Loe raamatut: «Разноцветные шары желаний. Сборник рассказов», lehekülg 6

Амирам заглянул в паспорт Людмилы, посмотрел адрес регистрации, снял с гвоздика ключи и поехал в Бирюлёво, непонятно на что надеясь.

Панельную девятиэтажку и квартиру Людмилы на шестом этаже Амирам нашёл достаточно быстро. Пока шёл с автобусной остановки, смотрел по сторонам, представлял, как Людмила ходила этой улицей, так же, как и он теперь, смотрела на пыльные липы, на церковь без купола, прячущуюся за деревьями прямо во дворе дома. Вот прыснула через дорогу рыжая полосатая кошка, и Амирам, чуть притормозив, вздрогнул: вдруг и Людмиле встречалась когда-нибудь именно эта кошка.

Под дверью квартиры постоял, усмиряя бухающее сердце и проталкивая ком в горле. Потянулся к пуговке звонка, но застопорился и позвонил в звонок у соседней квартиры. Дверь тотчас распахнулась, женщина в фартуке и низко повязанном платке молча смотрела на Амирама.

– Клава? – спросил он наобум.

– Клава. А вы кто?

И застыв на секунду с прижатым ко рту кулаком, запричитала, заохала, закричала, когда Амирам сказал, кто он, и почему приехал.

– А Витька знает? – спросила она, утирая слёзы фартуком, – и тут же без перехода засуетилась, – проходите к нам, я днесь с грибами разбираюсь, насилу с дачи возвернулась. Хорошо, вы меня застали, чуть бы раньше… А-а-а, Людка-Людка, как же таааак!

Амирам, держась изо всех сил, чтобы не заголосить вместе с Клавой, спросил осторожно:

– А Витька – это кто?

– Как, вы не знаете разве? – Клава вытаращила и без того круглые выпуклые глаза, – сын Людкин непутёвый, моему Виктору дружок. В школе вместе учились. После армии женился где-то на Севере, а потом приехал и не просыхал с той поры, как папаша его покойный, лет шесть тому. Уж Людка куда его не таскала: и на гипноз, и к бабке-знахарке, а потом в монастырь сдавать стала. Он там поживёт неделю, когда больше, приедет – не пьёт. А потом – опять. И опять Людка его везёт.

Разобраться и понять Амираму никак не удавалось. Хотелось «разложить по полочкам» всё сказанное Клавдией, а пока возникло необъяснимое и тягучее, как дёготь, чувство, что его обманули. Зачем? И кто! Людмила!

Клава затараторила споро:

– Стыдно, наверное, Людке-то перед вами. Вы – мужчина порядочный, а тут – сын алкоголик. Вы на неё не обижайтесь. Не хотела она вас в это макать. А я-то, я-то болтушка, чужую тайну выдала!

– Могу я попросить вас Виктора найти до похорон? – спросил Амирам, едва совладав со своим голосом.

– Как же, как же! Сейчас Виктор придёт с работы (мой Виктор, сын) и разыщем. Да нет, позвоню, чего ждать! Если нужно – съездим, привезём. Как же допустить, что сын мать не похоронит. Оооох, – запричитала она ещё пуще, – горе-то какоеееее!!! Люююдка!

И тем же вечером Клава доложила Амираму по телефону, что Витька в Серпухове, в монастыре. Завтра Виктор («сынок мой» – неизменно добавляла Клава) за ним съездит.

***

Народу в морге больницы набралось неожиданно много. Клава обзвонила, обошла, разыскала бирюлёвских соседей и подруг Людмилы с оставленной работы. Приехала даже «жена директора» (так с придыханием шепнула ему на ухо Клава), которая смотрела на Амирама с явным и неуместным интересом, и соседи из дома на Авиамоторной, где Амирам, прожив гораздо дольше Людмилы, не знал и половины собравшихся. Но на поминках в кафе осталось человек десять, не больше.

Трапеза длилась недолго, на взгляд Амирама, но ручаться не мог: что-то нарушилось в эти три дня: то казалось, полдня прошло, а на часы глянешь – всего-то час, а то, наоборот, оглянуться не успеешь – уже темно и надо ложиться в ставшую громадной и неуютной постель.

Витька, похожий на хорька мелкими чертами лица, круглыми насупленными бровями, сидел напротив Амирама. Он мало ел, водку пил неохотно, и, словно, не умеючи: судорога пробегала быстрой и мелкой рябью по его лицу, когда он опрокидывал в себя очередную стопку. Шевелились его губы, молился ли, спорил ли с кем-то? Но запьянел очень быстро, и всё глядел исподлобья на Амирама, кривясь и оскаливаясь, тем ещё больше напоминая маленького злого хищника. Подошла Клава, обняла Амирама, прощаясь.

– Витька собирайся, поедем, – прикрикнула, но Амирам сказал:

– Пусть у нас пока поживёт, – и поправился: – у меня.

***

Витьке постелил на кухне, сам прилёг на край ставшей ненужной большой кровати. Подумал: «Опять переезжать, как тогда, когда не стало мамы и отца?» Послушал себя: нет, менять ничего не хотелось, хотелось, наоборот, длить порядок, установленный женою, касаться её вещей, смотреть на улицу её глазами.

Кой-как заснул, а, может, и не заснул даже, лишь глаза прикрыл, по давней своей привычке внутрь себя заглядывая, приснилась-привиделась ему Людмила. Плыли они на лодке, как тогда, давным-давно. Струилась река прозрачной, нежно-лазоревой водою в ослепительных солнечных бликах, и ничто им не угрожало. Трепетали на ветру светлые волосы Людмилы, вился на шее голубой шёлковый платок. А потом очутились они на берегу, на белом-белом песке. И заглядывая ему в глаза, жена говорила:

– Прости меня, Мир! Прости за тайну мою, прости за мой стыд. И не оставь, Мир, моего Витьку. Больше ни о чём тебя не прошу.

И поплыла по небу бело-белым облаком, синеву неба подчёркивая и оттеняя, руки раскинув. А Амирам и Витька идут по берегу под крестом её рук. Накатывают волны, смывают следы, оставленные ими.

Амирам проснулся, не успев глаза открыть, всё вспомнил: нет Людмилы, лишь спит на кухне её сын, неуловимо сходный с хорьком, хотя жизнь у него – как у крота: та же тьма.

На кухню Амирам вышел – воды глотнуть, от белого сияющего песка, который во сне сверкал-переливался, пить хотелось нестерпимо, и на зубах похрустывало, как бывает после пляжа. Старался не шуметь, чтоб Витьку не разбудить, а зря: круглый уличный фонарь освещал пустую раскладушку. Ушёл Витька, куда?

Амирам подошёл к окну – в одной руке стакан, в другой – бутылка минералки. На подоконнике Людмила смеётся на портрете, ореол белокурых волос вокруг головы.

– Хорошо, Людмила, что ты меня обманула, – Амирам промолвил, – если б сразу после знакомства открылась, ничего б не сложилось у нас, не стал бы я связываться. А позже – рвался бы вместе с тобою, уверенный при этом, что ничегошеньки путного не выйдет. Ну, не верю, не верю я, что алкоголика вылечить можно! Да и не болезнь это. Распущенность душевная, темнота – одно слово, самим человеком выбранная.

Вот уж и вода закончилась в бутылке, и ноги замёрзли – босые на кафельном полу – стоял Амирам у окна, на улицу смотрел, а ничего не видел, только трепал ветер ветви тополей, нёс, кружил опавшие листья.

– Нет, зря не сказала, Людмила! – пустой стакан на стол поставил, портрет взял, вспомнив неприятного ему человека (ни одной чёрточки в лице похожей, бывает же так! Как будто и не сын вовсе), – по крайней мере, привык бы я к нему. А так… зачем он мне нужен – чужой человек? И что делать? Переждать, пока рассосётся? Нет, не сумею теперь. Буду искать, найду, а дальше? Что дальше? Таскать, как ты? Нет, Людмила, не поведу его по жизни, как телка на верёвке. Пусть сам захочет. Сам. Иначе – всё без пользы. Или это одни отговорки, оправдание нежеланию? Темнота, темнота! Где выход?

Смотрел Амирам на серый асфальт сквозь чистые стёкла, и сам с собою спорил:

– Эх, Амирам, – говорил он, – даже порядок Людмилин не хочешь нарушить, а сына её на помойку решил выбросить? Как от него отмахнуться? Ладно, допустим, возьмусь. А Виктор? Он – не кукла. Что ему нужно? В чём его свет? В чём его цель? А если его цель тебе не понравится? Или и нет её. Вряд ли у кого-то есть намерение – спиться к сорока годам. Значит, парень просто блуждает в темноте, не зная, где свет искать. И не поможешь. Самая шикарная яркая люстра не заменит солнце.

Но когда проклюнулся робкий пепельный рассвет, и потянулись по тротуару первые прохожие, кутаясь в плащи и куртки под мелким осенним дождичком, определился.

«Поеду. В квартиру съезжу, нет его там – в монастырь», – пообещал то ли себе, то ли фотографии в рамке и, одевшись, нашаривая на вешалке зонт, оглянулся у порога, сызнова спросил:

– Почему ты молчала, Людмила?»

И кромешная тьма обступала его, тыкался он, как слепой котёнок, и отца вспоминал: «Научи, как в темноте жить? Это ж не вилку отыскать наощупь…»

Но крепчал, расстилался над ним белый дрожащий свет.

***

Витька ехал в монастырь. Выскочил, не дождавшись рассвета, часа два по Москве плутал, а от Курского – дорога привычная. Два часа на электричке, двадцать минут на автобусе, потом подняться в гору – и на месте. Когда-то давно впервые отвезла туда его мать, и прожил он там всего неделю. Но потом обвыкся, даже понравилось, стал приезжать сюда сам и оставаться подчас на месяц и больше. Ему нравились степенность и неторопливость монастырского жилья, понятность и простота. Иисусову молитву теперь он знал наизусть. Даже забывал о ней, она лилась в его мыслях, как раньше крутился какой-нибудь неотвязный мотивчик. Иногда он ловил себя на том, что проговаривает молитву шёпотом, но чаще её вообще не замечал.

Сейчас мыслей не наблюдалось никаких, кроме той, что надо всё обмыслить. Виктор усмехнулся: «масло масляное».

Безмерная тоска, мраморною плитою давила на Виктора, и слёзы булькали где-то в груди. Когда приехал за ним друг Виктор и про мать рассказал, Витька даже не испугался, настолько эта новость казалась ему невероятной. В дороге они разговаривали о разном, не касаясь главного – зачем и почему они едут в Москву, и когда простились на площадке – разошлись по своим квартирам – вздохнули облегчённо оба. Не успел Витька раздеться и умыться, прибежала Клава, захлёбываясь плачем. Давясь слезами, орала на Витьку, обвиняя его в смерти матери. Приехали! Клава от горя, наверное, такое придумала.

Но назавтра, когда ехали в морг, когда мать опускали в жёлтую глинистую яму, и ветер остервенело кидал в лицо жухлые листья и холодный дождь, Клава крепко держала его за руку, как маленького, и сказала другое: «Как мы, Витька, жить без матери твоей станем??? Сиротины мы, Витька!» И в эту минуту он осознал, что матери больше нет.

Машинист пробормотал «Следующая – Чехов», и Витька пробудился от горестных картин. Что скрывать, Витька от матери давно отдалился. Ещё в школе не пускал её в свою жизнь, после Находки – и того больше.

Находка! Как всё весело начиналось! Познакомились они с Наташкой на концерте в Морском клубе. Почему эта смешливая, круглолицая, темноглазая девчонка с рыжими кудряшками выбрала его изо всей, на первый взгляд, одинаковой братии, Витька не задумывался, но с того вечера все увольнительные и самоволки проводил в небольшом домике в посёлке Ливадия. Свадьбу сыграли сразу по окончании срочной, в животе у Наташки уже вовсю ворочался Егорка, постукивал пяточкой по Витькиной ладони, если положить её на Наташкин живот. Жили там же, в Ливадии. Витька написал письмо матери, что останется в Находке навсегда, не сомневаясь ни одной минуты, что именно так и будет. Мечтал о кооперативе, чертил на песке пляжа расположение комнат. Только – аккурат тогда, когда Егорка стал делать первые шажочки, и за ним – глаз да глаз, стал Витька замечать неладное: то придёт с ночной, а сын со своей бабкой, Викторовой, стало быть, свекровью.

– Где, – спросит, – жена моя?

– У подруги.

– Всю ночь?

– Нет, нет, только ушла.

Это в девять-то утра! И есть у Виктора подозрение, что Наташка всю ночь где-то шлялась, а как докажешь? Остаётся принимать на веру. Пива из холодильника бутылку вытянет, хлебнёт из горлышка, и спать. Сквозь сон услышит, как Наташка к нему под бок заваливается, щекочет, за ухо прикусывает. И вроде запахи незнакомые от неё, а как сердиться? Любит!

Только дальше – больше. И ребята с работы как-то рассказали, что видели Наташку в том же Морском клубе с каким-то чуть ли каптурангом³ . Виктор – в драку, что за сплетни! Напился тогда здОрово, еле доплёлся, на кровать рухнул. Но успел заметить – пустую!

Месяца полтора помаявшись, на прямой разговор Наташку вывел – «ты что, Витюша, ты что!», а в глаза не смотрит. А Витька опять себя пивом утешает. Помогает первое время, только потом ещё больнее. Однако втянулся, дня без пива прожить не мог.

Однажды неожиданно домой с работы вернулся, постель даже не разобрана, жены нет, Егорка (а ему, почитай, скоро три) на свекровиной половине спит. Такая злость Витьку одолела! За дурака его держат! Давно всё сладилось, только и ждут, наверное, когда он свалит. Так тому и быть! Дверью хотел шваркнуть напоследок, да в последнюю секунду притормозил, сына чтоб не напугать. В чём был, шагнул во влажную темноту Находки, как в чёрный омут, и уехал в Москву – как отрезал, будь, что будет.

А была темнота. Он выныривал из неё иногда, прислушивался к себе: где лучше? Там, в плотном тёмном беспамятстве или здесь, где хлопочет над ним мать, где всё реже вспоминается Егорка, где не хочется сползать со старого дивана? Всё равно, ему стало всё равно, и Витька не сопротивлялся, тонул и тонул – это проще и легче. Но теперь, когда стояла перед глазами жёлтая глинистая яма, Витька понял, что всё это: монастырь, кодирование – он проделывал, точнее, позволял проделывать с собой, только для матери, для её спокойствия. А больше слушать никого не хотел – ни Клаву, которая его воспитывать пыталась, ни уж тем более – этого мужика, нового материного мужа. На что он ему сдался!

А когда уже в гору поднимался, голову запрокинул, в тусклое небо посмотрел: расступилась тьма, далеко на востоке белым платком рассвело-забрезжило, словно женщина со светлыми волосами руки над Витькой крестом раскинула, а под ногами у Витьки – белый-белый песок.

«Господи Иисусе Христе, спаси и помилуй мя, грешного!»

Снежная пыль

Мария Николаевна надела шерстяные носки, выпила два бокала шампанского и легла в постель.

– Теперь можно и умереть. – Голос прозвучал неожиданно звонко.

Больше всего Мария Николаевна боялась, что умрёт, переодеваясь перед сном из халата в ночную рубашку, ненадолго оставаясь абсолютно голой.

– Упаду и буду лежать… Дверь высадят, а я безо всего, сморщенная, как-нибудь отвратительно вывернутая, – частенько повторяла она, глядя в зеркало над раковиной. Хорошо, что, кроме отёкших глаз с жёлтыми белками под набрякшими веками, седого ёжика волос да дряблой шеи, в зеркале ничего не отражалось.

Вот и сегодня Мария Николаевна, поёживаясь от каждодневного навязчивого страха, легла в постель, продолжая рассуждать, что сейчас умереть – самое время: посуда помыта, продуктов – полный холодильник. Выдохшееся шампанское закончилось, и пустая посудина выброшена в мусоропровод. Початую бутылку, заткнутую скрученной бумажной салфеткой, принесла первого января соседка. С соседкой они не дружили – лишь кивали друг другу при встрече, а вот, поди ж ты, пришла с подарком. Попросила фужеры, разлила игристое. Пробормотала дежурное «с Новым годом!», морщась, выпила и с тем отбыла, оставив Марию Николаевну в недоумении: зачем приходила?

Подаренная бутылка мешала: вдруг сыночек, когда приедет на похороны, решит, что мать стала попивать без него? Но не выливать же…

Сын уехал три года назад в Норильск, и Мария Николаевна не могла взять в толк, почему. Ладно б в Финляндию, куда он часто летал кататься на лыжах, но в Норильск! Звонил редко: «Жив, здоров. Как ты, мама?» Иногда на карту падали деньги – три или пять тысяч рублей от Павла Сергеевича Т. Деньги эти Марии Николаевне были ни к чему, и она, сняв их в банкомате, аккуратно складывала в пластиковый конверт, иногда отправляя туда и часть своей пенсии. То-то сынок обрадуется, когда найдёт!

От шампанского легонько кружилась голова, хотелось не лежать, а пройтись в танце, сделать несколько па. Танцевать, конечно, не стала, но пропела тоненьким голоском: «Напилася я пьяной, не дойду я до дома-а-а-а…» И засмеялась от нахлынувшего веселья.

В дверь постучали. Мария Николаевна, вздрогнув, зажала рот рукой. Неужели соседи пришли ругаться из-за её пения?

Затаилась, но стук повторился. Мария Николаевна на цыпочках прокралась в прихожую. На секунду остановилась, схватившись за грудь и успокаивая прыгающее сердце. Повернув ключ в замке, раскрыла дверь. Тут же с опозданием отругала себя, что не посмотрела в глазок. В коридоре никого не было, лишь потянул свежий ветерок, пошевелил на макушке реденькие волосы. Озадачившись так, что даже страх отступил («Почудилось?!»), вернулась в квартиру, но стук раздался снова. Уверив себя, что ломится к ней маньяк и убийца (замелькали перед глазами безглазые лица, окровавленные руки, покалеченные тела), Мария Николаевна пару раз вдохнула и выдохнула и, пробормотав «Чур, меня, чур!», тем не менее снова высунулась наружу и снова, как давеча, осмотрелась. На сей раз на фоне светлой стены чернела островерхая фигура. Едва слышно прошелестело:

– Пошто не открываешь?

Фигура медленно приблизилась, и теперь Мария Николаевна разглядела женщину в чёрном платье с накидкой на голове, отдалённо напоминающей монашеский клобук. Из-под накидки выбивались седые волосы; округлое лицо, нос картошкой.

Ничего страшного не виделось в этом лице (типично рязанское, решила Мария Николаевна, хотя чем рязанское отличается от калужского, псковского или любого другого, не знала). Но веяло от женщины смутным беспокойством, неясной тревогой. Горохом рассыпались по телу Марии Николаевны мурашки.

– Впустишь? – прошептала незнакомка.

Хозяйка, напротив, ответила излишне громко:

– Ночью? Да кто вы такая?

– Когда надо, тогда и прихожу. Ты ж готова. Или я ошиблась?

Мария Николаевна отшатнулась, а женщина, грузно переваливаясь, ступила в квартиру и проследовала на кухню.

Мария Николаевна замешкалась в прихожей, кинулась искать тапки. «Зачем они нужны, тапки эти? Всё равно уже в сапогах в квартиру впёрлась», – зло думала она про незваную гостью.

– Чаю согрей, – донеслось из кухни, – застыла, пока до тебя добралась.

И Мария Николаевна, оставив безуспешные поиски, тоже поспешила на кухню. Неохотно открыла шкафчик:

– Чёрный, зелёный?

– Чёрный, – хохотнула незнакомка.

«Может, просто сумасшедшая? Зачем я её пустила? Откуда она знает, что я готова? К чему готова?»

Мысли неслись галопом, а руки привычно доставали чашку с подсолнухами на боку, блюдце, малиновое варенье, зефир, ополаскивали заварочный чайник, засыпали чай, заливали его крутым кипятком…

Привычные движения несколько успокоили Марию Николаевну.

«Даже если сумасшедшая, что ж такого? Вроде бы не агрессивная. Посидит, чай попьёт. Чаю не жалко».

– Молодец, достойно встречаешь, – ухмыльнулась разглядывающая её женщина. – Вот только в халате…Может, переоденешься?

– Зачем?!

Мария Николаевна вспомнила подробности из криминальных новостей: приходят жулики, под каким-нибудь предлогом остаются в комнате без хозяев, выгребают деньги и драгоценности… Мария Николаевна представила кованые сундуки с блестящими разноцветными каменьями, точно в мультфильме «Золотая антилопа». У неё от драгоценностей остались лишь бусики из розового жемчуга, которые она давно не носила да не снимающееся с пальца золотое обручальное кольцо. Остальные – их и было всего ничего – заложила в ломбард, когда болел муж. Так в ломбарде и сгинули.

Мария Николаевна, присела на краешек стула, словно в гостях она. Ночная гостья пила чай, деликатно позвякивая ложечкой о розетку с вареньем. Неожиданно спросила:

– Валерьянка есть?

– Валокордин.

– Накапай себе, смотреть страшно – вся зелёная. И запах пусть стоит. А телефон твой с паролем? Или без него включается?

У Марии Николаевны помутнело в голове. Быстро сыплющиеся странные вопросы убедили её, что у гостьюшки не все дома. И как прикажете от неё избавляться? Или всё-таки мошенница? Мошенники всегда начинают с телефона: то им код от банковской карты продиктуй, то ещё что…

– С паролем! – бросила она.

– Это хорошо. Выключи и не включай пока.

– Не буду я его выключать! А если позвонит кто?! Сынок, к примеру.

Гостья фыркнула:

– Часто он тебе звонит! А как красиво могло быть: телефон отключился, включить не смогла, пароль забыла… Ладно, сойдёт: пока тебя найдут, батарейка, всяко, разрядится. Налей-ка ещё. Чай хорош! Бывает, придёшь к кому, а у неё чай жидкий, едва жёлтый. Да вот ещё прянички, видела, у тебя есть. Подсыпь-ка, не жмотничай.

Незнакомка сдвинула назад капюшон. Мягко рассыпались по плечам белые волосы.

– Ты рассказывай. Время пока есть, но оно ж не бесконечно.

– Что рассказывать?

– Жизнь свою. Как у вас говорят: вся жизнь промелькнула перед глазами. Вот и давай, озвучивай, что видишь…

– Что рассказывать? Жизнь тяжёлая. Муж поколачивал, умер от водки; сыночек, которого одна вот на этих руках, – Мария Николаевна протянула к чужачке руки с мягкими синими венами, – выпестовала, выучила! В Норильск уехал.

– Счастлива?

– Да ты меня не слышишь, что ль? – Мария Николаевна даже пристукнула по столу кулачком, не заметив, что тоже перешла с собеседницей на «ты».

– Говорю ж, поколачивал. Бывало, приду в сад (на этом месте рассказа неизвестная удивлённо подняла белёсые бровки) ну, в детсад, я там завхозом работала. Вся в синяках, глаз заплывший, губы разбиты… Ни пудрой не скроешь, ни помадой. Перед детишками стыдно, а они, бывало, спрашивали: «Больно тебе, тёть Маш?»

Мария Николаевна, забыв на время о гостье, отдалившись от кухни и от сегодняшней ночи, поплыла на волнах памяти. Вспомнились нарядные пёстрые открытки. Их присылали родственники (мамины и папины сёстры и братья) на все праздники: Первомай, Новый год, День Победы. В текстах обязательно встречались слова: успехов в труде и счастья в личной жизни. Ровным строем сверху выстраивались имена, и Машенькино обязательно тоже. Перебирая эти поздравления, Маша обещала неизвестно кому, непременно достичь счастья в личной жизни. И где оно, счастье это? Его было так мало!

Первая счастливая картинка – из детства. Зима, сугробы. Маленькая Маша тащит за верёвку санки. Санок у неё двое. Одни на зависть всем девчонкам – креслице на полозьях: мягкое сиденье, обитое кожей цвета какао и украшенное по краям мохнатыми бомбошками, резная спинка… Карета, да и только! Но на горку Маша брала другие – большие, тяжёлые, с широкой доской. Разбежавшись, падала плашмя на эти санки, стремительно летела вниз. Санки неслись всё быстрее и быстрее, снег взметался серебристой пылью и таял на разгорячённом лице. Сквозь капли на ресницах расплывалось закатное солнце.

Мария Николаевна поймала себя на том, что вытирает лицо рукавом халата, как будто оттуда, из детства, попала на него снежная пыль.

Второе воспоминание из московской жизни (после школы Маша приехала в Москву, вышла замуж, родился Павлик). Вот они вдвоём, мать и сын бегут на трамвай, как обычно, опаздывают. Мария нервничает, а сын хохочет, и трикотажная спортивная шапочка-динамовка сползает ему на глаза, отчего он заливается пуще прежнего. Всегда, что бы ни вспомнила Мария Николаевна, сыночек такой весёлый, такой жизнерадостный!…

И свадьба, конечно, свадьба! Она – невеста в кримпленовом платье; жених – в модном в ту пору сером костюме с отворотами на брюках и блестящими, будто набриолинеными волосами. Только букет у Марии отвратительный: белые с прожилками, точно кровью забрызганные, гвоздики. Не иначе, гнусная какая-нибудь примета – красное на белом.

– А сынок? Опека, вишь, моя излишняя и навязчивая… – продолжила Мария Николаевна, с трудом оторвавшись от своих мыслей. – Ладно б в Европы уехал, в Голландию какую-никакую, я б ездила к нему, тюльпаны там, красоты разные. А он? Что в этом Норильске делать? Стынь, ночь…

– Но ведь, муж умер, сын уехал, сама себе хозяйка, разве не счастье? Куда, говоришь, уехал? В Норильск? Часто там бываю.

– Ох-ох-ох. – Мария Николаевна тревожно вглядывалась в тёмное окно, словно там, в подсвеченной фонарями дали, за крышами пятиэтажек могла увидеть холодный Норильск.

– Можно, я позвоню? – зачем-то спросила у визитёрши. – Спрошу, всё ли у него в порядке.

– Ночь на дворе… Звони, что ж. Разбудишь, перепугаешь. Да и телефон всё равно сдохнет, – опять непонятно проговорила незнакомка.

Снова беспокойно взглянув в окно, Мария Николаевна нажала единичку. Полились громкие гудки и продолжались до тех пор, пока женский голос с хрипотцой, словно спросонья, не ответил: «Абонент не отвечает, перезвоните позже».

– Не отвечает, – мрачно повторила вслед за роботом хозяйка. – Теперь не усну, буду переживать.

– Уснёшь, уснёшь! Скоро уснёшь! Вечным сном, – дробно захихикала визави и глумливо пропела басом:

– В вечном упокоении ве-е-ечный поко-о-о-ой!..

Сердце Марии Николаевны, совершив неимоверный кульбит, запульсировало-забилось в висках, затылке, темечке.

– Так кто ж ты такая? – спросила она, не узнавая собственного голоса. Точь-в-точь зашипела где-то испуганная кошка.

– Ты меня не узнала? Помнишь, операция, отёк Квинке… Помнишь?

– Ты медсестра, что ль? – прошептала Мария Николаевна.

И мелькнула у неё одна догадка, и догадки той она испугалась.

– Нет, не медсестра. Ну, смелее! Ты ж тогда чуть концы не отдала, душа уже крылья расправляла. Ну?

– Ты смерть моя? – одеревеневшие губы Марии Николаевны с трудом вытолкали слова наружу.

– Уф. Я уж не надеялась, что сообразишь. Намекаю, намекаю… Смерть твоя, конечно. Ты звала? Вот она я, встречай. Сегодня, ты права, денёк самый подходящий – четверг. В субботу похоронят, сыночку твоему даже с работы не придётся отпрашиваться. Дела, говоришь, все земные переделала, так ведь? Пойдём!

– Погоди! Погоди! – Мария Николаевна с силой растирала лоб, щёки. – Как это? Смерть? Как это? Смерть? Уже?! А как всё происходит?

– Этого, милочка, я тебе сказать не могу. По секрету только скажу, в благодарность за чай, больно не будет. Давай, что тянуть-то? Полночи валандаемся. Пойдём.

– Подожди, подожди! – Мария Николаевна силилась найти хоть какую-то зацепку, маленький якорёк, удерживающий её в уютном обыденном мире.

– Забираешь только тех, кто все дела переделал?

– Ну-у-у, всяко бывает, – протянула гостья, – но с тобой именно так. Ты же готова? Буквально, – она взглянула на крошечные старомодные часики на запястье, – три часа восемнадцать минут назад ты уверяла, что готова, это первое. А во-вторых и в-третьих, ты ленива, ни к чему не стремишься, ничего не хочешь. Что тянуть? Зачем жить?

– Я стремлюсь! – Мария Николаевна, часто сглатывая, проталкивала сухой ком в горле. – Я стремлюсь, – повторила она.

Отхлебнув из чашки остывшего чая, спохватилась, что ставила на стол всего одну чашку. Для гостьи. Из желудка поднялась волна отвращения, наполнив рот вязкой слюной, но Мария Николаевна продолжила, торопясь:

– Я в Париж хочу, на Эйфелеву башню! Что там ещё, в Париже? Сена…

– Не ври. Только сейчас придумала! Ни в какой Париж ты не хочешь!

Страшная гостья погрозила пухлым пальцем, похожим на опарыша. Мария Николаевна взгляда не могла отвести от этого пальца, и черви, омерзительные белые черви засуетились перед её глазами, как давеча окровавленные отрубленные руки.

– Нет! Нет! Мне рано! – кричала Мария Николаевна, мечась от окна к столу и обратно. Щёки её пылали, лопалась кожа на сухих губах. – Рано мне! У меня дел полно, пожить хочу!

– Ну-ка, ну-ка? – перебила гостья, подавив зевок, – какие такие дела? Я понимаю, картина у тебя стояла б незаконченной, или валялся недописанный роман, тогда можно было бы и отсрочить, а без причины …

– Я котёнка возьму с улицы, двух или трёх котёнков. Котят, в смысле. Я сироткам носочки свяжу к Рождеству! Мне б сыночка ещё разочек повидать! Пожалуйста!

Мария Николаевна молитвенно сложила руки, но дама кивала рассеянно и равнодушно.

– Рассчитывала ночку провести без забот, пораньше освободиться, так нет же! Упёрлась бабка! – пробормотала назвавшаяся Смертью себе под нос и схватила Марию Николаевну за руки холодными пальцами.

– Ну же! Узбогойся! Слышала, современные детки так говорят? Хочу тебя отвлечь, а то ты загналась совсем. Узбогойся! Боли не будет. Смотри на меня.

Она притянула Марию Николаевну к себе. Взгляд светлых, почти белых глаз с крошечным зрачком, размером не более точки, поставленной на бумаге шариковой ручкой, завораживал, не отпускал.

«Обкуренная, что ли? Наркоманка! Господи! Я пустила в дом сумасшедшую наркоманку!» Мария Николаевна в ужасе огляделась, словно только сейчас обнаружила странную женщину в чёрных одеждах и с белыми прозрачными глазами на своей кухне.

– Прочь! – завопила она. – Прочь! Прочь из моего дома!

Рывком выдернув руки, схватила незнакомку за рукав, потащила к выходу. Тщетно! Мария Николаевна толкала незваную гостью плечом, бедром, ткнула локтем в спину.

– Толстуха тяжеленная! – хрипела Мария Николаевна, – отъелась на дождевых червях!

И снова думала лихорадочно:

«Ты определись, Маша, если наркоманка, при чём здесь черви?! А, разберусь, мне б её только вышвырнуть!»

Заливисто зазвонил телефон. Мария Николаевна, вмиг потеряв всякую прыть, схватила его, уверенная, что звонит сын. Но её телефон молчал.

Тем временем незнакомка, степенно пригладила растрепавшиеся в минутной потасовке волосы и, покопавшись в складках своих одежд, извлекла чёрный мобильник-раскладушку.

– Могла б рингтоном похоронный марш поставить для аутентичности, – вырвалось у Марии Николаевны.

– Да. Срочно? Еду! – отрывисто кидала слова незнакомка. – Ладно, оставляю тебя пока, – повернулась она к Марии Николаевне как ни в чём ни бывало и захлопнула телефон. – Я другого на себя записала. Надеялась, успею. Вот не ожидала, что с тобой столько чикаться придётся. Ладно, живи пока. И вяжи носочки-то.

Мария Николаевна, собрав все силы, пихнула рыхлую толстуху за порог. Голова закружилась, и она повалилась на коврик у двери.

Снежная пыль, оседая, таяла на разгорячённом лице. Мария Николаевна очнулась. Белый расплывчатый блин колыхался над нею, постепенно приобретая очертания человеческого лица.

– Марь Николавна! Живая! Слава богу! Я «скорую» вызвала, сейчас приедет. Хорошо, вы на пороге упали, открыто было. Я на работу шла, увидела.

– Живи пока! Вяжи носочки! – грохотало в мозгу Марии Николаевны.