тем время шло. Несмотря на малые годы, мальчик не ленился – как мог помогал матушке по хозяйству. И навоз таскал, и по двору прибирался, дрова колол, но больше всего ему нравилось помогать отцу Афанасию в церкви. Он чистил до блеска церковную утварь, мыл полы, помогал в ремонте. Всё в церкви отцу Афанасию приходилось делать самому: крышу чинить, ступени на колокольню заменить, раму новую вставить. Помогать во всём этом было некому. На всю церковь он был один, и прихожане были в основном дедушки и бабушки. Время было безбожное, как говорил отец Афанасий, молодёжь в храм не ходила. Даже крестить дитя малое приходилось чуть ли не тайком – бабушки приносили внучат втайне, чтобы не прознало местное начальство.

Отец с матушкой были людьми грамотными, всякую свободную минутку учили сына. Отец Афанасий в своё время закончил кадетский корпус, после чего сразу поступил в духовную семинарию. Матушка была дочерью почтового служащего, закончила с отличием гимназию и курсы учителей в Петрограде. В доме, где жила семья, было мало добра: отец с матушкой жили скромно, а вот книг было великое множество. Чего здесь только не было. И богословская литература, и различные научные издания на разных языках, подшивки газет и журналов.

Науки давались маленькому Мише легко, и к семи годам он уже бегло читал даже трудные церковные тексты. У него была цепкая память и желание знать как можно больше. Многие молитвы он к этому времени знал наизусть, хотя никто и не заставлял его их учить. Долгими зимними вечерами они зачитывались географическими очерками, писали на сколоченной отцом Афанасием доске мелом. Так прошли всю историю от древних античных времён до современности. Особенно силён отец Афанасий был в алгебре и геометрии. Рассказывал он предмет очень увлечённо, можно даже сказать – талантливо. Ему бы учить детей в церковноприходской, ан нет, теперь и школы не было, и детишек в церковь не пускали.

Отец Афанасий хотел было определить сына в светскую школу. «Видишь ли, – объяснял он, – чтоб дорогу в жизни себе пробить, документы об образовании нужны, бумажка, одним словом. А то, что ты знаешь больше, чем любой из учеников твоего возраста, так это никого не интересует». Однако со школой ничего не вышло. Отцу Афанасию сказали в школе, что сыну врага народа, живущему в религиозной семье, в школе делать нечего. На лесоразработки на работу берут и без образования. Отец Афанасий хотел было писать куда-то, чтоб приняли мальчика в школу, да не стал. К немалому удивлению приёмных родителей, несмотря на свой юный возраст, сын твёрдо заявил, что хочет стать священником. Он с семи лет знал, что будет священнослужителем.

С годами мнение о выборе своего пути только крепло, хотя ни отец Афанасий, ни матушка мальчика к этому не призывали. Учился он усердно, так как отец Афанасий обещал похлопотать за него перед своим давним другом по семинарии, а ныне ректором той же семинарии, о принятии на учёбу. К десяти годам Михаил знал курс семилетки досконально. У него был красивый почерк. Над совершенствованием его почерка долго билась матушка Аксинья. Кроме того, мальчик неплохо знал французский и немецкий языки, по крайней мере, мог свободно общаться, читать и писать.

Времена были тяжёлые, голодные, но в постоянных трудах и учёбе дни пролетали быстро, и Михаил не заметил даже, как ему стукнуло 18 лет. То был февраль. Ещё месяц назад отец Афанасий отписал письмо в семинарию, а ответа всё не было. Наконец, как раз перед самой Пасхой, пришло долгожданное письмо. Юношу приглашали в семинарию, где он должен был держать экзамен.

За время, прожитое в семье батюшки Афанасия и матушки Аксиньи, он ни разу не чувствовал, что здесь чужой человек. Он был для них родным сыном, а они для него – родителями. Собирая сына в дорогу, матушка не переставала утирать слёзы: «Вот уедешь ты, и помрём мы сами, и не будет рядом с нами родной души». Как ни странно, отец Афанасий, обычно всегда успокаивающий матушку, на этот раз молчал, ничего не говорил, как будто чувствовал что.

* * *

Годы учёбы, проведённые в семинарии, особо ничем не запомнились. Каждодневный труд и учёба. В памяти остались ещё те редкие светлые дни, когда приходили письма от родных отца Афанасия и матушки Аксинии.

Отец с матушкой до конца обучения сына в семинарии не дожили. Умерли они в один месяц. Вначале померла матушка, а затем, спустя несколько дней, и Афанасий. Узнал Михаил об этом только спустя месяц, получив письмо от бабки Ульяны, что жила неподалёку и дружила с матушкой Аксиньей.

После семинарии Михаил получил первое назначение: стал дьяконом в храме, что всего в нескольких километрах от семинарии, где и прослужил почти три года, пока не получил новое назначение в Ясногорск.

Что можно сказать о Ясногорске? Городишко небольшой, жителей около тридцати – тридцати пяти тысяч будет. Церковь одна на весь город, да и та, если так можно выразиться, действует наполовину. С самой войны церковь почти не ремонтировалась. Дмитрий, настоятель храма, был стар и немощен, а городские власти, естественно, помощи не оказывали. Да и отец Михаил, приняв храм, ни на кого не уповал. На Господа да на себя.

Были при храме и помощники у него. Тихо помешанная Полина да сторож, он же истопник, Архип Матвеевич. Архип Матвеевич – так он всегда сам представлялся – был уже на пенсии, но ещё довольно крепкий старик. Жили они с Полиной тут же, при храме. В войну Полина потеряла своих детей. Бомба полностью разрушила дом – на месте, где он стоял, была огромная воронка. Полина, ещё совсем молодая, как и все женщины с деревообрабатывающего комбината, где она работала, была направлена на рытьё противотанковых рвов. Двое её детей оставались со свекровью. Когда увидела воронку от дома, то потеряла сознание, а когда пришла в себя – тронулась умом. Она никому не доставляла никаких хлопот, была очень трудолюбивой, тихо жила в маленькой комнатушке уцелевшей половины церкви. Вот только изредка слышен был не плачь, нет, то был приглушённый вой. Она не плакала, а выла. Тихо, как волчица. Так при церкви и выжила в войну, а после войны осталась здесь же, помогая по хозяйству.

Сказать, что было тяжело восстанавливать храм – это, наверное, даже частично не выразить всё то, что приходилось преодолевать. Чиновники городские лица воротили, как будто от отца Михаила смрад шёл какой. Причин отказать в какой-либо помощи было больше, чем достаточно. Вся страна, понимаешь ли, напряглась, преодолевая послевоенную разруху, не хватает материальных средств на восстановление народного хозяйства, а он тут со своей церковью. Совести, в общем, совсем нет.

Легче было договориться напрямую с руководителями предприятий. Хотя и с большим трудом, но от них удавалось заполучить иногда то куб доски, то кирпичей сотню-другую, то мешок цемента. А про руки и говорить нечего: всё приходилось делать самому. Кое-какую помощь оказывал епископ из области.

Вот так в трудах шли годы. О личной жизни как-то некогда было думать. Не сложилось. Так оно может быть и к лучшему. Не умел отец Михаил добро наживать семейное. Всё, что удавалось достать или купить, нёс в храм. Заиграет новая рама только что вставленным стеклом на солнце, и нет, казалось бы, большего удовольствия видеть, что ещё одно дело завершилось.

* * *

– Ну, кажется, всё. Пора, – отец Михаил оторвался от воспоминаний.

Провожать отца Михаила вышли Полина да Архип. Архип, смахнув слезу, молча пожал руку. Полина же, прижавшись к груди отца Михаила, тихо выла, без слёз, только вздрагивали плечи. С трудом оторвав её от груди, благословив обоих на прощанье, отец Михаил твёрдым шагом тронулся в путь.

Он не переживал по поводу того, что идти придётся пешком чуть ли не через пол страны. Брать деньги в долг у прихожан он не хотел, ибо знал, что отдать долг сможет очень нескоро.

– Бог даст день, даст и пищу, – спокойно рассуждал отец Михаил по поводу того, что с собой денег почти нет.

Взяв свой посох, с которым не расставался уже много лет, поправив обычный солдатский вещмешок за плечами, он тронулся в путь.

* * *

Шёл он уже шесть дней. Хлеб у него был. Останавливаясь на ночёвку у рек и озёр, ловил рыбу, варил её в котелке и тут же, у костра, спал, подстелив под себя ворох веток или сена. Когда шёл дождь, он мастерил небольшой шалаш. Делал он это довольно быстро и через каких-нибудь пятнадцать – двадцать минут у него был готов кров. Иногда в лугах стояли неубранные скирды сена или соломы. В них ночевать было совсем хорошо: и сухо, и тепло. Правда, по утру долго приходилось вытряхивать рясу от соломы или травы.

Утром седьмого дня он проходил мимо небольшой деревни – не более пятнадцати дворов. У крайнего подворья среди брёвен сидел мужик. «Надо бы напиться да набрать с собой чистой воды», – подумал Михаил, подходя.

– Бог в помощь, – обратился он к сидящему на брёвнах мужику с папироской в руках. – Можно ли, православный, водицы напиться у вас?

– Спасибо на добром слове, – отвечал мужик, – воды не жалко. Вон, у хаты колодец.

Напившись вдоволь и набрав пластмассовую бутылку воды, Михаил подошёл к мужику:

– Спасибо за воду. А что сам такой невесёлый сидишь? Вон какие хорошие брёвна – добрая будет хата. – Брёвна-то хорошие, да вот таскать их некому. Моя хата досталась мне ещё от деда, она наполовину сгнила, угол один дак на полметра, наверное, просел, а венцы менять уж не к чему – почти все трухлявые. Вот поднатужились с бабой своей, собрали денег да купили лесу на дом. Лес срубили, сюда перевезли, а собирать, вишь, и некому. Деньги наши кончились, пенсию уже третий месяц не видали, а сам я что могу? Три венца кое-как поднял, а выше уже самому и невмоготу. От детей тоже помощи никакой: четыре дочки у меня. Все по городам, сами другой раз без хлеба сидят, а чтоб нам помочь, то и слов нет. Вот сижу, думаю – дадут пенсию, не дадут… Есть мужики в деревне, да без бутылки никто не возьмётся сруб ладить. Вот такие, брат, дела. А сам-то ты куда наладился пешком, далече?

– Тебя как зовут? – вместо ответа спросил Михаил.

– Фёдором зовут, по батюшке Нилыч.

– Вот что, Фёдор Нилыч, путь у меня неблизкий, да только торопиться мне некуда. Ежели не против, я тебе помогу сруб собрать, кое-что я в этом смыслю.

– Так это… – развёл было руками Фёдор.

– Успокойся, – перебил его отец Михаил, – мне от тебя ничего не надобно. Найдётся что поесть, вот и ладно.

Брёвна были уже ошкурены. Оставалось только рубить пазы в лапу, укладывать мох да сверлить дыры под шканты. Накатывали брёвна по жердям втроём.

С одной стороны отец Михаил, с другой Фёдор с бабкой. Надежда Ивановна хоть и в годах, но была ещё довольно крепкой. Худо-бедно сама справлялась и с хозяйством, и с огородом. Хозяйство, правда, хоть и небольшое, да всё равно рук требовало. Держали одну ещё не старую коровёнку, одного кабанчика да семь кур с петухом. Зато огород был большой. Одной картошки сеяли не меньше десяти соток.

Сруб собрали за четыре дня. Ещё два дня ушло собрать и поднять стропила, обрешетить. Шифер Фёдор купил ещё год назад и окна подвойные с дверями также: всё, аккуратно сложенное, хранилось в сарае. Ещё неделя работы, и дом шесть на семь с покрытой шифером крышей, врезанными и вставленными дверями и окнами был готов. Узнав, что на печь Фёдор собрался звать из соседнего села печника, отец Михаил сладил русскую печь сам. Печь получилась большая, с обогревателем и плитой. Всем этим ему приходилось заниматься и раньше, да и не один раз. С печью, правда, провозился три дня: нужно было самому издалека тащить глину маленькой тележкой, песок, взбивать глиняное молочко.

– Ну вот и всё, Фёдор, – сказал отец Михаил, бросив лучину в печь для проверки тяги. – Думаю, перегородку и полы сам настелешь: здесь особо ничего трудного нет, тем более, вижу, плотничать ты умеешь. Так что завтра по утру пойду дальше.

Встав с постели часов в пять утра, отец Михаил увидел, что Надежда Ивановна уже возится у печи. Одевшись, Михаил, однако, не обнаружил свой мешок. Оказалось, что над ним колдовала бабка. Было больно смотреть, как Фёдор с бабкой силились впихнуть в уже полный мешок завёрнутую в целлофановый пакет курицу. Добрый кусок сала, слегка пожелтевший, ещё с прошлого года, две большие буханки хлеба собственной выпечки, пакеты с солёными огурцами, капустой и курицей кое-как поместились в мешок после третьей его переукладки.

Было тяжело смотреть на то, как они, стоя у завязанного мешка, будто бы оправдывались: «Извини, чем богаты, больше ничего нет». Конечно, отец Михаил ничего не собирался у них брать, но, глядя на их лица, понял, что спорить будет бесполезно.

Старики проводили гостя до края деревни. Надежда Ивановна, не переставая, утирала краем платка слёзы. Фёдор сначала шёл молча, а когда начали прощаться, тоже не удержался, смахнув ладонью скупую слезу с небритой щеки.

– Ты вот что, Михайла, будешь, может, когда в наших краях – заходи, не побрезгуй. Я старую хату переберу да баньку за осень срублю помаленьку. В общем, заходи.

Они долго стояли на пригорке, пока дорога не свернула в ближайший лесок. Стояли и молча смотрели вслед.

* * *

Да, хоть на здоровье отец Михаил не жаловался, однако, пройдя километров семь-восемь, пришлось присесть на обочине, немного передохнуть – мешок изрядно обтягивал плечи. Тем не менее две недели Михаил шёл, почти не заботясь о пропитании. Переночевав, как обычно, где придётся, он, не задерживаясь нигде, шёл своей дорогой. Иногда его подвозили попутные машины. Шофёры-дальнобойщики останавливались, чтобы спросить дорогу, и хоть отец Михаил не мог им помочь советом, не отказывался, если приглашали подвести. Так, даже сам того не ожидая, за полтора месяца отец Михаил прошёл половину пути. «Это хорошо, ибо зима в этих краях наступает рано. По морозу было бы идти не так просто, а так, глядишь, ещё и до морозов я дойду до монастыря», – с этими мыслями отец Михаил вышел на берег реки к паромной переправе. За рекой виднелся городок.

На первый паром Михаила не взяли без денег.

– Шляются тут, – только и услышал от капитана катера напоследок. Не взяли его и на второй паром. Только к вечеру, когда на переправе почти никого не было – только отец Михаил да две тётки с дорожными клетчатыми сумками, молодой помощник капитана на пароме, опускавший и поднимавший рампу, по которой въезжали и съезжали машины, махнув им рукой, сказал:

– Садись старик, так и быть. Я тебя здесь с утра ещё заметил.

В город Михаил вошёл, когда солнце почти скрылось за домами. Был тёплый тихий летний вечер, вот только комаров в городе было не меньше, чем у реки, а к вечеру так просто жизни не давали. Пройдя несколько кварталов, Михаил стал свидетелем необычной сцены.

Несмотря на позднее время, кто-то собирался к переезду на новое местожительство. У дома старой кирпичной постройки, что находилась почти в центре города, стояла бортовая машина, на которую несколько человек укладывали домашние вещи, мебель. Рядом, держа за плечи маленькую девочку, стояла молодая ещё, лет тридцати – тридцати пяти, женщина. Она молча наблюдала, как вещи выносят из дома и складывают в машину. На всё это взирали человек восемь, стоявшие чуть поодаль.

«Да, – подумал Михаил, – нашли время переезжать. Ребёнку уж спать спора, а им, видишь ли, не хватило дня для этого дела. Эх люди, люди!»

– Господи, нет на земле справедливости, – услышал он, проходя мимо пожилой тётки.

– А что так? – остановившись, спросил Михаил.

– А где она – справедливость? Человека выкидывают с квартиры. Пусть дом старый, а всё ж квартира у Верки с дитём была. А селят-то в одну комнату в общаге на краю города. Ни удобств там, ни воды. Колонка с водой и та в ста метрах.

– Как же так? – невольно спросил Михаил. – Нельзя же так. Ежели дом под снос – должны предоставить жильё.

– Да, – продолжала тётка, – они и предоставили. Некому за Верку заступиться, вдова она, а власти говорят, что в общежитие переселяют временно. Да мы-то знаем, что такое «временно». Известное дело.

Михаил подошёл к женщине, смотревшей на происходящее каким-то отсутствующим взглядом. На то, как чужие люди выносят её нехитрые пожитки и укладывают в машину. Рядом с машиной стоял, покуривая сигарету и часто сплёвывая в сторону, сержант милиции.

– Вера, – обратился тихо Михаил к женщине, – общежитие далеко ли, куда тебя переселяют?

Ему пришлось дважды спрашивать её об этом, ибо она, казалось, не слышит его, думая о чём-то своём, не обращая внимания на происходящее.

– А, барак. Да, это далеко. На другом конце города, у льнокомбината.

– Ты, Вера, не будешь против, если я поеду с тобой? Расскажешь, как всё получилось. Может, вместе и придумаем что-нибудь.

Вера, казалось, только сейчас обратила внимание на священника, говорящего с ней. До этого, глядя куда-то сквозь него, ничего не видела перед собой.

– Здесь, отец святой, уже ничего не придумаешь. Видимо, так угодно Богу, чтобы богатый стал богаче, плюя и на законы, и на всех, а сироты как жили в нужде, так и будут жить. И некому на этом свете за них заступиться. Всё бесполезно.

– И всё-таки, ежели ты не против, я поеду с тобой.

– Езжайте, только у меня ничего нет.

– А мне ничего от тебя и не надо, – сказал, усмехнувшись в бороду, Михаил.

Больше они не разговаривали, сидя в кузове машины среди вещей.

Пока рабочие переносили вещи в комнату, совсем стемнело. Отец Михаил собирал детскую кроватку в углу комнаты. Вера кормила девочку, дав ей кружку молока и кусок хлеба. Настя, так звали девочку, уснула быстро. Только и спросила маму, прежде чем закрыла глазки:

– Мам, теперь мы тут жить будем, да?

– Спи, цветочек мой, спи, – только и сказала Вера, поправляя одеяло.

Михаил достал из мешка сало, которое ещё оставалось у него, и они вместе поели немного, запивая водой. Проговорили долго, почти до утра. Вере надо было выговориться, излить наболевшее. Хотя утром надо идти на работу, спать не ложилась. Она и не плакала больше. Что могла, уже выплакала.

Михаил слушал молча, ни о чём не спрашивая. В общем-то всё и так ясно. Пока был жив муж Веры Степан, всё было вроде бы и нормально. Как говорила Вера, как у людей. Парень он был работящий, работал трактористом в лесхозе. Хотя иногда и выпивал крепко, но Веру не обижал, да и зарплату не пропивал. Как он говорил, если и выпил, то за магарыч: кому дрова поможет привезти, погрузить, разгрузить, одним словом, денег из семьи не тащил. Внезапно сам открылся нагруженный брёвнами прицеп, деревянные стойки не выдержали, а проволокой, как надо было, их не стягивали. Вот его брёвнами и задавило насмерть. Помощи от лесхоза только и было, что гроб дали бесплатно да машину на похороны. Вот так Вера и осталась одна. Родни у неё не было. Она была детдомовская, а Стёпины жили далеко, где-то аж в Пермской области.

Всё бы ничего, пока жили в квартире, да вот дом их приглянулся зятю мэра. Дом хоть и старой постройки, обветшалый весь до такой степени, что из восьми квартир только в четырёх ещё жили люди. Тем не менее стоял он в хорошем месте, почти в центре города. Говорили в исполкоме, что будут сносить его, да все прекрасно понимали: как только его освободят от жильцов, сделает в нём Вадик (так звали местного бизнесмена, зятя мэра) ремонт, и будет там либо магазин, либо что-нибудь ещё. Этим всё и закончится.

Три семьи расселили в квартиры, а Веру с дочкой определили в барак, который в исполкоме называли общежитием льнокомбината. Там Вера и работала. Говорили ещё, что, мол, временно, пока в городе появится жильё. В общем-то нехитрая история, да только все в городе знали, что получить квартиру по очереди в мэрии в ближайшие двадцать лет не светит никому. Строилось в городе жилья мало. Только сколько бы его не строилось, на очередь нуждающихся первоочередников это не влияло. Список очередников из года в год только увеличивался.

* * *

Мэрию Михаилу искать долго не пришлось. Дорогу ни у кого спрашивать не надо было. Путь к старому дому он запомнил, пока ехал в кузове наверху, а мэрия была совсем недалеко от него.

Секретарша мэра, дама лет сорока, изо всех сил пыталась показать на лице значимость своего положения раннему посетителю. В приёмной ещё никого не было. Голосом, не терпящем возражений, она объяснила Михаилу, что сегодня неприёмный день по личным вопросам, и его мэр не примет, так как у него, мэра, и других дел хватает, да и вообще, на приём необходимо записываться заранее, указывая цель визита, и только после этого ему могут назначить день и время приёма. – Ну что ж, – Михаил в этот момент олицетворял само спокойствие, – неприёмный, так неприёмный. Да вот вопрос у меня совсем пустяшный для такого большого человека, много времени не отнимет, так что я посижу в приёмной, глядишь, за весь день и найдётся у избранника народа пару минут для меня.

С тем Михаил развернулся и устроился на ближайшем к двери кабинета мэра стуле, поставив свой мешок в угол. Такого поворота событий секретарша никак не ожидала. По её округлённым глазам было видно, что она даже растерялась в какой-то степени. Всё это никак не укладывалось в размеренную жизнь Маргариты Иннокентьевны. Когда на неё, безраздельную хозяйку приёмной главы администрации, реагировали таким образом.

– Вы что, – придя в себя, вновь обратилась она к отцу Михаилу, – не понимаете, что ваше присутствие здесь абсолютно бессмысленно?

Она ещё что-то намеревалась сказать, но Михаил, с лица которого куда-то исчезла благожелательность, твёрдо, хотя и тихо, перебил её.

– Ты вот что, милая, не распыляйся. Я же говорил уже, что буду находиться здесь, пока меня не примет мэр, значит так оно и будет. Так что не теряй зря время и не гляди на меня аки аспид. Я, милая, терпеливый, подожду.

Маргарита Иннокентьевна так и застыла с полуоткрытым ртом. Спустя секунд тридцать она сорвалась с места и выскочила из приёмной.

Григорий Петрович, глава администрации, обязанностями вовремя приходить на работу вроде как себя не утруждал. К необходимости своего присутствия в мэрии он давно уже относился как к постылой, но непременной обязанности. Непременной только в связи с тем, что необходимо было поддерживать свой статус, положение, напоминать забывающим, кто в доме хозяин. Работу в мэрии, которую волей-неволей, в силу своего положения, приходилось выполнять, в основном тянули его заместители. Секретарша также была постоянно в курсе всех вопросов, многие из которых решала сама, докладывая при необходимости Григорию Петровичу.

Сегодня, в неприёмный день, он мог вообще не появиться в мэрии. Однако сегодня его присутствие было просто необходимо. Надо было позвонить из кабинета и поздравить главу областной администрации с рождением внучки. Эти вещи игнорировать нельзя, вот почему сегодня он как никогда рано появился на работе. Не спеша прошёл холл первого этажа и уже начал было подниматься по лестнице, как его чуть не сбила с ног спешащая секретарша. Выслушав Маргариту Иннокентьевну, он пошевелил толстыми губами, не издавая при этом ни звука, и, постояв минуту, обронил:

– Пустое всё это.

В свой кабинет он прошёл, не обращая внимания на сидящего на стуле священника, будто его там и не было. Маргарита Иннокентьевна с надменным выражением лица делала вид, что занимается какой-то работой за своим столом. С утра в приёмную никто так и не зашёл.

Tasuta katkend on lõppenud.