Loe raamatut: «Таврический сад»

Font:

* * *

Смешенье красок и тонов

О книге Норы Гайдуковой

Эта книга об эклектике бытия, эклектике Санкт-Петербурга, словно вынырнувшего из свинцовых советских туч в новое время. Но прежде всего о любви, ибо невозможно чувствовать и передать то, что не оживает внутри, болезненно и радостно произрастая. В сборнике сказано о многих городах и весях, но история жизни автора началась здесь, в городе Петра Великого, куда, причудливо сплетаясь, возвращаются память и воображение. Некоторые рассказы автора автобиографичны, другие повествуют об авторе в третьем лице, и наконец, представлены миниатюры о других людях, перед нами предстает целый калейдоскоп судеб. Некоторые истории заканчиваются печально, например акварельные повествования о жителях многонационального испанского городка Мар-и-Соль на берегу Средиземного моря, словно впитавшего солоноватыми волнами биографии людей, посетивших этот мир ради того, чтобы поделиться с нами улыбкой. «Есть такие люди, вокруг которых всегда видишь свет. Это редко бывает и запоминается надолго. От чего это зависит, никто не знает. Карма или, там, аура, не важно, как назвать. Именно таким человеком была Бегония». Думается, авторское сострадание, не намеренно декларативное, но разлитое в деталях и полутонах настроения, передает многое. Жизнь «маленького человека», а таким оказывается всякий человек перед судьбой, волнует автора, это жизнь с провалами и благодарением за прожитые годы. Но все началось с Ленинграда, Санкт-Петербурга, его непреходящего мифа, в который так легко попасть и столь трудно из него выйти. «Мама и папа девочки были врачи, а время было темное – 1953 год, когда уже ходили по домам какие-то люди в штатском и составляли списки евреев, а к ним относились все родственники девочки, да и сама девочка. Не только евреи, да еще врачи». Городской быт, перелом времени, о котором трудно рассказать, если его не пережил, тоска по иному бытию среди коммунального быта – все это красочно и с оттенками описано в большой главе Норы Гайдуковой, посвященной детству и юности.

Старый еврейский портной, бежавший от нацизма, шьет пальто семнадцатилетней Любе, вкладывая в работу себя без остатка. Словно повторилась гоголевская история о шинели, где жертвой служения красоте стал не заказчик, но портной.

«Мы принесли пальто домой, и я даже вставала ночью посмотреть на него и постоять перед зеркалом. Это был верх портновского мастерства настоящей польской довоенной школы, так безупречно были сделаны все швы и отделка, а эти огромные пуговицы в два ряда – это было просто чудо.

На следующий день я пришла из университета и застала маму заплаканной.

– Что случилось? – спросила я. – Кто-то заболел?

– Нет, Любочка, сегодня ночью Шломо умер. От счастья. Он так долго ждал этого, что сердце не выдержало.

– Бедный Шломо, значит, мое пальто было его последней работой, и он вложил в него всю душу?

– Выходит, что так, это пальто должно сделать тебя счастливой, – сказала мама и обняла меня».

Петербург наполняют почти живые призраки минувшей жизни, и новые поколения, плохо понимающие ту сложную действительность, среди которой довелось жить автору, где жизнь человека почти ничего не стоила, надо было стоять в очередях за дефицитом или рыскать в его поисках, опасаться ненадежных ушей. Это были два мира – общечеловеческий и номенклатурный, специально разделяемый, но иногда соприкасающийся и приводящий в действие некий незапланированный механизм зависти и отторжения. Что уж говорить о ставшей почти общественной традиции все заливать спиртным – как в дружеском кругу, так и по официальному поводу. Все это – под маской дивного и ужасного города, мечты Петра Великого: «И эта пустая огромная роскошная синагога, и серо-оранжевая псевдо-Мариинка, и забранные в полиэтилен монстры домов, и нескончаемые толпы возбужденных туристов, жадно поедающих остатки Белых Ночей – все это образует Вечный Петербург, из которого никогда не уйдут Гоголь и Достоевский, вечно будет бродить сошедший с ума Евгений в обнимку с Германом и Акакием Акакиевичем. Наверное, для этого он и создан, как воплощение больного воображения Великого Фантазера Петра Первого».

Автор по специальности градостроитель, возможно, это способствовало точным и объемным зарисовкам и жизни, и быта европейцев и американцев, ленинградцев и жителей просторов нашей страны. Вот новелла «Ночные гонки», о преступлении и наказании, о беспечных и жестоких молодых людях, сбивших джип пожилого еврея и скрывшихся с места происшествия:

«Начнем с виновников. Это Надир Б. и Рихард В. – говоря современным русским языком, в котором и от русского-то остались междометия и тире, – мажоры.

Владелец белой «Ауди» ценой больше ста тысяч евро Надир Б., 22 лет, принадлежит к одной из влиятельных арабских фамилий, проживающих в Берлине и насчитывающих сотни членов. На вопрос к его отцу, почему сынок владеет такой дорогой машиной, папа ответил, что сыну «удалось сэкономить деньги». Что это за заработки, с которых он так хорошо сэкономил, мы, вероятно, никогда не узнаем. Справедливости ради, заметим, что молодые «гонщики» сразу же после аварии угодили в тюрьму предварительного заключения.

Формулировка предъявленного обвинения трижды менялась. Им вменялось не только неумышленное убийство и нарушение правил дорожного движения. Выяснилось также, что они проявили полное равнодушие к своей жертве, даже не пытаясь прийти на помощь к несчастному. Это в Германии очень важный момент…

…Мойша, превратившийся в Ангела Возмездия, витал под потолком зала суда и удовлетворенно помахивал крыльями».

Автор подводит нас к самостоятельным размышлениям о праве на ошибку, о возмездии и покаянии. Без самостоятельной работы над собой самые благи идеи извне не дадут плодов. Так и писательское ремесло и мастерство не придут без поиска истины. Маленькой девочке Любе повезло – ее окружают люди, которые, если не задумываются о совершенстве, то живут мыслью о добре и благе, не требуя наград за труды. Ибо внутренняя свобода и право на поступок – дар, обретенный не только благодаря, но и вопреки многим вещам. Так и Санкт-Петербург, открытый стихиям и ветрам, не сдается духовно, пусть носители его духа физически далеки, они продолжают участвовать в его созидании во времени и пространстве: «Но они ни в какую не вписываются в интерьер этого безумного города, который никогда не будет религиозным: ни христианским, ни иудейским, ни еще каким-нибудь. Он будет воплощением свободного человеческого духа и творческого полета воображения, которому нет предела».

Последуем за автором ради открытия в самих себе новых граней и оттенков. Ради того, чтобы избавиться от клише и предубеждений. Сегодня родной город для Норы Гайдуковой не только Петербург, но и Берлин, открывающий свое очарование: «“Берлинцы неприветливые и бесцеремонные. Берлин отталкивающий, шумный, грязный и серый. Но мне жаль людей, которым не удается здесь поселиться“. Теперь мне удалось, и это мой новый любимый город, после Питера, конечно».

Алексей Филимонов

Питерское детство

Бабушка Басенька

В старом доме на улице Войнова, ныне Шпалерной, в семейной коммуналке родилась девочка. Папа захотел назвать ее Норой, но бабушка сочла это имя совершенно нееврейским и попросила в еврейских книгах при Большой хоральной синагоге, где девочку тоже зарегистрировали, записать хотя бы еще еврейское имя Либэ, то есть Люба. С тех пор девочка иногда чувствует себя Норой, а иногда Любой, по настроению.

Она выскочила на свет так быстро, что пуповина обвилась вокруг шейки. Так что девочка могла задохнуться и погибнуть. Но маленькая ручка на горле не давала пуповине ее задушить. Это как будто было случайно, но врачи, подоспевшие на помощь, удивились. Пуповину обрезали – и девочка громко энергично закричала. Но на ручке так и осталось на всю жизнь синее пятно.

Через два месяца в той же квартире родился у другой пары мальчик, Фима.

Мама и папа девочки были врачи, а время было темное – 1953 год, когда уже ходили по домам какие-то люди в штатском и составляли списки евреев, а к ним относились все родственники девочки, да и сама девочка. Не только евреи, да еще врачи. Очень тревожное было время. Но Люба и Фима этого не понимали, они сидели в одной кроватке и наперебой кашляли, у них был коклюш. Мамы и папы, бабушки и дедушки были на работе, а дома оставалась только прабабушка Басенька – маленькая чистенькая старушка, похожая на белую мышку. У нее была кошерная кухня: все ложечки и вилочки, все кастрюльки стояли отдельно мясные и отдельно молочные. Прабабушка родилась очень давно, поэтому она никогда не работала, а как тогда было принято, занималась кухней и детьми. Делала рыбу фиш, покупала живого карпа и сама его убивала лопаточкой, как у евреев положено. Любе это очень не нравилось, и она не хотела есть фаршированную рыбу, которую подавали в огромной светлой гостиной с окнами на Неву, за круглым раздвижным столом, за которым в праздники помещались все родственники. Остальные не понимали Любиного упрямства и оставляли ее сидеть за столом, «пока рыбу не съешь». Еще долгие годы при виде и запахе фаршированной рыбы Любу начинало тошнить, и она не могла на нее смотреть. Зато она очень любила селедку, не считая ее рыбой. Бабушка Басенька с жалостью смотрела на маленькую, худую и бледную Любу, у которой был плохой аппетит, она каждое утро приглашала ее в свою светлую гостиную и несла в руке блюдечко с кусочком черного хлеба с маслом и кусочком селедки. Она говорила:

– Это тебе, Любочка!

Так Люба ее и запомнила, свою любимую бабушку Басеньку: за окном солнце и сверкающая льдом и снегом Нева, и перед ней стоит маленькая чистенькая старушка, фея ее детства с маленьким блюдечком в руке, на котором лежит бутербродик с селедкой.

25.12.2018

Немецкий язык

В нашей семейной коммуналке на Шпалерной улице в Ленинграде родилось двое маленьких детей. Сначала я, потом мой кузен Фима, на два месяца позже меня.

Для нас это было большое везение – было с кем играть и общаться.

Для родителей тоже неплохо – дети вместе и меньше надоедают.

Художник Раис Халилов

Тем более, что в три года мы оба уже умели читать, что очень облегчало жизнь взрослых. Поскольку телевизоров тогда в Питере и близко не было, не говоря уже о смартфонах, многим взрослым приходилось мучиться и изобретать способы общения и увеселения своих чад. Нас учили читать чуть не с рождения, справедливо полагая, что книги отвлекают от вредных шалостей и читающие дети не орут, а сидят тихо. Фимку учили еще и музыке, а меня танцам. Но главное, чего добивались все наши родители – знание иностранных языков. Про английский тогда еще не знали, что он самый главный, нас учили немецкому.

Происходило это в большой прихожей, где стоял огромный письменный стол из карельской березы, покрытый зеленым сукном.

Настоящий югендстиль, как я потом узнала, с орнаментом цветами и декоративными ветками.

Нас с Фимой сажали рядом за этот прекрасный стол (он потом мне достался, и я его за семьсот евро продала) – и начинались пытки.

Руководителем занятий был мой папа. Насчет него Ефим сказал мне лет через сорок, что он его всегда очень боялся.

Откуда-то из старинного книжного шкафа со львами (тоже мне достался, продала за тысячу евро) папа вынимал толстенную старую книгу – это были сказки братьев Гримм. Самое потрясающее заключалось в том, что сказки были написаны еще и готическим шрифтом, который многие немцы с трудом разбирают.

Есть фотография: сидим мы с Фимкой – и эта ужасная книга перед нами. Мало того, что сказочки братьев Гримм вообще не для слабонервных, типа «Родителям стало нечего есть и они решили увести детей в лес, на съедение волкам…» – довольно милая история, если вдуматься, уголовно наказуемая. Но нам тогда было не до философии и размышлений о немецком характере. Нас читать этот ужас заставляли. Фимка был ребенок одаренный, намного способнее меня, хотя его отцу было пятьдесят, когда он родился, а моему только двадцать пять.

Фимка кончил математический факультет университета и съехал в Америку, в Бостон, где в какой-то загадочной фирме по изучению компьютеров зарабатывал двадцать тысяч долларов в месяц.

Но это потом, а пока мы сидим над книгой и мучаемся. Эти замысловатые значки вызывали у меня ужас, даже одаренному Фимке, который в три года уже на скрипке играл, они не нравились.

Точно помню: у меня слезы капали на этих братьев Гримм. Как чувствовала, к чему это приведет.

Вот теперь я в Германии уже двадцать лет живу, да еще с немцем, и целый день по-немецки говорить должна.

Правильно говорят: кто чего боится, то с ним и случится. А готический шрифт я начисто забыла. Зря папа старался, хотя, может быть, где-то в глубинах подсознания бродят детки из сказок братьев Гримм дремучими тюрингскими лесами.

13.01.2020

Берлин

Таврический сад

Улица Войнова, ныне Шпалерная, где я родилась, никогда не была уютной и приятной. Она казалась мне мрачной и пустынной, там не было ни одного кустика или деревца. Хотя я не знала, конечно, что громадное серое здание в конце улицы – это ГПУ, или «Большой дом», за глухими стенами которого творились какие-то страшные вещи.

Пока я не ходила в детский сад, мною занимались няни. Родители были вечно на работе. Тогда ведь полагался всего один выходной. Мама работала врачом скорой помощи, посменно, так что я ее редко видела. Папа писал диссертацию по физиологии и пропадал среди своих лягушек и крыс в медицинском университете. Помню двух совершенно непохожих дам, приставленных ко мне на довольно долгое время. Одна была деревенская девушка Галя, цветущая полногрудая блондинка с русой косой, взятая из деревни и мечтавшая выйти в Питере замуж. Она водила меня гулять на набережную Невы напротив тюрьмы «Кресты». Я не знала, что это тюрьма, и красивые старинные здания красного кирпича представлялись мне старинными замками. Набережная не была еще оправлена в гранит, я сидела около воды и играла в песок своими формочками и лопаточками. Галя в это время флиртовала с солдатами, назначавшими ей там свидания. Она рассказывала, что я ее дочка от китайского студента, который ее бросил и уехал в Китай. Мои слегка раскосые глаза и стрижка каре с прямой челкой и правда выглядели по-восточному. Я все это слышала, но никак не вмешивалась в Галину личную жизнь. Пусть человек найдет свое счастье. В конце концов, Галя была уволена из-за частых свиданий с неизвестными мужчинами и заигрываний с моим папой, проявлявшим к ней какой-то мужской интерес. Или мама, замученная своей скорой помощью, так думала.

На смену Гале пришла Анна Ивановна, сухонькая старушка «из бывших», к которой мужского интереса уж точно не могло быть. Тут началось мое настоящее воспитание, с упоминанием французских слов, «не комильфо», например. То есть быть вульгарной или делать что-то неприличное. Вместо тарелки вкусной пшенной каши от Гали я теперь должна была есть какие-то старушечьи «хрустики», противный гоголь-моголь (яйцо сырое, размешанное с сахарным песком) и на закуску – большую ложку рыбьего жира. Анна Ивановна научила меня правильно сидеть за столом и подносить ложку ко рту, а не нырять в тарелку. Пользоваться салфетками, вынимать ложку из стакана, когда пьешь чай. Интимные туалетные премудрости я получила тоже от нее.

Как ни странно, она мне нравилась. Дело в том, что вместо набережной около «Большого дома» на Литейном проспекте она водила меня в Таврический сад, оказалось – он находится в ста метрах от нашего дома.

Ничего прекраснее в своей маленькой жизни я не знала. Летом мы усаживались на скамейку в тенистом уголке, и Анна Ивановна читала мне толстые книжки сказок Андерсена, этого грустного волшебника, или зловещие истории братьев Гримм. Мы собирали маленькие букетики полевых цветов, ходили на берег пруда смотреть на рыбок, которые там тогда водились. Я на всю жизнь запомнила горбатые мостики и загадочные острова. Зимний сад, засыпанный снегом, где меня возили на санках, а потом я каталась на лыжах. До сих пор обязательно хожу в оранжерею с экзотическими растениями, построенную вроде бы еще при царице Екатерине Второй. Анна Ивановна, у которой, кажется, не было ни детей, ни внуков, хотела сделать из меня воспитанную девочку в том, дореволюционном смысле, когда девочек учили танцевать, вязать крючком, быть скромными и делать книксен. Мне кажется, что-то в моей голове от ее воспитания осталось. Я никогда не чувствовала себя по-настоящему «советской девочкой», немножко мужеподобной и решительной. Нет, наверное, поэтому мне было в детском саду, куда меня потом отдали, так плохо. Я его ненавидела и скучала по моей Анне Ивановне, тихим аллеям Таврического сада, летней сирени и зимнему снегу. Щебету птиц и весенним тюльпанам, первым подснежникам, стаканам газировки за три копейки и кофе с молоком за пять копеек, который мы частенько по секрету от родителей пили с Анной Ивановной в круглом павильоне-бонбоньерке, существующем и по сей день.

Конечно, не в ней дело, что я не стала «коллективным человеком», каких тогда воспитывали детские сады и школы, а осталась неисправимой индивидуалисткой, о чем совершенно не жалею. Но свою лепту в формирование этой плохо управляемой особы она безусловно внесла.

30.10.2019

Испания

Хор девушек

Недавно прочла, что дети – существа, не способные на сопереживание и полностью сконцентрированные на себе. Но дети, как и взрослые, бывают разные. Я была неврастеником, каким, видимо, остаюсь по сей день. Без конца страдала, сочувствуя всем, хотя в первую очередь, конечно, себе.

Предметом моих острых страданий и переживаний была тогда популярная опера композитора Алексея Николаевича Верстовского на либретто Михаила Николаевича Загоскина «Аскольдова могила» с знаменитым хором девушек «Ах, подруженьки, как грустно… Сколько б песен мы не пели, от тоски мы их поем… И зачем мы, горемычные, родились на белый свет…».

Кстати, оказалось, что действие происходит в давние времена царствования князя Святослава Игоревича, как раз в Киеве, бывшем тогда центре Киевской Руси. Почему-то этот хор тогда по радио передавали очень часто, а так как телевизоров еще не было, почти целый день играло радио. Как только я слышала заунывный напев, тотчас начинала плакать.

– Что с тобой, Норенька? – спрашивала моя прабабушка Басенька.

– Скучно, – отвечала я, размазывая по лицу слезы.

Другим предметом моих страданий был кролик. Весело резвящийся на страницах детских книг, он внезапно оказывался в продуктовом магазине, мертвый, уже ощипанный и синий.

Стоил кролик довольно дешево, наверное, не дороже курицы, и его часто готовили на обед.

Никакие уговоры не могли заставить меня его есть. Я плакала и говорила: «Он был живой».

На Разъезжей улице был большой рыбный магазин, где продавали живую рыбу. Мы с бабушкой Марией, мамой моей мамы, которая меня растила в более поздние годы, туда часто ходили.

Большие карпы с серебристой чешуей и грустными глазами смотрели на покупателей через стекло аквариума, как мне казалось, с укоризной, предчувствуя свою несчастную судьбу. Продавщица вылавливала карпов сеткой и стукала лопаточкой по голове, усыпляя рыбу, которая до попадания на кухню была еще жива. При мне карпа покупать было нельзя, а то бы я плакала по нему весь день.

Никакие усилия моего папы, обладавшего поистине железной волей, плодов не приносили.

Папа сжимал мне руку до синевы, а я должна была улыбаться и говорить, что не больно. Что ему мерещилось? Сталинские застенки или гитлеровские трудовые лагеря? Трудно сказать, ясно только одно – так он пытался спасти и подготовить к тяготам нелегкой жизни тех времен своего единственного ребенка.

К сожалению, столь же чувствительна моя младшая дочь, что в условиях современной Германии не такая уж редкость. Помню рассказ про одного мальчика-подростка из обычной немецкой семьи, которого также послали за свежей рыбой.

Он вернулся ни с чем, заявив: «Рыбы тоже имеют право на жизнь».

Эта чувствительность мне всю жизнь изрядно вредила, потому что сочеталась также с некоторым легкомыслием и русским пофигизмом. Имея одну из первых в Питере фирм по недвижимости, я раздавала агентам деньги направо и налево, распивая с ними кофе и непозволительно сокращая дистанцию, необходимую для успешного бизнеса. Поэтому мой муж говорил: «У тебя не агентство, а студенческое научное общество». Вот его и пришлось закрыть.

В то время как мои соплеменники активно расставались со своими квартирами и прочими благами, унося ноги в Америку или еще куда-нибудь, я упорно держалась за свой Питер, не поддаваясь на уговоры умных людей и не находя в себе сил расстаться с родным уголком, от которого пятнадцать минут езды до Седьмой линии Васильевского острова, самого прекрасного места на свете. Ах, этот кофе за тридцать рублей, несравненные пирожки с капустой и пирожные «картошка» в булочной Вольчека на Суворовском проспекте! А после девяти вечера все еще в два раза дешевле.

Вот теперь мы и видим результат: вымышленные доллары и евро в России, которые нельзя купить за виртуально дорожающие рубли. Перекрытые на неизвестный срок маршруты к моему любимому Васильевскому. Несколько утешает, что я не одна такая.

Друзья, не доверяйте эмоциям. Подведут.

05.04.2022

Берлин