У крыльца журавлевского барского дома теснились лворовые люди, собравшиеся смотреть консилиум. Впереди толпы стоял кучер. Он упрашивал лакея, выносившего на улицу медный таз:
– Фаддей, скажи, пожалуйста, барыне, нельзя ли посмотреть? Ты скажи – кучер желает. Главная вещь, ежели уж затеялось представление, то надо, чтобы его все видели.
– Погоди, – отвечал лакей. – Я пойду налью в таз воды, а ты его снесешь в детскую.
– А мы-то не увидим? – заговорили дворовые люди, глядя с завистью на кучера, который тотчас же принялся убеждать их:
– Вам тут, по душе скажу, любопытного малость. Разочтите: ведь двенадцать языков! махина аль нет?
В доме помещика около постели больной девочки лет десяти сидела помещица, ее муж, с трубкой в зубах, и доктор. На стульях, на полу были разбросаны полотенца, которые сбирала горничная. В углу стоял фельдшер в сюртуке нараспашку и в белом жилете. Помещица утирала остатки слез на своих глазах и спрашивала дочь:
– Ну, как ты себя чувствуешь?
– Это скоро пройдет, – выговорил доктор, – я такие же муки сам на себе испытал.
– А вы были больны, Лука Лукич?
– Да, в молодости: я был очень резов…
– У Сашечки, Лука Лукич, – прервала помещица, – сначала под шейкой зоб был.
– Это опухоль, – сказал доктор.
– И отчего это у ней?
– Причин много может быть, – отвечал доктор, – определить их трудно.
– Известно, – в свою очередь, заговорил фельдшер, – от разных причин делается эта болезнь: от ушибов, от простуды… Например, у млекопитаемых лошадей тоже под горлом бывают шишки…
– А ты, любезный, помолчал бы, – перебил помещик. – Вы, доктор, знаете: ведь это он назначил пиявки к шее дочери; по его милости мы испортили артерию…
Доктора пригласили в столовую закусить. Помещица осталась с дочерью в детской. Фельдшер тоже был в столовой.
– Ты, почтенный, назначил пиявки к самому нежному месту, – сказал доктор.
– Так точно: промеж стерноклей до мастоиднями, – отвечал фельдшер.
– Да, между этими мускулами. Доктор выпил.
– Вот видишь, – начал он, – это нехорошо; почему? пиявки ставить должно; но при такой организации детской, так сказать, и нервозной, какова у больной, – этого допустить нельзя. Ты назначил их ad arteri amcaroti dem, причем открылось сильное кровотечение.
– Вот что ты сделал! – завопил помещик. – Пиявка прокусила артерию…
– Надо полагать, – сказал доктор, – пиявка артерию… повредила…
– Что к шее! – выпив наливки и заткнув бутылку, воскликнул помещик. – Он вот какую штуку удрал, Лука Лукич: приставил дворовому мальчику мушку к виску… ушам не верю! в первый раз слышу такую чепуху! Что ж вы думаете? Мальчик окривел!.. Вот что ты сделал!
– Варфоломей Игнатьич, – сказал фельдшер, – всякий человек может окриветь; этим шутить нельзя… а радикальное пользование мушки уже нам доказано; следовательно, мы были вправе ее присадить.
– Но, однакож, – заметил доктор, – мальчик окривел!
– Как же-с, – сказал фельдшер, – одним глазом ничего не видит, даже матери своей не узнает…
– Отчего же он окривел?
– На это, ваше превосходительство, сказать мудрено-с: мы в практике часто встречаем не такие случаи, однако лечение свое продолжаем.
Явилась помещица.
– Вы, кажется, Андрея браните здесь? – сказала она, садясь за стол.
– Заметить надобно, Анна Ивановна.
– Нет, Лука Лукич, я всегда готова оправдать Андрея; он, право, услужливый такой. Нынче весной со мной дней пять мучился…
– Нездоровы были? – спросил доктор.
– Полнокровием страдали, – ответил фельдшер.
– Врешь, воспалением, – перебил помещик.
– Я не знаю, – заговорила помещица, – но мне кажется, что полнокровие причиной: душило меня… Сначала он мне поставил банки, потом сорок пиявок – не унялось! потом кровь пустил – опять сорок пиявок, опять банки.