Loe raamatut: «Критский»

Font:

«Радио Россия», и студия СПбГУ

Об авторе

Нина Феликсовна Щербак: кандидат филологических наук, филолог, доцент кафедры английской филологии и лингвокультурологии СПбГУ. Автор более 200 научных и научно-популярных статей. МА in English Language Teaching, Lancaster, UK. Автор повестей и рассказов («Роман с филфаком»: «Звезда», 2010, другие рассказы: «Звезда, 2003; „Русские женщины глазами востока“, „Эхо войны в творчестве Сэлинджера“: „Звезда, № 8–9, 2015, „Мерцающие сны“, № 7, 2016), книги „Кумиры. Истории великой любви: любовь поэтов Серебряного века“ (изд-во „Астрель-Аст“: 2012), книги „Конан Дойл: Шерлок Холмс. Лучшие повести и рассказы (вступительная статья и комментарии, М.: изд-во «Аст“: 2015), книги „Эрнест Хемингуэй. Праздник, который всегда с тобой. Старик и море“ (Аст, 2016), учебного пособия „Роман Сэлинджера „Над пропастью во ржи“: Комментарии. СПб: РИО, 2015, книги „Сергей Есенин. Как с белых яблонь дым. Лучшие стихи и биография“. М.: ACT, 2017, книги „Рассекая волны. Из истории британской и американской литературы“. Чехов, 2017, „Немного тени на желтом песке“, Чехов, 2017, „Феномен чтения или обратимость времени“, Чехов 2018, „Искатели жемчуга: англоязычная и пост-колониальная литература от постмодернизма к неоромантизму“, Чехов, 2018, „Над пропастью во ржи“ и „Девять рассказов“ Джерома Сэлинджера (A Reader's Companion to J.Salinger), Чехов, 2019, курсов лекций „Немного солнца в холодной воде“, „В ожидании Критского“, Чехов, 2023. Составитель более двух десятков поэтических сборников (вступ. статья и комментарии: Александр Блок; Поэты Серебряного века о любви; Лучшие стихи Золотого века о любви; Поэтессы Серебряного века; Марина Цветаева; Анна Ахматова и Марина Цветаева; Владимир Маяковский; Стихи и сонеты о любви, СПб.: изд-во „Астрель-Аст“: 2010–2012); Автор литературной версии киносценария „Танго втроем: В ритме разлуки“, М.: т/к „Россия“, Изд-во „Астрель“, 2009. Автор сценария более 100 телепередач циклов „С-Петербург: Время и Место“ (Гос. Премия РФ), „Неизвестный Петергоф“ (т/к „Культура"). Лауреат Премии СПбГУ „За педагогическое мастерство“ – 2022, Лауреат Премии газеты „Деловой Петербург“ „Самые влиятельные женщины С-Петербурга“ – 2023. Живет в С.-Петербурге.

Сборник рассказов „Критский“ – яркий срез прошлого и настоящего, преломленного сквозь причудливую призму женского и мужского сознания. Напряженность постоянного диалога мужчина и женщины. Романтическая история любви, которая меняется от года к году, что-то оставляя неизменным.

Сборник „Критский“ переносит нас из Франции в Тунис, из Петербурга – на Черное море, а потом на остров Крит. В нем отражено отчаяние и надежда последних лет пандемии. Описан круговорот и завершение эпохи старого мифа. Как войти в новый мир и быть счастливым? Каковы надежды на перемены?

Пьеса „Ромео и Джульетта“ Шекспира – история о вечной невозможности любви. Роман Эмили Бронте „Грозовой перевал“ – пик отчаяния, где раздвоенность и вечная обреченность любви особо очевидны. Но проходит время, и Франция дарит возможность услышать каждодневную быль и боль любовных отношений, ее пульсирующую экзистенцию. „Немного солнца в холодной воде“ Франсуазы Саган добавляет новые нотки в цепь авторов.

„Критский“ – еще одна попытка рассказать о тех чувствах и сомнениях любви, которые беспокоили каждого человека на протяжении многих лет. Эти рассказы о тайнах, мистике, боли и надежде любви.

От автора

Оглядываясь назад, и думая о будущем, хотелось не потерять то ощущение счастья, которое всегда присутствует, несмотря ни на что.

Критский – о любви, о мечте, о близких.

Планируемый мною курс публичных лекций „Пост-колониальная литература, восточные мотивы“ – новый замечательный опыт, который готовит судьба. Примирение западных традиций и восточных традиций – камень преткновение в сознании многих людей. Понятие ориентализма – позиционирование Западом Востока, вовсе не с тех позиций, и не с теми ценностями, которые исконно существуют в самых отдаленных и закрытых восточных странах. Но об этом чуть позже. А пока что передаю Вам своего Критского!

08 сентября 2023, С-Петербург

Критский

1.

Ей часто что-то мерещилось последнее время. То одно, то – другое. Событий, в общем-то, в жизни было немало. Особенно последнее время. Последнее время они сменялись с катастрофической скоростью, стирая прошлое, наверстывая будущее.

А тем летом жара стояла, как обычно на Черном море бывает, даже чуть больше и злее, чем раньше. Дышать стало трудно. Или всегда так было? Еще труднее было спрятаться от людей, которые, такие усталые, изголодавшиеся, то бросались в море, то садились, все вместе, на лежаки, то буквально прыгали на камни, то снова – вбегали в столовую, буквально ниоткуда, толкая друг друга, ошарашенно и рьяно глядя на шведский стол, то есть на еду, в скромной приморской гостинице на открытом воздухе.

Кипарисами и морем пахло также как бывало раньше. Летний, одурманивающий запах, хвои и соли. Но музыка гремела теперь страстно, остервенело, совсем не романтично, совсем не по-летнему, а совершенно не дружелюбно, как будто бы все – в последний раз. Песни были немелодичные, грубые, и орал их старый магнитофон так громко, что хотелось закрыть окно. В ресторане пела певица, и тоже грубо. Закрыть окно, или приглушить музыку было невозможно. В комнате сразу становилось душно. А просьба приглушить ее никто не понимал. Она надрывалась еще громче, раскатываясь внутри, остервенелая и назойливая.

Кого Арина только здесь не встретила, в этих старых местах детства под кипарисами. Была здесь и та странная женщина, вечно сидящая в интернете, задающая странные вопросы. Была здесь и парочка случайно встретившихся и совсем скоро расстающихся людей. Так много незнакомых, или, как будто бы, хорошо знакомых людей. Чуждых, чужих.

Чуждые они были, конечно, по понятным, внутренним причинам. Нет, ей очень было стыдно за свои мысли об их чуждости. Они как будто бы отнимали что-то главное, основополагающее. Надежду. Они кричали что-то друг другу, много ели, склонившись над столами, а потом выкатывали вперед рыхлые неровные ноги, которые гордо фотографировали. Снова толкались, снова кричали на своих детей. Это не вязалось, совсем не вязалось с ее жизнью. Даже та, очень славная женщина, которая ей улыбалась во время ужина в белоснежном кафе, прибранная, модно подстриженная, в красивом платье, всем своим видом давала понять, что Арина ей совсем не интересна, и не нравится. Нет, она ее терпит, но, в глубине души, она ей совсем не нравится. Это тоже расстраивало, как будто бы она вновь и вновь понимала, что лишилась всего, навсегда и бесповоротно.

С этими мыслями Арина снова шла к морю. Собиралась, одевалась. Собирала. Одевала. Там не было картонных образов телевидения, не было остервенело бегущих по траве людей, там – можно было сосредоточиться, наконец, на своих воспоминаниях и мыслях. Хотя бы на несколько секунд. Но их как будто бы выбивало, вновь и вновь, эти мысли, возвращая к действительности.

Она не сдавалась. По привычке заставляя себя закрыть глаза на остервенение окружающего мира, которое так быстро ей передавалось, становясь ее правоверной частицей, плотью и кровью.

Теперь еще вдобавок ко всему она чувствовала предательство, которое совершила, уехав на море без него. Почему не уговорила, не заставила? Слишком всегда его уважала. Разве можно было полагаться на мнение мужчины в таких вопросах?

Она не него во всем полагалась. И, главное, совсем не могла никому сказать, что он был и правда – совершенно другой. Критский был совершенно другой, так отличающийся от всех современных представителей обоих полов. Критский был – мужчина. Нет, он не был мужланом. Мужиком. Был нежным, заботливым, тонким человеком. И при этом он был – мужчиной.

В чем это проявлялась? В волевых решениях, скорее. И – конечно же. Он всегда брал на себя ответственность. Она знала, что он продумывает все, от начала до конца. Каждый ее шаг. Каждый – свой шаг. И, ум, конечно. Ум был его отличительной чертой. Он все предусматривал, и видел, как события будут разворачиваться на три года вперед.

Что еще? Господи! Да – все! Заботливый, молчаливый, умный. Мало разве! Думал, что он ей скажет целый день, или два, неделю, месяц. Достиг Критский всего, о чем мог человек в принципе помечтать, или даже не мечтал никогда. Когда подруги рассказывали ей о своих мужьях, Арине было страшно, что она выдаст свою реакцию. Хрупкий альфонс, о котором обычно шла теперь речь, совсем не вязался, даже близко не стоял с Критским. Критский был Бог. Смелый, бодрый, скромный в своей абсолютной победоносности.

Когда Арина смотрела на себя в зеркало в своей скромной черноморской гостинице, ей даже становилось страшно, что она так быстро изменилась. За какие-то несколько месяцев все потеряла. Радость, гармонию, уверенность. Что она могла без Критского? Что она вообще без него могла?

Он был сложен очень красиво, ровные плечи, загорелый. Волосы, которые гладила, причесывала, всегда выбивались непослушно.

Поэтому и причесывала его. Он был брюнетом. И это ей тоже нравилось, потому что собственные блондинистые волосы были отголоском какой-то бесшабашной смешной молодости, когда хотелось нравится, и которая – давно прошла.

Теперь ей совершенно не хотелось нравится. Зачем? Исчезла эта упорная снобистская радость от достижений и открытий, внутри все стало легче, проще, счастливее. Ей очень не хотелось теперь ни карьеры, ни работы. Вот только что все это – было. И махом – раз – и закончилось. Теперь в других раздражало это движение „ввысь“ еще больше. Вокруг все остервенело хотели жить, по-прежнему, с еще большей страстностью стремились к работе и достижениям, а ей было теперь так тошно от этого, как будто бы эти люди снова возвращали ее назад, в то время без Критского. В то время – до Критского. Голодное глупое время, когда хотелось достижений и собственных амбиций.

Критский перевернул все. Изменил все. Исчезла глупость борьбы, позы. Любить было для Арины всем. Такое избитое слово, а значило все. Любить как жить. Дышать, радоваться.

Она просыпалась утром, подходила к балкону, с ужасом понимая, что отпуск будет тянуться бесконечно. Заботы, хлопоты одолевали как обычно, иначе было бы невыносимо совершенно. Наверное, так. И все-таки отсутствие Критского было самым страшным из всех зол.

Муж был часто и всегда – весь в работе. Сережа – тоже. Сережа был самым близким теперь другом. Особенно, когда заходил в море и плавал, так хорошо плавал. Что-то ей это смутно напоминало. Нет, не Критского вовсе. Себя. Видела в нем себя и радовалась, как будто в этом была частица какого-то спасения, радости, счастья, молодости. Худенький, загорелый, веселый.

Встретила свою двоюродную тетю. У нее тоже что-то не ладилось. А что могло ладиться, когда жизнь давно пошла неправильно? А теперь и вовсе совершенно изменилась. Арина слушала, лишь изредка кивая. О чем можно говорить с человеком, который расстраивается из-за таких пустяков… Где-то в глубине души Арина понимала, что вовсе это не пустяки, что все похоже… Но ей казалось, что такое отчаяние, какое охватывало ее, не могло быть ни у кого…

Нет, она работала над собой. Работала не покладая рук. Заботилась, трудилась, сочувствовала. Критский представлял собой Вселенную такого масштаба, что заменить ее на что-нибудь или на кого-нибудь было невозможно.

– Критский! Милый, дорогой Критский!

Она даже чувствовала, когда он просыпался. Как он поворачивал дверь в замке. Спешил. Он всегда шел стремительно. Особенно, когда подходил тогда к ее квартире.

Вокруг все были обычно заняты только собой, своими. Критский – совсем не так. Он мог сосредоточиться, совершенно и абсолютно – на каждом. Он и был в каждом. До такой степени, что было потом невозможно его заменить. Сливался с человеком полностью, а, слившись, восстанавливал его. Как будто бы изнутри. В этом он тоже был совершенно уникален.

А теперь. Теперь нужно было плыть. Плыть, как все. Плыть себе спокойно, как все, и пытаться, пытаться как-то найти этот смысл вне Критского. Но как, как же это сделать?

Знакомства. Сейчас? Кто-то что-то рассказывает. Не от мира сего истории.

Покупают что-то. Кто-то с мужем ссорится. Кто-то боится.

С Критским невозможно было бояться. Ей казалось, что даже если вдруг что-то случится страшное, она все равно с ним будет и останется всегда. Не в зависимости от обстоятельств, даже жизни или смерти.

В общем-то, и страшно ей никогда не бывало, только немного бывало тошно. Тошно, что не сможет она видеть его. Будет снова мечтать, фантазировать, а встретить в реальной жизни вообще и не сможет.

Такой вот получился у нее ад. То ли реальность, то ли фантазия. И помочь-то ей никто не мог, кроме нее самой, естественно.

Позвонил ей, конечно. Позвонил и сразу замолчал. Когда он ей звонил, обычно всегда переставала работать связь, как будто бы все обрубало. Раз – и все. Конец света наступал очень быстро, даже и не заметишь, как.

Как ей бывало раньше стыдно за эту за свою реакцию на Критского. А теперь уже даже стыдно не было. Его звонок значил продолжение той внутренней жизни, которую она так нехорошо, так неслыханно по нынешним временам придумала.

Раздражало это больше всего, конечно подруг, и в принципе – женщин. Мужчины этого просто не замечали. А раздражало потому, что если хочется посвятить себя целиком – работе и спасению окружающих, разве будут нужны инакомыслящие?

Засыпая, она снова погружалась далеко глубоко на самое дно сознания. Шла по дну моря, изредка отталкивая смешных больших медуз, которые заплывали на самую янтарную глубину. Вот там, совсем внутри, куда не ступала нога человека, где живут рыбы-киты, где по ночам отрывается золотой глаз, появляется сияющий жемчуг и разноцветные алмазы.

2.

Почему-то вспомнила Хироси. Хироси Мицуяма был их старинный японский друг, который появился совсем давно, ниоткуда. Приехал в Петербург – богатый и лощенный. Приехал и поселился в гостинице „Европа“. Его прислал их знакомый, англичанин, глава туристической компании. Хироси нужно было как-то оберегать. Расселить, водить по городу, защищать. Он выписал себе тогда переводчицу из Перми, которой тоже сняли роскошный номер в „Европе“. В общем, Хироси шиковал. Переводчица все крутила носом, все больше, и больше, в результате, так докрутилась, что уехала обратно в Пермь. Потом Хироси отправился в известный музей, где собирался создать целую коллекцию японского искусства. Там же он познакомился с археологом, известным специалистом этого самого искусства.

Познакомившись, пригласил его в ресторан. В ресторан индийского кухни, и, конечно – очень дорогой. Они потом заявились к Арине в пьяном виде, совсем поздно. Заявились, собственно, и заснули, почти на полу.

Наутро Хироси сказал, что покупает половину этого самого известного музея, и что друг археолог ему очень нравится. Покупку можно было себе легко представить, потому что богат он был безумно, а вокруг него все прибавлялись известные деятели антикварного бизнеса. Некоторых из них, правда, не везде уважали, не всюду допускали, но Хироси это было неважно… Много лет спустя Арина встречала того самого знатока искусства из музея, встречала его прямо в аэропорту, тоже в пьяном виде. Он шатался, курил и ожидал жену. Самое интересное, что он не помнил ни Хироси, который хотел скупить половину музея, ни своей работы, ни тем более – Арины. Он вспомнил только Аринину маму, яркую, умную, привлекательную женщину. И внезапно протрезвев, радужно сказав: „Самое интересное, что маму-то, Вашу, я хорошо помню“!

Хироси потом снял огромную квартиру на Маяковской. Снял и жил там. Пригласил работать уборщицей родственницу Арины, которая, правда, отказалась ей, Арине, подавать кофе в какой-то момент, когда Арина пришла к Хироси в гости, а Хироси, ни слова ни говоря, попросил родственницу Арины принести ей что-нибудь на золоченом подносе.

Время шло. Быстро. Медленно. Прошло три года. Арина мирно шла по своей лестницу наверх, в свою квартиру на Ланском шоссе. И вдруг увидела… Она увидела Хироси, который стоял на лестнице, также заметно прихрамывая, как обычно, когда заказывал машину из „Европы“. Он стоял и улыбался, тихо говоря ей о том, на ломанном английском, что ему теперь совсем негде жить.

Негде жить? Хироси? Тому самому Хироси, который прилетал к ней в Лондон просто пообедать? Тому самому Хироси, который отказывался ехать на машине, а хотел только на Лексусе? Тому самому Хироси?

Ну, что же… Заходите, Хироси Мицуяма!

В Лондон он прилетел к Арине просто поужинать. В Лондоне все было очень удачно тогда. На редкость просто. Удачно, легко. Так казалось. Хироси просто взял и позвонил, сказав, что обязательно должен пригласить ее в местный японский ресторан. И что он, Хироси, от нее, Арины, совсем близко. В Париже. Приехал он вечером. Как обычно – шикарный, нарядный. Девочка Джейн, из аристократической семьи, тоже безумно красивая, и еще более надменная, с папой членом Парламента, и мамой – потомственной аристократкой, говорила даже, что не может забыть ощущение кожи, когда помогала нести его, Хиросинский, чемодан. Такая дорогая кожа.

Джейн, кстати, сама заслуживала истории и ее переложения. Честно говоря, хоть чемодан и запомнился больше всего, но его кожа не было основной чертой или даже характеристикой Джейн. Джейн была копией Джулии Робертс. И будучи этой копией, понимала о себе несколько больше, чем Вы ожидали бы от Джулии Робертс.

Вот эта Джейн и рассказывала Арине про то, что Хироси был просто невероятно обеспеченным, знающим толк в антиквариате. Умным бизнесменом, который летал по всему свету, открывая новые магазины, и был настоящим героем, в ее, Джейниных аристократических глазах.

Вот этот Хироси и вел ее, Арину, в самый дорогой японский ресторан в Лондоне. Далеко, по темному парку. Лондонскому темному парку, который вечером обычно закрывается, посередине – большой фонтан, и вообще – все так романтично, под платанами, и звездами на небе. Там, в этом далеком ресторане, была еда, которую Арина никогда раньше не пробовала. Было ее мало и была она разная. Неожиданные рыбы, приправы, странные блюдечки, и загадочная улыбка полугейш, которые это все им подавали.

Еда восточная такая особая. Странная дама, тоже, видимо, гейша, в кимоно, не сидела, а стояла над их столиком, и что-то упорно жарила на маленькой сковородочке, пока Арина слушала Хироси, который не поворачивал к ней головы, а весь вечер проговорил с гейшей. Вино было такое сильное, что Арине сразу стали чудится какие-то восточные шатры поблизости, сказки, изумруды. Хироси стал слегка двоится – его очертания, лицо, то увеличивалось в тумане, то уменьшалось, – постепенно растворялось в странной дымке этого сна… Суши Арина раздала наутро в лондонском общежитии японским студентам… Так и не могла попробовать еду, и рыбу, жаренную на огне. Только от ужаса выпила все вино и совершенно забывала события предыдущей недели.

3.

Критский! Тебе за меня стыдно, да? Критский! Я совсем не умею жить. Снова какие-то глупости пишу, да?

Арина быстро собиралась на пляж Черного моря, впопыхах отвечая на почту и письма, собирая чемодан, готовясь к сегодняшнему отлету. Поезд был ночью, а самолет в Петербург – наутро.

Критский, я все равно не смогу тебя никогда забыть. Буду видеть и узнавать в каждой птице, как когда-то тебе написала впервые.

Вошедшая уборщица поставила на стол виноград и призывно улыбнулась. Приветливо, как сто лет назад, и вопрошающе, конечно. Теперь, да и давно – как на западе. Хочет получить чаевые.

Арина снова поняла, что еще столько не успела сделать, и, хватаясь за эту возможность, окрыленная ею же, попыталась сдвинуться, наконец, вперед, побежать отсюда, побежать на улицу.

Потом звонили из больницы, потом – из школы. Это снова тонула ее мечта в суете над пропастью странного времени, когда было непонятно, совсем неясно, как жить дальше.

Я, когда смотрю на море, или вхожу в него, снова все забываю. Я только боюсь, что они меня совсем поглотят, как море. Со своей этой карьерой, заботами, спорами. Это все – не мое, не моя жизнь. Ведь ты прекрасно знаешь, что я никогда не стану другой. Как они не пытаются. Вставят в меня чипы, свяжут мне руки. Я все равно другой не стану. Буду всегда тебя любить. Ночью просыпаться, глядеть на тебя, целовать твои глаза, часами смотреть на твое дорогое лицо.

Сережа тоже стал похож на Критского. Плечи расправились, он возмужал. Как будто перенял все-таки его черты. Это было прекрасно, и одновременно боязно даже.

Почему-то вспомнила Арина как ездила на юг со своей подругой, совсем еще в юности. И как было все не так, и ни о чем. Как же так получается, что у нее всегда сознание находится где-то не с ней, совсем в другом месте? Как же ей все это удается представить так здорово, как будто бы наяву?

Еще почему-то вспомнилось, как два года назад устраивали пышный праздник в редакции известного журнала, и зал был набит до отказа. Дошли туда вместе с Олегом, которого она незадолго до этого встретила на улице, и который, как давний знакомый, тут же позвал ее туда, куда шел, а именно в старинное здание, где и была назначена встреча. Давно не виделись, решили вспомнить.

Посреди рабочей недели.

Критского, как обычно – не было и духу близко. Уехал из города, по своим делам, не сказав, куда. И телефон отключил.

Арина смотрела поверх голов русской интеллигенции, которая с упоением слушала еще одну речь, дружелюбно произносимую на сцене.

„Господи! Когда это закончится!“ – съежившись от нетерпения, с ужасом думала Арина, глядя вокруг, оборачиваясь, пытаясь остановить взгляд, который блуждал меж лиц и проходов, не в силах задержаться хоть на чем-то. Вот это все, чем я жила такие долгие годы. Авторитеты, цитаты…

Она долго слушала, как кто-то в очередной раз делал сообщение на тему. В зале становилось еще более душно, так душно, что хотелось встать и убежать.

Но убежать было неудобно. Лучше всего было бы заняться домашним хозяйством, наконец. То есть не убежать, резко, а просто уйти домой. И это было бы правильное решение, и это – то, чем она так успешно занималась последнее время. И это то, что она не сделала в этот вечер.

Но нельзя же было совсем оставить работу. А на работе важно было не пропустить вот это событие, пойти в редакцию. Не говорить же Олегу, что ей здесь так скучно, что, вот, умрет через секунду. Сама ведь только что радостно напросилась.

Было много известных людей. Арина чувствовала, что хорошо выглядит, и что все на нее, как бывало раньше – смотрят. Улыбаются. Ужасно удивились, похоже, что Олег пришел не один, а – с ней.

Олег был молод, хорош и умен. Арина знала, конечно, что он ее как-то совсем забыл последнее время, но это ее в общем-то и не беспокоило. Стала она беспокоиться только, когда на сцену вышла фотомодель и стала рассказывать о ее, Арине, близком друге. Снова вспомнился этот анекдот мамы про школьную учительницу, которая еще в первом классе сказала одной своей ученице: „Что в жизни-то делать будешь?! Такая страшная, да еще и – дура“!

Тяжесть в ногах. Арина чувствовала, как свело скулы. Уже позже, во время банкета, заметила подстриженную странную девочку. Она ходила вдоль зала, вокруг расставленных столов, и давала всем подряд откусить свой пирожок. Это несчастье в виде девочки и ее пирожка было столь страшным, что Арина еще раз подумала – как она могла вернуться в это несемейное глупое прошлое людей, которым некуда спешить, людей, которым не нужно утром вставать, которым не нужно идти в детский сад.

К ней подошел известный режиссер, от которого когда-то прыгнула в окно жена. „Это он!“ – прошептали рядом. От правды жизни Арине стало даже как-то легче. Пафос куда-то пропал, стало грустнее, но и смешнее все-таки, все одновременно.

А потом она долго, уже вся заплаканная, говорила что-то известному поэту, говорила, говорила… Он тоже ей что-то говорил.

„Он вернется, да?“ она повернулась, и внезапно – оступилась, даже слегка качнулась. – „Вы мне, наверное, не верите, смеетесь?“

– Почему я не верю? Охотно! – поэт тряхнул шевелюрой.

– Думаете, что не бывает?

– Конечно, бывает!

Замолчала, пытливо глядя в его глаза:

– Вы меня не знаете?

– Знаю! – поэт презрительно, и одновременно одобрительно снова кивнул головой.

Так ей показалось.

– Я Вам писала как-то!

– Я помню. Помню. А вы разве не читали наш журнал? Мы много публикуем…

Арине хотелось сказать, что ситуация давно изменилась, что и читать-то не нужно. И писать не нужно. Время улетело вперед с такой скоростью, с какой никто не ожидал, и то, что раньше было – важно, теперь стало – совершенно неинтересно и, вот совсем, – неважно. Она не хотела обижать поэта пресловутым индексом Хирша.

Олег целовал ее в машине как сумасшедший. Это было так здорово и прекрасно, этот его поцелуй сумасшедший, такой долгий, и мягкий. Неожиданный и совсем из юности. Потом, как когда-то давно, они сидели уже на скамейке, на одной из автобусных остановок на Невском проспекте. Ночью, рядом с Театром Комедии, и снова целовались. „Как в детстве!“ – хотелось снова сказать Арине.

Потом они ехали, долго-долго, куда-то далеко. Она помнила только, что снова как будто бы растворилась уже совсем надолго. В мире куда-то растворилась, как будто бы сознание покинуло.

– Тебе эта девушка понравилась? – спросила она, наконец, Олега, когда такси затормозило у ее дома. – Неужели это может быть нужно?

– А что ты вообще знаешь о том, что мужчине нужно? – спросил Олег, а потом вновь обнял ее, напоследок.

Арина вернулась поздно, а потом все писала, писала Критскому послания. Засыпала, а потом снова писала. А он все не отвечал, и не отвечал. Он тогда так надолго пропал, на полгода, кажется. Совсем не отвечал.

А ей все равно казалось, что на тот праздник она поехала с Критским.

4.

В самолете напомнили, что нужно надеть маски и пристегнуть ремни. Иначе выведут из салона. Она откинулась на сидение, и уставилась в иллюминатор. Чувствовала себя спокойно. Уверенно. Тепло по всему телу вдруг переполнило, и она представила, совершенно неожиданно для себя, как в какой-то момент, гуляла по парку, к ней подошел странный молодой человек, и долго-долго ей что-то рассказывал. Он был особый, ни на кого не похожий. Рассказывал ей о казаках, об эпохе застоя. Говорил о том, как было плохо, и как сейчас хорошо. От человека этого шел такой внутренний свет, такая радость переполняла его, что ей даже показалось в какой-то момент, что он был священником, или, вот, совсем каким-то другим. Может быть, каким-то ученым. Человеком совсем из другого, неартистического, необыкновенного своей простотой и дружелюбностью мира.

Надо же!

Она пыталась спросить его о Критском, но почему-то задавала вопросы про чашу Грааля, про историю, как будто бы говорила с ходячей энциклопедией, которая должна была ей все объяснить, а заодно и передать частицу тепла и уверенности. От него, от этого человека, шла какая-то невероятная радость и чистота. А разговор ее успокоил. Он спрашивал ее о рассказах, которые она пишет. Как-то даже пошутил, легко и приятно. О чем, спрашивает, она пишет. Все уточнял. Уточнял. Заботливо. Внимательно. Она постеснялась спросить, откуда он. И чем занимается. И, правда, наверное, священник.

Или…

В тот день бежала домой, как будто бы кто-то вдохнул в легкие кислород, так запросто данный, так странно не сочетающийся с теперешней жизнью.

Критский! Я не хочу на Черное море, слышишь! Я хочу только на остров Крит! Хочу гулять там под раскаленным солнцем, ничего не есть! Не болеть тобой больше! Или – болеть! Я хочу лежать на том пляже, куда ты тоже приезжал, и обо всем этом здешнем – забыть!

Критский звонил неожиданно, и всегда в момент, когда было, действительно, нужно и необходимо. На этот раз она взяла трубку быстрее обычного:

– Ростелеком! – сказали на другом конце провода, а она только успела выключить аппарат, пока самолет разгонялся и набирал скорость для взлета!

Через несколько минут, перегнувшись через кресло, и отстегнув ремни, она с удивлением обнаружила, что Критский сидел, как ни в чем ни бывало, за ней, на другом ряду, и ехидно глядел в окно, как будто бы вновь констатируя глупость, провалы памяти и ошибки ее женской природы.

– Ты как будто бы все время куда-то уходишь, улетаешь, – дружелюбно констатировал он, удобно устраиваясь в кресле и надкусывая яблоко. – Хорошо отдохнули?

Она отвернулась к окну и уставилась в иллюминатор, пытаясь вспомнить, когда они последний раз летали с Критским на юг, в Прагу, и в Лондон. Кажется, всего год назад, или три.

Tasuta katkend on lõppenud.