Loe raamatut: «Современная иранская культура»

Предисловие

Культура есть всё то, что творил человек в процессе своего исторического становления. Ее возвышенное проявление представляет собой концентрированную форму исторического становления общества, нации и государства. Соответственно, культура есть живой экстракт человеческого опыта и переживаний нации в своих усилиях решить фундаментальные проблемы бытия. Вследствие этого ее содержание всегда носит относительный характер в критериях истины, а ее значению всегда присущ абсолютный характер в критериях ценности. Культура отражает в своем развитии трансформацию исторических парадигм теоретического и практического разума. Вместе с тем она контролирует этот процесс, будучи живительным экстрактом истины и ценности.

Историческое значение культурной идеи для государства и нации равноценно самому их существованию. Дело в том, что культурная идея сама по себе есть не что иное, как теоретическое отражение постоянных исторических попыток найти обоснования идеи вероятности и альтернатив.

Культура есть внешность и внутренность действительной жизни нации. В ней и через нее можно видеть реальный ход и перспективы развития общества и государства, ибо в ней отражаются все зигзаги бытия, победы и поражения, радость и печаль, добродетели и пороки.

Данная книга представляет собой живой пример демонстрации этих бинарностей путем анализа культурного дискурса современной жизни иранской нации. Тем самым она выходит за рамки традиционных подходов (исторических, политических и идеологических) при анализе современной иранской культуры. В целом она дает определенное представление о культурной жизни современного Ирана. В ней сочетаются элементы объективного и конкретного анализа реальности и «дискурсов» современной иранской культуры, что вследствие критического подхода способствует расширению национально-культурного самосознания.

М. М. Аль-Джанаби

Что такое культурная история?

Современное – это фрагмент прошлого, который мы относим к нашему настоящему.

Саймон Дюринг

Культурная история – дискурс, вернее, направление, получившее бурное развитие в семидесятые годы прошлого века. В Иране оно пока не привлекло должного внимания, и исследования в этой области самые незначительные. История, которую представляют иранские СМИ, равно как и иранская историография, почти всегда военно-политическая. Очень редко при освещении исторических событий применяется культурный подход. Поэтому можно смело сказать, что одна из наших первоочередных научных задач на сегодняшний день – это ознакомление с культурной историей, ее предметом, методологией и анализ ее отношений с другими, смежными дисциплинами, такими как культурные исследования и история.

Само название «культурная история» говорит о том, что эта наука использует междисциплинарный подход и старается совместить две основные гуманитарные науки, а именно историю и культуру. Таким образом, культурная история – это междисциплинарная наука, совмещающая историю и дисциплины, связанные с культурой: антропологию, социологию, культурные исследования и т. д. Среди всех направлений гуманитарных наук, коих немало, ближе всех к социологии, истории и культурным исследованиям стоит именно культурная история. Она имеет с ними общую границу.

Анализ отношений культурной истории с ее ближайшими соседями может дать ответы на многие наши вопросы. В связи с этим ниже будут приведены идеи Питера Берка¹ об отношениях между социологией и культурной историей, антропологией и историей, а также об эпистемических предпосылках появления культурной истории на разных этапах.

Если историки и представители прочих социальных наук в Иране или в других странах хотят производить авторитетные знания, то им необходимо сотрудничать и использовать опыт друг друга. История и социальная теория – это сиамские близнецы, и попытки историков и теоретиков первой половины XX в. разделить их, пусть даже передовыми инструментами и имея высокую квалификацию, ни к чему не привели.

Формирование и развитие культурной истории

Эпистемический и социальный контекст. Культурная история формировалась в контексте изменений дискурсов истории, социальной теории и культуры как понятия. Поэтому для ее глубокого и исторического понимания нужно знать контекст эволюции дискурсов. Здесь мы со ссылкой на одну авторитетную книгу кратко остановимся на этом вопросе. В своей книге «История и социальная теория» Питер Берк пишет, что до недавнего времени историки и социальные теоретики не были хорошими интеллектуальными соседями (коллегами). В первой главе книги под названием «Теоретики и историки» он в кратком историческом экскурсе обозревает взаимоотношения историков и социальных теоретиков. Берк пишет, что c XVIII и до начала XX в. историки и теоретики имели тесные связи. Монтескье, Фергюсон², Джон Миллер³ и Адам Смит – социальные теоретики XVIII в. – имели историческое видение, и их в большинстве случаев называли «историками – социальными теоретиками». По мнению Берка, в девятнадцатом веке историки стали постепенно дистанцироваться от социальной теории, а социальные теоретики – от истории. Он приводит имена таких историков, как Леопольд фон Ранке, и таких философов, как Вильгельм Дильтей и Бенедетто Кроче⁴, в качестве противников социологии и социологического теоретизирования. И хотя в конце XIX в. некоторые социальные теоретики, такие как Вебер и Дюркгейм, стали изучать историю, это, тем не менее, не мешало им все жестче критиковать историков. С начала XX в. и далее социальные теоретики постепенно стали предпринимать попытки сочетать изучение прошлого с существующим положением в конкретной культуре. Так, антропологи, такие как Франц Боас⁵, обратились к «полевым исследованиям», социологи стали изучать только современное общество, классические экономисты, как Йозеф Шумпетер, занялись статистикой, цифрами и чисто математическими моделями; психологи, как Жан Пиаже⁶ и Вольфганг Келер⁷, ограничились испытательными (экспериментальными) подходами. Таким образом, по выражению Берка, «прошлое было отвергнуто социальными теоретиками».

Похолодание отношений между историками и социальными теоретиками все же не привело, по мнению Берка, к их полному разрыву. И пример тому – Йохан Хейзинга⁸ – историк, исследовавший культуру XIV и XV вв. и многое перенявший от социальных антропологов в процессе своих исследований. Другой пример – географ Андре Зигфрид⁹ и социолог Морис Холбокс, вошедшие в 1929 г. наряду с историками в редакторский состав популярнейшего ежегодника «История экономики и общества». В 1949 г. именитый британский антрополог Эдвард Эванс Притчард¹⁰ пишет свою книгу «История Санусии в Киренаики». В 1939 г. Норберт Элиас издает свой знаменитый труд по исторической социологии «О процессе цивилизации», который считается классикой жанра.

По мнению Берка, начиная с 1960-х гг. и далее историки и социальные теоретики вновь начали проявлять интерес к исследованиям друг друга. В шестидесятые были изданы такие труды, как «Политические системы империй» Самуэля Эйзеншдадта¹¹ (1963), «Первая новая нация» Мартина Липсета¹² (1963), «Вандея: Социологический анализ контрреволюции 1793 года» Чарльза Тилли¹³ (1964), «Социальные истоки диктатуры и демократии» Баррингтона Мура¹⁴ (1966) и, конечно же, известная книга Эрика Вульфа¹⁵ «Крестьянские войны двенадцатого века» (1969). Эти труды обнаруживают некоторое единство взглядов социальных теоретиков и историков. Берк пишет, что за последние несколько десятилетий такие социальные антропологи, как Клиффорд Гирц¹⁶, Маршалл Салинс¹⁷, Эрнест Геллнер¹⁸ и Эрик Вульф, а также социологи Джон Холл¹⁹ и Майкл Манн²⁰ смогли придать социальным исследованиям исторический окрас. Теперь термины «историческая социология», «историческая антропология», «историческая география» и «историческая экономика» стали использоваться для выражения связи между историей и этими дисциплинами.

Питер Берк убежден: существует много факторов для интеграции истории и социальной теории. И подтверждением тому, как ему видится, является то, что быстрые и все возрастающие темпы социальных изменений заставляют социологов и антропологов проследить и изучить эти изменения на протяжении истории, что отбрасывает их порой в очень далекое прошлое. По его мнению, также и историки за последние несколько десятилетий переключились с традиционной политической истории на историю социальную. То, что столетиями составляло предмет изучения истории (история сверху, или военно-политическая история), теперь отошло на второй план. По мнению Берка, в среде историков произошел социальный поворот, а в среде социальных теоретиков – поворот исторический.

Культура и культурная история. О том, как развивалась культурная история после 1970-х гг., Берк пишет в своей книге «Что такое культурная история?» (2004). Ниже со ссылкой на все шесть глав этой книги мы постараемся кратко изложить историю данной дисциплины.

В статье «О методе в современной историографии» Линн Хант²¹ следующим образом описывает изменения в современной историографии. В конце 1950-х – начале 1960-х гг. группа молодых историков-марксистов начала распространять книги и статьи под общим названием «История снизу» [история народных низов, а не элит и верхов]. Из классических трудов здесь можно выделить работы Джорджа Рюде²² о роли народных низов или толп (crowd) в Париже [во время Великой французской революции], книгу Альбера Собуля²³ о парижских санкюлотах [радикальных республиканцах времен Великой французской революции] и, конечно же, известный труд Эдварда П. Томпсона²⁴ об английском рабочем классе. Вдохновившись этой инициативой, историки в начале 1960-х гг. переключились с традиционной историографии, фиксирующей лишь события, связанные с политическими лидерами или политическими институтами, на исследование социального наполнения повседневной жизни рабочих, женщин, этнических групп и т. п.

В 1970-е гг. культурная история обрела вторую жизнь. До этого история и историография, как уже было сказано, были посвящены главным образом войнам и политике, меньше – социальным вопросам. Культура же игнорировалась вовсе. Поэтому на начальных стадиях культурная история формировалась именно как реакция на данное обстоятельство. Традиционная историография почти никогда не видела предметом своего изучения вопросы, связанные с женщинами, детьми, мигрантами, меньшинствами, общими моделями поведения масс, например, массовым искусством, местными знаниями, и вообще вопросы, связанные с жизнедеятельностью групп, народностей или обществ, оказавшихся на периферии.

Культурная история стала частью процесса культурного поворота и обретения культурой значимости в гуманитарных и общественных науках, таких как политология, география, социология, экономика, психология и культурные исследования, после которого исследователи стали базироваться в своем подходе не на «теории рационального выбора поведений», применяемой раньше в таких науках, как экономика, социология и политология, а на объяснении «влияния ценностей групп на поведение», и начали уделять пристальное внимание интересам конкретных групп в конкретных странах и периодах. Тут можно вспомнить слова Сэмюэла Хантингтона о том, что в сегодняшнем мире «культурные границы» куда важнее границ экономических и политических.

О концепции культуры в социальных теориях довольно интересно рассуждает Роланд Робертсон²⁵ в первой главе своей книги «Глобализация и социальные теории». По его мнению, в начале XX в. культура играла роль инфраструктуры и обладала объяснительной силой. Например, «Протестантская этика и дух капитализма» Вебера – одна из тех работ, что признают за культурой и религиозными ценностями объяснительную и определяющую силу. Но такой взгляд на культуру господствовал до 1920-го г. После, до 1960 г., когда в обществе царили марксистские взгляды, социальная мысль уже не придавала этому аспекту культуры никакого значения. Однако начиная с 1960-х гг. культура вновь приковывает к себе внимание ученых. В этот период и зарождается культурная история.

Культура обрела важность не только в области истории, где была учреждена новая дисциплина «культурная история», но также и в других науках. Например, в экономике новый взгляд на культуру заставил усомниться в универсальности принципа рационального потребителя и теории рационального выбора. В итоге пристальное внимание стало уделяться иррациональным и даже символическим выборам, которые потребители делали в состоянии эмоционального возбуждения. В политологии в силу признания этнических и культурных различий у электората были поставлены под вопрос принцип рационального голосования и теория рациональных выборов. В психологии усомнились в решающей роли инстинктов и заострили внимание на культурном опыте. В антропологии и социологии на радость исследователям появились такие дисциплины, как «культурная антропология», «социальная антропология» и «культурные исследования» (самое важное явление в области культуры XX столетия). Все это говорило о своего рода культурном повороте и обретении культурой определяющей роли.

Новые общественные движения и возрождение местных движений в защиту окружающей среды, прав женщин, гражданских прав (в США), осуждающих расизм и появление религиозных движений лишний раз продемонстрировали в середине XX в., насколько важна культура. Во всех этих движениях культура играла центральную роль. Если мы проследим историю обретения культурой центральной роли, то увидим, что до XIX в. мы были свидетелями военной власти, но после Первой мировой войны в мире установилась уже власть экономическая. Затем, начиная с 1960-х гг. и далее, набирает силу политическая власть, пока, согласно Бурдье²⁶, не наступает черед символической власти, заключенной в культуре. Теперь наиболее могущественными стали считаться те страны, чьи элементы истории признаны частью всемирного культурного наследия; чьи ученые награждаются престижными международными премиями; чье творчество и искусство обретает мировую славу; чей язык становится международным; чьи философы дают направление ходу человеческой мысли; чьи открытия и инновации меняют мир; чьи спортсмены завоевывают сердца и т. д. В этом случае символы производят богатство и приравниваются к интеллектуальной собственности.

Мы убеждаемся в том, что концепции культуры – это хозяева истории. Истории, которая начинается с тайлоровской концепции культуры, проходит различные стадии и в конце концов доходит до постмодернистской трактовки культуры. В постмодернистском понимании культура – не что иное, как система смысла, символов, содержащих смысл, или символических смыслов. Отсюда культурная история превращается в историю распознания этих смыслов. В результате мы приходим к главному выводу: ошибочно полагать, что культура может иметь лишь яркое наглядное проявление. Это заблуждение. Только часть культуры находит свое воплощение в кинематографе, искусстве и театре. Другая часть проявляет себя в виде образа жизни.

Следующий момент в обретении культурой важности – то, что это понятие стало циркулировать в масс-медиа и в общественном дискурсе. Сегодня культура упоминается не только в университетской среде и интеллектуальных кругах, но и в дискурсе масс. Слово «культура» прочно вошло в обиход. Теперь мы то и дело слышим такие словосочетания, как «культура вождения», «культура бедности», «культура семьи» и т. п.

Однако столь частое и обширное употребление привело к тому, что стало очень трудно дать определение наукам и дисциплинам, имеющим отношение к культуре, и фиксировать их границы. И культурная история здесь не исключение. Количество вопросов, относимых за последние несколько десятилетий к сфере культурной истории (начиная от культурной истории каждой части нашего тела и заканчивая культурной историей нашего каждодневного жизненного опыта), не позволяет точно определить область исследования культурной истории как научной дисциплины на основе исследуемых ею объектов. Нельзя также забывать и о том, что дискурс культурной истории, как и любой другой эпистемический дискурс, породил свои собственные объекты исследования.

Обретение дискурсом культурной истории актуальности и его широкое распространение на международном уровне прежде всего говорит о том, что актуальность обрели культура и культурный поворот. Даже в России культурные исследования стали обязательным курсом в системе гуманитарных наук. В России, стране исторического материализма, «культурная трактовка истории» приходит на смену «экономической трактовке». Теперь культурная история и культурный поворот считаются частью общей культурной истории прошлого поколения. Вот в таком социальном, политическом и экономическом контексте культура обретает актуальность, и пропорционально этим преобразованиям в общественных структурах в эпистемологическом и методологическом дискурсе происходит культурный поворот. В результате развитие получают завязанные на культуру междисциплинарные науки, такие как «культурная география», «культурная психология» и «культурная история». Однако давайте вернемся к нашему основному вопросу, а именно: «что такое культурная история?».

Когда хотят дать определение какой-либо науке, обычно изучают ее предмет, методологию и историю. До этого момента мы хотя и вкратце, но все же рассказали об условиях возникновения и преобразования культурной истории. Не забыли также об области ее исследования и методологии. Далее мы постараемся предельно ясно и четко изложить вопросы, касающиеся области исследования, методологических и эпистемологических особенностей, а также краткой истории культурной истории.

История культурной истории

Культурная история – не новое открытие или изобретение. Более двух столетий назад ею уже занимались в Германии под этим же названием. До этого времени истории философии, живописи, литературы, химии, языка и так далее существовали по отдельности. Но начиная с 1780-х гг. мы уже имеем дело с историей человеческой культуры, или культуры различных регионов или наций. В XIX в. в Британии и Германии все чаще стало использоваться понятие «культура» (французы предпочитали говорить о цивилизации). Так, в 1869 г. поэт Мэтью Арнольд²⁷ опубликовал свою работу «Культура и анархия», в 1871 г. антрополог Эдвард Тайлор²⁸ – книгу «Первобытная культура», а в Германии 1880-х гг. острый конфликт между государством и церковью обрел известность под названием «борьба за культуру» (Kulturkampf) или, как мы это называем сегодня, «культурные войны».

Культурную историю можно разделить на четыре этапа: классический этап; этап социальной истории искусства, начавшийся в 1930-е гг.; возникновение истории народной культуры в 1960-е гг.; новая культурная история.

Период примерно с 1800 по 1950 г. – это эпоха, которую можно назвать классикой культурной истории. Заимствуя выражение у английского критика Ф. Р. Ливиса²⁹, озаглавившего так свою книгу о романе, можно говорить о «великой традиции». Эта традиция включает классиков, таких как швейцарский историк Якоб Буркхардт³⁰ с его работой «Культура Италии в эпоху Возрождения», впервые опубликованной в 1860 г., и голландский историк Йохан Хейзинга с его «Осенью Средневековья» (1919). Обе книги сохраняют ценность для читателей, и в обеих имплицитно присутствует представление об историке, «рисующем портрет эпохи», – мы цитируем подзаголовок работы третьего классика, Дж. М. Янга, «Викторианская Англия» (1936). Этот период можно назвать классическим еще и в том смысле, что в это время в центре внимания культурных историков были история классики, «канон» шедевров искусства, литературы, философии, науки и т. д. И Буркхардт, и Хейзинга были художниками-любителями и поклонниками искусства и взялись за написание своих знаменитых книг, чтобы понять некоторые произведения, помещая их в исторический контекст. Различие между этими мыслителями и специалистами – историками искусства или литературы заключалось в том, что культурные историки интересовались именно связью между различными видами искусства. Они сосредоточивались на целом, а не на частях, анализируя связь всех этих отдельных искусств и того, что вслед за Гегелем и другими философами часто именовали «духом времени». Поэтому некоторые немецкие историки в это время говорили о себе как о занимающихся Geistesgeschichte – это понятие часто переводилось как «история духа» или «история мышления», но можно истолковать его и как «культурную историю». Занимавшиеся ею «прочитывали» отдельные картины, стихотворения и т. п. как свидетельство о данной культуре и периоде, породившем данное произведение. Тем самым они расширяли идею герменевтики, или искусства интерпретации. Термин «герменевтика» изначально относился к интерпретациям текстов, особенно Библии, но в XIX в. его значение распространилось и на интерпретацию артефактов и действий. Неслучайно, конечно, величайшие культурные историки этого периода Якоб Буркхардт и Йохан Хейзинга, хотя и были профессиональными академическими учеными, писали свои книги прежде всего для широкой публики.

В своей самой знаменитой книге Буркхардт описывал то, что называл индивидуализмом, состязательностью, самосознанием и модерностью в искусстве, литературе, философии и даже политике Италии эпохи Возрождения. В его посмертно опубликованной «Истории культуры Греции» подчеркивается значимость состязания в древнегреческой жизни, войне, политике и музыке, так же как и в гонках на колесницах или в Олимпийских играх.

У Хейзинги тоже был широкий размах: от Древней Индии до Запада и от Франции XII века до датской культуры XVII столетия и современных ему Соединенных Штатов Америки. Он рассматривал многообразие жизненных идеалов, представлений о золотом веке, например культ рыцарства или классический идеал, с такой силой взывавший к европейским элитам в промежутке между Возрождением и Великой французской революцией. Хейзинга провозгласил, что главная цель культурного историка в том, чтобы запечатлеть культурные образцы, иными словами, описать характерные для той или иной эпохи мысли и чувства и их выражения, или воплощения, в произведениях литературы и искусства. Историк, считал он, выявляет эти культурные образцы, исследуя «темы», «символы», «чувства» и «формы».

Социолог Макс Вебер опубликовал свою знаменитую работу «Протестантская этика и дух капитализма», где подверг анализу культурные корни того, что он называл «экономической системой, господствующей в Западной Европе и Америке». С равным успехом эту работу Вебера можно было бы назвать «Капитализм и культура протестантизма» или «Протестантизм и культура капитализма». Основной замысел книги состоял в том, чтобы предложить культуральное объяснение экономических изменений с акцентом на роли протестантского этоса, или системы ценностей, особенно идеи «призвания», в процессе накопления капитала и широкомасштабного роста торговли и промышленности. В другом своем исследовании Вебер доказывал, что этос конфуцианства, как и католицизма, враждебен капитализму.

В следующем поколении другой немецкий социолог, Норберт Элиас³¹, в некотором отношении последователь Вебера, опубликовал исследование «Процесс цивилизации» (1939), представляющее собой, по сути, культуральную историю. Оно считается очень ценным справочником разной полезной информации, такой как, например, история пользования вилкой, салфеткой, принятия душа и т. д. В области исторической социологии ее значение трудно переоценить. Несмотря на то, что книгу серьезно критиковали, в частности, за то, что она не освещала эпоху Средневековья и описывала лишь историю элит, тем не менее надо признать, что этот труд Элиаса оказал сильное влияние на историков, пришедших после него. Он опирался на работу Фрейда «Недовольство культурой» (1930), в которой утверждалось, что культура требует от индивида жертв в сфере пола и в сфере агрессии. Основываясь на исследовании Хейзингой «страстной и грубой души эпохи», Элиас сосредоточил свое внимание на истории столового этикета, чтобы показать постепенное нарастание при дворах Западной Европы самоконтроля, или контроля над эмоциями, связывая то, что он назвал «социальным давлением в сторону самоконтроля», между XV и XVIII вв., с централизацией управления и укрощением, или окультуриванием, воинственной знати. Элиас утверждал, что пишет о «цивилизации», а не о культуре, о «поверхности человеческого существования», а не о его глубинах, об истории вилки и носового платка, а не человеческого духа. Как бы то ни было, он внес огромный вклад в изучение того, что сегодня вполне можно было бы назвать культурой самоконтроля.

Ценными являются и работы именитого немецкого философа Юргена Хабермаса³² о возникновении буржуазии и общественности во Франции и Англии. В первую очередь Хабермас интересен тем, что открыл человечеству исторические перспективы, отличные от того, что до сих пор предлагали историки.

В Америке и Британии культурная история сформировалась главным образом с учетом отношений между культурой и обществом. Чарльз-Остин Бирд³³ был первым, кто в своих работах «Экономическая интерпретация Конституции Соединенных Штатов» (1913) и «Восход американской цивилизации» (1927, совместно с супругой Мари Риттер Бирд) предложил социальную и экономическую интерпретацию культурных изменений в США. В финальной главе «Эпоха машин», например, рассматривались роль автомобиля в распространении урбанистических ценностей и «стереотипизированных ментальных возбуждений», покровительство искусству со стороны миллионеров, практическая и популярная доминанта американской науки и расцвет джаза.

Карл Маннгейм³⁴, Арнольд Хаузер³⁵ и Фредерик Антал³⁶сыграли важную роль в понимании отношений между культурой и обществом в Западной Европе. Они вступили в «Воскресный кружок», возглавляемый Дьёрдем Лукачом. Маннгейма особенно интересовала социология знания, к которой он применял исторический подход, например в исследовании ментальности германских консерваторов. Антал рассматривал культуру как «отражение» общества. Он видел во флорентийском искусстве эпохи Возрождения отражение буржуазного мировоззрения. Марксист Арнольд Хаузер написал свою известную работу «Социальная история искусства и литературы» (1951), тесно связавшую культуру с экономикой и социальным конфликтом и изменениями, в которой рассматривались, например, «классовая борьба в Италии в конце Средних веков», «романтизм как течение среднего класса» и связь между «эпохой кинематографа» и «кризисом капитализма».

Идея «народной культуры» родилась там же и тогда же, что и «культурная история»: в Германии конца ХVIII в. Именно в это время интеллектуалы – выходцы из среднего класса открыли для себя народные песни, сказки, танцы, ритуалы, искусство и ремесла. Однако история народной культуры осталась на откуп антикварам, фольклористам и антропологам. И только в 1960-е гг. группа академических историков обратилась к исследованию народной культуры. Одним из ранних примеров была опубликованная в 1959 г. работа «Джазовая сцена» (“The Jazz Scene”), написанная Фрэнсисом Ньютоном (один из псевдонимов Эрика Хобсбаума³⁷). Как и можно было ожидать от выдающегося историка, стоящего на экономико-социальных позициях, автор исследовал не только музыку, но и слушающую ее публику, не говоря уже о джазе как бизнесе и форме социально-политического протеста.

В целом можно констатировать, что культурная история испытала на себе влияние различных национальных и культурных традиций. В ней можно различить в качестве основополагающих традиций немецкую культурную историю, английскую (куда входит Британия и Америка) и французскую. Германская традиция культурной истории начинается с XVIII в. В английской традиции можно различить две традиции – американскую и британскую.

В Северной Америке культурные историки чаще считают себя последователями германской традиции, нежели британской. Питер Гэй³⁸ и Карл Шорске³⁹ – потомки германоговорящих иммигрантов – были видными историками этой группы. Особенность французской традиции, среди прочего, – стремление обходить понятие «культура» (во всяком случае, до недавнего времени), фокусируя внимание на цивилизации, коллективных ментальностях и социальном воображении. Историки, ассоциированные с журналом «Анналы», на протяжении трех или четырех поколений внесли замечательный вклад в эту область: в историю ментальностей, чувствований или «коллективных представлений» – в эпоху Марка Блока⁴⁰ и Люсьена Февра⁴¹; в историю материальной культуры – в эпоху Фернана Броделя⁴². Неиссякающая на протяжении нескольких поколений креативность школы историков столь замечательна, что нуждается в историческом объяснении. Мое собственное предположение относительно того, чем она так ценна, состоит в том, что ее лидеры были достаточно харизматичными, чтобы привлечь одаренных последователей.

Эпистемология и методология культурной истории. В качестве общей почвы для всех культурных историков можно указать интерес к символическому и к интерпретации. Символы – осознаваемые или нет – можно найти повсюду: от искусства до повседневной жизни. Но подход к прошлому с точки зрения символизма – всего лишь один подход среди других. С точки зрения методов исследования, несмотря на всё их разнообразие и неутихающие споры вокруг, что также говорит о том, что это сложный путь различения культурной истории от других дисциплин, культурная история все же ближе к «качественному методу» и «субъективности». Культурные историки считают себя искателями смыслов и культурных репрезентаций. Поэтому герменевтика, интерпретация и феноменологические методы представляют огромную важность для культурной истории. В связи с этим известно влияние идей Клиффорда Гирца. Линн Хант пишет по этому поводу, что за последние годы самым известным антропологом в области культурной историографии был Клиффорд Гирц. К его сборнику статей под названием «Интерпретация культур» обращалось много авторов разных периодов и стран. Например, Роберт Дарнтон⁴³в своей книге «Великое кошачье побоище и другие эпизоды из истории французской культуры» открыто говорит о преимуществах метода Гирца в стратегиях культурной интерпретации. В частности, он пишет: «Культурная историография – это тот вид истории, который имеет дело с антропологией. Метод антропологического исследования в истории начинается с допущения, что всякое индивидуальное культурное проявление происходит внутри более общей культурно-языковой общности. Таким образом, культурная история – это наука интерпретации и цель ее – “нахождение смыслов, создаваемых современниками”». Поэтому извлечение смыслов, а не нахождение причинно-следственных законов интерпретации официально признается основным назначением культурной историографии, подобно тому, как Клиффорд Гирц признает это основной миссией культурной антропологии.