Loe raamatut: «Где цветет чистодуш?»

Вступление

В кладовой солнца надо завести

человеческий порядок и охранять его.

М.Пришвин

Рос я в тесном общении с живой природой. Лес, луга и полевые просторы на всю жизнь наполнили мою детскую душу запахами холодной росной травы, свежевспаханной земли и сытнымм духом поспевающих хлебов. Глубокий след оставили в ней речка Вежлейка, казавшаяся тогда самой широкой и многоводной, Петровский лес, поездки в ночное…

А в школе нас учили “не ждать милостей от природы”, учили ее покорять и преобразовывать. Не только мы, босоногие, но и взрослые, признаться, мало задумывались в ту пору о ее ранимости и подчас полной беззащитности. Не до того, правда, было. Шла война, и цель у всех была одна – победить голод и выжить. Понял я недобрую суть призыва “покорять и преобразовывать”, лишь когда последствия всяких вмешательств в чужие дела предстали в самом неприглядном виде. И все-таки воспринимались они мной больше разумом, чем дремлющим сердцем.

И вот однажды…

Возвращаясь в родное село, я дошел большаком до мелкой Симилейки, и почему-то захотелось мне перейти ее не по мосту, а вброд. Свернул на обочину и спустился по тропке, еле приметной в бурьяне, на дно оврага.

Журчит себе, будто колокольчиками названивает, речка детства, бегущая по гладкой круглой гальке. О чем это ты, непоседа? Куда, скажи, спешишь? Наклонился я и хотел было, обмочив руки, почувствовать свежесть ее воды. Протянул вперед ладони, сложенные лодочкой, и тут же передумал.

И было отчего!

…Вода Симилейки блестела всеми цветами радуги. Лениво кружась и переливаясь, плыли по ней оранжево-красные, лиловые, зеленые… масляные потеки. Господи, да кто же так надругался над моей звонкоголосой?

Перешагнул через речушку и поднялся по еле видной в репьях стежке на другой, взгористый бережок. Огляделся и понял: в сотне метров вверх по течению, над самым берегом под раскидистыми ветлами стояли цистерна с топливом и бочки с маслами.

В тот печально-памятный летний ясный день у меня словно бы заново открылись глаза. Я стал внимательнее прислушиваться к голосам окружавшей меня природы: начал острее воспринимать шум стихающего ветра и грустный шорох падающих и опавших в вечность осенью обагряных листьев, сердцем понимать тайну перекличек летящих под облаками птиц.

Именно тогда, в тот день безрадостного свидания с маленькой говорливой Симилейкой, я потянулся впервые к чистому листу бумаги и ручке, а карманный блокнотик сделался с той поры моим неразлучным спутником. Именно после того “несчастного случая” его странички заговорили о тронувших душу мгновениях из жизни деревьев, трав, бабочек…, о впечатлениях, полученных от встреч с прекрасной страной по имени Природа.

Весенние напевы

Весна – утро года. Эту афористически точную мысль я бы продолжил так: весна – ожидание и надежда на перемены, приносящие радость. Лето так ностальгически, как весну, редко кто ждет. Оно само, без жаждущих его, приходит. Приходит незаметно, тихо, без гомона. А вот весну…

Март – первый вздох утра. Следовательно, и года.

Куда ни посмотришь – снег. Если выйдешь в поле, там и запаха не уловишь долгожданной поры. Снег, снег, снег… Голубеет, как будто море-океан в тихую солнечную погоду. И все-таки месяц этот – весенний. Почему? Игрой, полыханием света. Когда со своей высоты улыбается-смеется рыжелицее солнце, на сугробы, на снежные просторы полей без слез не посмотришь. Бывает и по-другому, но так случается редко.

Март – начало начал, завязь. Растет она – видеть не увидишь. Что Бог подарит, кем-чем порадует, не знает никто.

Сполохи света и гулкие порывы ветра-южака старались не зря. бесследно не ушли. Они пригласили-привели апрель – порог Весны. От дождей и теплого ветра потемнели леса и поля, помрачнели и начали сходить снега, просыпаться от зимней спячки речушки и реки, веселее зазвонил жаворонок.

Так мучаясь, крича, но не теряя времени, пришла новая полоса – повторение жизни.

Травы, кустарники и деревья исполины оделись, настало время, в зеленое. Засверкали на солнце молодой листвой. Пришел май. Он красен цветением от травинок до дубов, запахами цветов и гомоном пернатых в рощах и перелесках.

Весна – знак перемен и спешки. Постоянства в ней мало. Сегодня так, завтра по-другому. Надеяться на ее слово не приходится. Склонна к измене, обманет и оглянуться не успееешь. Если не так наступишь весной, не так будешь шагать и будущей зимой.

Березовые хороводы

Торопливо плывут за автобусным окном волнистые снежные просторы. Март уже на исходе, а на продутых ветрами полях всё еще хозяйничает зима. Яркой синевой блестит на солнце ее холодное покрывало.

“Вот тебе и “протальник”! – прислонившись плечом к стеклу, подумал я. – А ведь в старину так и величали самый щедрый светом месяц в году”.

Виднеются подернутые сизой дымкой скирды соломы, тоскливо сжавшиеся под белой крышей, овражки, вровень забитые снегом, деревья… Совсем рядом махнула крылом и тотчас скрылась за косогором чудом сохранившаяся до наших дней ветряная мельница.

Привычно и монотонно отсчитывают колеса километры наезженного до стеклянного блеска асфальта. Зовущая за далью даль дорога длинным прямым коридором рассекает полный величия сосновый бор. Деревья вдоль большака выстроились словно на парад. На ветвях их – глыбы посеревшего от времени снега. “Скорей бы сбросить свою зимнюю ношу и облегченно вздохнуть!” – говорит их усталый вид.

Но вот пробежали за окном длинноногие сосны, и сменили их светлые сарафаны берез. От их ослепительной белизны зарябило в глазах. Стоят они, скромницы, прикрывшись инейной фатой, будто невесты на смотринах. Одна пригожее другой. Стоят в ожидании какого-то чуда.

Усыпляюще однообразно шуршат шины. Урчит мотор.

Гляжу я в окошко и, очарованный увиденным, боюсь шевельнуться. Одни березки с величавой торопливостью отбегают назад, а стоявшие чуть поодаль занимают их места. Эти круговые движения, постоянная смена мест деревьями удивительно напоминают старинный хоровод.

Хоровод берез! Кружатся они то до трогательности плавно, неспешно, то с быстротой праздничной карусели.

И чудится мне, что весенняя березовая роща, сплетясь ветвями, водит и водит замысловатые хороводы. И тихая музыка слышится мне, и отдаленный шорох тонких ветвей. …Да березы ли это встречают так весну? Не девушки ли в нарядных, вышитых кружевами платьях вышли на луга за околицей и завели старинные песни, одновременно и грустные, и озорные?..

– Слышите, поют? – услышал, мне показалось, за моей спиной чей-то взволнованный шепот. – Какой славный напев!..

Но вот дорога свернула, и полная музыки и светлой грусти березовая роща осталась позади. И снова перед глазами распахнулись голубые дали полей и перелесков, снова замелькали мосты, столбы, околицы…

Молодой вихрастый шофер глянул в полупустой салон и прибавил газу.

“Не гони, браток, не гони! – мысленно попросил я его. – Езжай потише. Не торопи расставание с увиденной красой. А может, вернешься вновь к березовым весенним хороводам? Что тебе стоит?”

Весна, что с тобой?

В последние годы вести о приходе весны жду от синиц. В детстве о ней сказывал прилет грачей. Их скрипучий голос разносился по всей округе. После них заявляла о себе речка-говорунья, выбравшая себе в стародавние времена тропинку за нашими картофельными сотками. К этому времени изменялся окрас полей, рушились дороги, светлели лица ребятишек. Наконец-то зимнюю тишину окончательно нарушал рокот тракторов, во главе мощного гусеничного “ЧТЗ”, которые возвращались после ремонта в машинно-тракторной станции в село. Их победный рокот был зарубкой: тепло не отступит.

Это было давно. Во время Второй Мировой и вскоре – после.

Как теперь?

Теперь весна приходит совсем по-иному. Кажется мне, случилось с ней что-то неладное. Может, заболела? Или устала? А не постарела ли? Приходит она, как-то хоронясь от чужого глаза, оглядываясь вокруг, и без прежней шумной хвальбы. Ни грохота ледохода, ни бурления половодья, ни песен скворца. Нет, не высекает она, как в пору далекого детства, своими песнями искры радости.

Почему?

Почему Весна стала рабыней с опущенной головой? Кто виноват?

Сама Она или, быть может, я и все мы?

Ожидания

Ну и зимушка выдалась в этом году! Даже почтенные, много чего повидавшие на своем веку старики не помнят такого снега. “Раз в сто лет”, – говорят в подобных случаях. А может, и в тысячу. Он ровно и покойно укрыл окрестные леса толстым теплым одеялом, а села завалил сугробами.

“Февраль богат снегом, а апрель – водой”, – не раз вспоминал я о старинной примете. Был уверен, что будет большая вода, и ожидал, само-собой, великого разлива. Так и полагал: хлынет с полей и лесов талая вода и реки разольются, затопив берега, морем-океаном.

Весна вступала в свои права робко, как бы стыдливо оглядываясь. Смущалась, видно, если не боялась, снежных запасов зимы. Справится ли с ними? Появится раз-другой еще не жаркое солнце и старается вновь спрятаться за облака. Полагайся на него! На проталинках весело журчат ручейки-снеговички, а в затени – уши щиплет, похрустывает под ногами, будто сухарь, ледок.

Все не решалась невеста года. Стеснялась чего-то. Зима же зря время не тратила. Она сама, добровольно, не торопясь сняла свою шубу и молча укатила в полуночные края в поисках новой. Из-за нерасторопности весны, из-за её несмелости, поймы рек, сколько я ни ждал, не удивили широкими зеркалами вод: великий разлив не состоялся.

“Апрель с водою, – верили исстари. – май с травою”. Нет, на сей раз не вышло по поверью! Луга из-за апрельского безводья по осени не порадовали меня куполами стогов сена.

Не все, оказывается, надежды, которыми мы тешим себя, сбываются, не все!.. Иногда кажется счастье, радости безоблачной жизни так близки, так близки, а дойти до них так и не дойдешь.

Суд совести

У грачей праздник: они возвращаются в родные места. С темна до темна не смолкает над старыми гнездовьями шумный разноголосый грай. Грач – птица толковая, знает, что весенний день и вправду год кормит. Нужно спешить. Оттого и переполох на всю округу.

Я стою у окна и с высоты четвертого этажа наблюдаю за весенними заботами чернокрылых на старых тополях перед зданием. До взлохмаченных шапок гнезд, кажется, рукой подать. Раскрытое окно как бы приблизило ко мне сучкастую крону деревьев. Окно, без переносного смысла, – в природу…

На двух тополях, выросших метрах в трех-четырех друг от друга, – по начатому гнезду. На одном из них сидел – на самом краешке – и зорко следил за “стройкой” грач-”прораб”. Напарник его, сам строитель, находился в гнезде и слушаться указаний не собирался. До всего он доходил своим умом. Раскладывал как надо заранее припасенные хворостинки, поправлял, если ошибался, и только потом принимался уплотнять их, утаптывая. Изредка прерывал работу, заглядывал на своего начальника и ждал как будто бы заслуженной похвалы. Вот, мол, я каков! Всем мастерам мастер!..

Кудесничали над гнездом несколько минут. Но вот “прораб” что-то сказал на своем языке, и они замерли. Взглянули друг на друга и призадумались. “Намаялись работнички, – решил я про себя, – видать, перекур объявили”.

Но я ошибся.

Вдруг парочка поднялась и, ловко лавируя меж голых ветвей, опустилась у пустого гнезда на соседнем дереве. Воровато оглядевшись по сторонам, оба выхватили по прутику и… деру!

“Эхма! Что же это творится? Грабеж средь бела дня! Ах мошенники, ах крохоборы несчастные!..” – возмущался про себя, глядя на разбойников.

Окажись у меня что-либо под рукой, пальнул бы в них без раздумий. “А еще трудяги…” – пристыдил их мысленно.

Птицы между тем совершили еще несколько налетов на соседнее гнездо.

“Мародеры! Пройдохи! До чего докатились…” – не успокоившись, клял я хапуг самыми черными словами.

А гнездо проныр росло и ширилось буквально на глазах – просторное и удобное. Верно, грачиха задумала вывести поболе дюжины птенцов.

Через несколько дней мне пришлось стоять под теми же старыми тополями в ожидании на чем бы уехать. Весна входила в силу. С неодетых деревьев струился, пока еще слабый, запах тополиных почек. Кое-где уже подсохли тротуары, осели вдоль них валы грязного залежалого снега.

Вспомнив недавнюю историю, я поднял голову и замер, ошеломленный увиденным.

Над ранее вчистую разоренным гнездом деловито, без суеты, трудились невесть откуда взявшиеся хозяева. Жилье их было почти готово. Еще немного, и появятся в нем крапчато-голубые яички. Не всегда, видать, верна пословица, что “трудом праведным – не нажить палат каменных”.

Автобуса моего все не было. “Провалился он, что ли?!” – я начал терять терпение, начал ходить взад-вперед по площадке остановки, изредка поглядывая на чернеющих головешками грачей.

– Кра-а! Кра-а-а!.. – неслось с окрест.

Будущие родители держали совет, толковали о трудностях, их ожидающих. А на вершине другого тополя заброшенно и одиноко темнело так и не законченное, покинутое вороватыми хозяевами гнездо. Любители легкой жизни исчезли: то ли принудили их уйти, то ли сами улетели искать лучшей доли в других местах.

А, быть может, заговорила в них совесть? Бывает ведь она не только у людей. Впрочем, кто его знает?.. Кажется, у них, крылатых, куда её больше.

Относительность

Приближается весна, и осина становится чем-то похожей на березу. Не замечали? Белее будто бы делается. Не так ли? Еще больше бросаются в глаза эти изменения, когда за спиной осинки молчаливо стоит неподкупной стражей темный сосновый бор.

Что это? Чудачества восприятия, глаза или, или вправду, хорошеет осинка, одевая светлое платье, к весне? И она ли только?

Так или нет, сказать трудно, ведь в мире все относительно.

Относительны высота трав, деревьев, звуков, облаков, способности и таланты человека. Даже гениальность, как высший знак, предел таланта, и та не однозначна.

А разве отдельные страницы биографии каждого из нас не относительны? Можно ли сравнивать страницы о весне, о песнях той поры с осенними?

Ожидание весны

Над тихой задумчивой березкой раскинулась текучая синева ласкового мартовского неба. Теплое рыжее солнце будит ее по утрам и греет днем. И стоит она, стройная, в трепетном ожидании близкого чуда, каких-то необыкновенных перемен. Светящаяся белизна ствола и пониклость ее красноватых голых ветвей выражают и радость, и светлую печаль встречи с неизвестностью.

Что ей сулит будущее? Уныние, горе, грусть неуёмную?

А может, приветливую, как солнечный луч, улыбку?

И похожа она, весенняя береза, на молодую женщину, несущую в себе новую жизнь, свое продолжение. В счастливых глазах юной матери и трепет смутных предчувствий, и встревоженность, и необъяснимая робость.

Береза и будущая мать…

Как бы они ни разнились, их роднит вечное и всесильное ожидание весны.

Жизнь даруется…

На самой вершинной березовой ветке трепещет, как крохотный флажок, одинокий пожухлый листик. Хлестали его протяжные осенние дожди, заметали снега, но он упрямо цеплялся за веточку, и готов был выдержать напор и такого ветра, который мог бы сорвать и унести его в неоглядные дали.

Листок, превозмогая испытанья, ждал весну. Ждал долго и терпеливо.

А рядом с ним, пока ничем не тревожила, спала, ждала своего часа маленькая спящая почечка. Однажды в пору прихода весенних теплых дней коснулся ее солнечный луч и она проснулась, почувствовав тепло, зашевелилась. Вскоре ей, малютке, в своей оболочке-люльке стало тесно. Пригретая солнцем, она развернулась и слегка коснулась основы черешка старого листка. И старый, так много переживший, упал. Наконец-то, он, упрямец, осознал: жизнь даруется только раз.

Подтолкнувшая его малютка вскоре превратилась в молоденький клейкий листок.

Солнечные дорожки

Взошло неспеша, увальнем солнце, и мартовский снег в лесу стал полосатым. Сине-лиловые тени дубов и лип перемежались с золотисто-розовыми солнечными лентами. Свет и тень параллельно расположились между собой.

Так и подзуживало: махнуть на все рукой, встать на одну из бесчисленных солнечных дорожек и, повернувшись лицом к свету, отправиться по ней, делая лыжню, в страну Радости и Счастья.

Быть может, оттого, что люди вечно стремились к свету и теплу, и называемся мы детьми Солнца?

Счастье

Почему-то я всегда был уверен, что “свой” неповторимый голос присущ только человеку. У одного бас, у другого нежный тенор, у третьего… По нему, не глядя, можно отличить поющего-говорящего одного от другого.

У всех петухов, не сомневался, песня одна, и все они во всей деревне горланят на один фасон. Одинаково, думал, каркают все вороны, стрекочут все сороки, радуют слух соловьи.

…Неожиданно тенькнула синичка.

Я прислушался. Неужто она?

Птичка выводила весеннее “тини-тини-тини-и-и…” с таким своеобразием, что я сразу не поверил. Пела она будто бы чуть-чуть с картавинкой, но с большим изяществом, вдохновенно растягивая финальную ноту. “Может, пересмешничает?” – заподозрил было я её.

Ошибся. У синицы, как и у любой певицы или певца, просто-напросто оказался хорошо отличимый от других тембр.

“Счастливая!” – не удержался я от похвал, тронутый ее песней и своим “открытием”. Счастье-то, действительно, какое говорить и петь своим голосом, данным тебе богом! Но иногда оборачивается оно… Имеющие его, будь он неповторимо красив или не столь уж, но “свой”, нередко расплачиваются за него притеснениями, разными неудобствами и даже, бывает,.. головой. Вот ведь оно как.

Дим! Дим!

Снег сходил. Звонкая капель с застрёх на теплые края смотрящих крыш исподволь переместилась на северные.

Жив-жив, жив-жив! – победным голосом заявил о себе мне воробей с подоконника. – Зиме конец! Зиме конец!

Дим-дим! Дим-дим! – услышал позднее, солнечным майским утром. На этот раз он пытался, как мне показалось, завязать задушевный разговор с каким-то, лишь ему знакомым, Димой. Приветливости, живости в его “дим-дим” было столько, что хватило бы, – пришел я к мысли, – на весь вольный свет.

А совсем недавно, выходя из дома, будто стеганул по уху дерзкий голосок с березы у крыльца:

– Тип-тип! Тип-тип!

Я опешил.

“Что-что? – чуть не слетело у меня с языка. – Так сразу и “тип-тип”! За что? За какую провинность? Или это не в мой адрес?”

Успокоился. Ведь “тип” – это не только злой, отвратительный, наглый… Слово имеет и иное, совсем другое смысловое значение. Однако интонация говорила о первом. Знать, не в духе был крикун. Обидел, верно, кто-нибудь. …А, может, я сам был в состоянии меланхолии? Ведь язык природы – что музыка. Одна и та же мелодия, фраза отдельная из нее, может восприниматься по-разному. Все зависит от настроения, от того, чем живет, чем наполнена твоя душа.

Мышь и “мышонок”

Лыжню пересекла аккуратная строчка мышиных следов. Острозубая держала путь от лесного колка куда-то в открытое поле. Куда она собралась? Чем-то поживиться или, быть может, в гости к другу?

Направил лыжи вдоль “шва” по снежной целине. Эка! Смотри-ка! Встретилась с другой! Вот так вот! А чего удивляться? Во дворе март. Синева неба дышит весной. Её свет и тепло, льющиеся с высоты, расшевелят любого соню, благословят на любой подвиг.

Оторвал взгляд от места встречи с другом и взглянул назад. “Столько пройти!” – восхищенно сказал про себя. Дока, видать, путешественница по снежной пустыне.

“Сколько мне, как она, пришлось бы мерить? – неожиданно навестила мысль. – Одолел бы такое расстояние?”

Повернул в сторону остожины, до которой было чуть-чуть. Сел на дышащую паром солому. Достал блокнотик, ручку. Взялся за цифры. Не верилось и самому: по мышиному размаху, по сравнению с её массой, мне пришлось бы нести, пыхтя и потея, свои килограммы пятьсот километров! Нести по бездорожью, по снегу, по лесам, оврагам… Сколько дней потребовалось бы потратить на этот “круиз”, считать не стал, и так ясно.

Вот так! Нечего нам кичиться, нечего нос задирать. Мы не мы… По сравнению с мышью, мы – мышки.

Мать-и-мачеха

Отщипнул лопушистый листок и положил верхней гладкой стороной на теплую ладонь. Колючий холодок обжег мне руку.

“Да-а, не зря тебя нарекли мачехой, – подумал я. – Во-он каким холодком от тебя веет…”

Через минуту я перевернул листок и словно кто-то прикоснулся к ладони мягкими теплыми губами. Пришлось гнев сменить на милость. В душе зародилась надежда, а затем уверенность, что никогда, никаким холодом не остудить тепло земли и солнца, не заглушить пения жаворонков и детский смех…

Вот и держу на открытой ладони: искренность, тепло материнского сердца и холод равнодушия, и отсутствия сочувствия к ближнему.