Loe raamatut: «Южный бунт. Восстание Черниговского пехотного полка»

© Киянская О. И., 2015

© Издательство «ФОРУМ», 2015

© Издательский дом «НЕОЛИТ», 2015

Введение. «Nos amis de quatorze»

14 декабря 1825 года на морозной Сенатской площади в Петербурге было расстреляно картечью недвижное каре из трех полков, выведенных на площадь мятежными офицерами, мечтавшими о реформах и конституции.

Участник восстания, морской офицер Николай Бестужев, вспоминал: «Первая пушка грянула, картечь рассыпалась; одни пули ударили в мостовую и подняли рикошетами снег и пыль столбами, другие вырвали несколько рядов из фрунта, третьи с визгом пронеслись над головами и нашли своих жертв в народе, лепившемся между колонн сенатского цоколя и на крышах соседних домов. Совершенная тишина царствовала между живыми и мертвыми. Я… стоял точно в том же положении, смотрел печально в глаза смерти и ждал рокового удара; в эту минуту существование было так горько, что гибель казалась мне благополучием». А Михаил Сперанский, выглянув вечером 14 декабря в окно на Сенатскую площадь, с отчаянием произнес: «И эта штука не удалась!»¹ Спустя две недели в маленьком городе Василькове, под Киевом, восстал Черниговский полк. Восставшие продержались пять дней, после чего тоже были расстреляны картечью.

В декабре 1825 года в России «переломилось время». Исчезли воспитанные Отечественной войной отважные «люди двадцатых годов». По словам Юрия Тынянова, «лица удивительной немоты появились сразу, тут же на площади, лица, тянущиеся лосинами щек, готовые лопнуть жилами. Жилы были жандармскими кантами северной небесной голубизны…».

Император Николай I, восшествие которого на престол было омрачено этим «досадным происшествием», иронически называл декабристов «Mes amis de quatorze» («Мои друзья четырнадцатого») – и надеялся, что имена его «друзей» вскоре забудутся. Однако почти два столетия спустя можно констатировать: император ошибся, декабристы не только не истерлись из активной исторической памяти, но сделались образцом и идеалом для нескольких поколений российских вольнодумцев, даже и не склонных к мятежам.

О декабристах написаны сотни книг и тысячи статей, сняты документальные и художественные фильмы. За более чем 180 лет они стали нашими «друзьями четырнадцатого», «nos amis de quatorze».

История тайных обществ, казалось бы, хорошо изучена, но остается не разрешенным главный вопрос: зачем декабристам была нужна революция?

Хорошо осознанные истины о «чистоте намерений» членов тайных обществ, о революционном «духе времени», об экономической и социальной отсталости России, о «производительных силах» и «производственных отношениях», об ужасах крепостного права еще не способны объяснить, почему молодые офицеры, отпрыски лучших фамилий Империи, в 1816 году вдруг решили составить антиправительственный заговор. Зачем они избрали для себя скользкую дорогу политических заговорщиков, через 10 лет окончившуюся для некоторых – виселицей, а для большинства – сибирской каторгой?

Узнав о 14 декабря, престарелый Федор Ростопчин произнес знаменитую фразу: «Во Франции повара хотели попасть в князья, а здесь князья – попасть в повара».

Так же оценивал цели движения и ровесник декабристов князь Петр Вяземский: «В эпоху французской революции сапожники и тряпичники хотели сделаться графами и князьями, у нас графы и князья хотели сделаться тряпичниками и сапожниками»².

Подобные формулировки, конечно, никак не объясняют смысл движения. Как не объясняют его и общие фразы о том, что декабристы хотели принести себя в жертву ради дела освобождения крепостных крестьян – действовали «для народа, но без народа».

Если бы главной целью декабристов действительно было крестьянское освобождение, то для этого им было вовсе не обязательно, рискуя жизнью, организовывать политический заговор. Тем из них, кто владел крепостными «душами», стоило только воспользоваться указом Александра I от 20 февраля 1803 года – указом о вольных хлебопашцах. И отпустить на волю собственных крепостных. Согласно этому указу помещикам разрешалось освобождать крестьян целыми общинами – с обязательным наделением их землей.

Известно, что никто из участников тайных обществ этим указом не воспользовался и официально крестьян не освободил. Более того, летом 1825 года, за несколько месяцев до восстания Черниговского полка, его будущие участники совершенно бестрепетно подавили крестьянские волнения в украинской деревне Германовка.

Причина возникновения движения декабристов отнюдь не в сочувствие дворянства народу. Просто в условиях абсолютизма и сословности человек четко понимает предел собственных возможностей: если его отец всю жизнь «землю пахал», то и его удел быть крестьянином, если отец – мещанин или торговец, то и судьба сына, скорее всего, будет такой же. А если отец – дворянин, генерал или вельможа, то эти ступени вполне достижимы и для его детей. И при этом никто из подданных сословного государства: ни крестьянин, ни мещанин, ни дворянин никогда не будут принимать реального участия в управлении государством, не станут политиками. Политику в сословном обществе определяет один человек – монарх. Остальные, коль скоро они стоят близко к престолу, могут заниматься политическими интригами.

В подобном обществе мыслящему человеку тесно. Тесно, независимо от того, из какого он рода, богат он или беден. Более того, чем человек образованнее, тем острее он эти рамки ощущает. Так, еще Александр Радищев писал о «позлащенных оковах», сковавших русское дворянство. А людям начала XIX века, образованным офицерам, прошедшим войну, смириться с таким положением вещей было никак невозможно. «В отношении дворянства вопрос о реформе ставится так: что лучше – быть свободным вместе со всеми или быть привилегированным рабом при неограниченной и бесконтрольной власти?.. Истинное благородство – это свобода; его получают только вместе с равенством – равенством благородства, а не низости, равенством, облагораживающим всех», – утверждал декабрист Николай Тургенев³.

Декабристы мыслили себя прежде всего политиками. Более того, политиками, ставившими перед собою цель ниспровергнуть существующий режим, сломать абсолютизм и сословность. Цель определяла средства, в том числе и такие, которые не согласовывались с представлениями о поведении дворянина и офицера: цареубийство, финансовые махинации, подкуп, шантаж и т. п.

Но движение декабристов не сводимо только лишь к «грязным» средствам достижения сомнительной с исторической точки зрения цели.

Составляя заговор, декабристы не могли не знать, что по российским законам, в которых умысел на совершение государственного преступления приравнивался к самому деянию, за то, чем они занимались на протяжении почти десяти лет, вполне можно заплатить жизнью. Не могли не знать, что Империя сильна, что сила – не на их стороне и что добиться торжества их собственных идей будет трудно, практически невозможно. Знали – но все же вели смертельно опасные разговоры, писали проекты конституций, выводили полки на Сенатскую площадь и в степи под Киевом.

Собственно, члены тайных обществ остались в активной исторической памяти именно потому, что впервые попытались открыто протестовать против ограничения прав. Более того, они стали символом борьбы за человеческие права. Едва ли не каждый, кто мыслил себя в оппозиции режиму (монархическому, советскому или постсоветскому), так или иначе ассоциировал себя с декабристами. Декабристы стали символом российской интеллигенции.

Мог ли мятеж «кончиться удачей»? Трудно сказать. С одной стороны, бурное «осьмнадцатое столетие» было богато успешными переворотами. Но, с другой стороны, все 10 лет существования тайных обществ лидеры заговора не могли найти общий язык, не могли договориться о том, кто будет главным в новом российском правительстве. Заговорщики не сумели договориться и о совместных действиях, и это значительно уменьшало их шансы на успех.

Однако победа императора Николая I над декабристами обернулась для него историческим поражением.

Случайный путешественник-француз, пораженный устройством русского государственного механизма, писал о нем: «Россия – империя каталогов; она замечательна, если читать ее как собрание этикеток; но бойтесь заглянуть дальше заголовка! Если вы откроете книгу, то не найдете ничего из обещанного: все главы в ней обозначены, но каждую еще предстоит написать»⁴.

«Империя каталогов» рухнула в 1855 году в катастрофе Крымской войны. И даже самые рьяные защитники этой Империи были вынуждены признать ее крах.

Монархист Федор Тютчев написал на смерть Николая I стихотворение:

 
Не богу ты служил и не России,
Служил лишь суете своей,
И все дела твои, и добрые, и злые, –
Все было ложь в тебе, все призраки пустые:
Ты был не царь, а лицедей.
 

Неудача же декабристов не помешала им победить в иной плоскости – моральной и нравственной. Не без помощи Александра Герцена возникла знаменитая декабристская легенда, мощно влиявшая на русское общественное сознание и культуру (от стихов Пушкина до песен Александра Галича и фильма «Звезда пленительного счастья»). И именно поэтому многие интеллектуалы могут сказать сегодня: декабристы – «nos amis de quatorze».

Глава I. «Человек, опасный для России»

Тайные общества, которые в исторической науке принято называть декабристскими, – важный феномен общественной жизни России начала 1820-х годов. Трагическим событиям декабря 1825 – января 1826 года, двум восстаниям: в Петербурге и под Киевом, предшествовала десятилетняя история развития нелегальных организаций. Возникнув в начале 1816 года, Союз спасения был в 1818 году преобразован в Союз благоденствия. Через три года организация эта была распущена, а на ее месте возникли две новые: Южное и Северное тайные общества.

Все годы существования заговора прошли под знаком не только постоянных политических дискуссий, обсуждения планов и программ, но и под знаком серьезных личных разногласий заговорщиков. Наибольшие споры вызывала личность Павла Пестеля.

* * *

К 1825 году, времени безуспешных попыток участников тайных обществ силой воплотить в жизнь программу политических реформ, Пестель был уже признанным лидером заговора. Однако отзывы о нем других заговорщиков противоречивы.

«Образ действий Пестеля возбуждал не любовь к Отечеству, но страсти, с нею не совместимые», – утверждал в мемуарах декабрист Сергей Трубецкой. Человеком, опасным «для России и для видов Общества», считал Пестеля Кондратий Рылеев⁵. «Какова была его цель? – задавался вопросом знавший Пестеля журналист Николай Греч. – Сколько я могу судить, личная, своекорыстная. Он хотел произвесть суматоху и, пользуясь ею, завладеть верховною властию в замышляемой сумасбродами республике… Достигнув верховной власти, Пестель… сделался бы жесточайшим деспотом».

А, например, другой декабрист, Сергей Волконский, создавая на закате жизни свои мемуары, «полагал своей обязанностью» «оспорить убеждение… что Павел Иванович Пестель действовал из видов тщеславия, искал и при удаче захвата власти, а не из чистых видов общих – мнение, обидно памяти того, кто принес свою жизнь в жертву общему делу». Противоречивость Пестеля отмечали и историки. Так, например, В. С. Парсамов считает, что в его личности «столкнулись две национально-культурные стихии: немецкий рационализм и русская широта души»; по его мнению, между этими «стихиями» не было «серединного примиряющего начала»⁶.

Павел Пестель по рождению принадлежал к кругу высшей петербургской бюрократии. Он был старшим сыном крупного российского сановника с одиозной исторической репутацией, в 1806–1819 годах занимавшего пост генерал-губернатора Сибири, Ивана Борисовича Пестеля. У Павла Пестеля было три младших брата – Владимир, Борис и Александр, и младшая сестра Софья.

В 1811 году, накануне войны, Пестель окончил Пажеский корпус – лучшее военное учебное заведение России. Судя по сохранившимся корпусным ведомостям, все корпусные «науки» давались ему одинаково «блестяще», по большинству из них он имел максимально возможные оценки – «баллы». В ежегодных учебных рейтингах он неизменно лидировал⁷. Пестель окончил корпус первым в выпуске, и его имя было занесено на почетную мраморную доску.

После окончания корпуса, в 1811 году, получил чин прапорщика в гвардейском Литовском полку.

Через полгода после выпуска началась Отечественная война. Вчерашний камер-паж прошел боевое крещение в Бородинской битве. Он был тяжело ранен в ногу и получил свою первую награду – золотую шпагу. До конца так и не излечившись от раны, он догнал действующую армию за границей, стал адъютантом генерала от кавалерии графа Витгенштейна – главнокомандующего всеми войсками антинаполеоновской коалиции.

Согласно послужному списку «витгенштейнов адъютант» проявлял чудеса храбрости почти во всех знаменитых битвах 1813–1814 годов: воевал под Дрезденом и Кульмом, участвовал в «битве народов» под Лейпцигом, в сражениях при Бар-Сюр-Об и Троа. Его храбрость была вознаграждена российскими орденами Св. Анны 2-й степени и Св. Владимира 4-й степени, австрийским орденом Леопольда 3-й степени, баденским орденом Карла Фридриха. Получил Пестель и высший прусский военный орден – Пурлемерит («За достоинство»)⁸.

Однако согласно имеющимся в распоряжении историков сведениям тяжелая рана молодого офицера не зажила и к концу 1813 года. Из нее по-прежнему выходили осколки кости, и он по-прежнему передвигался в основном на костылях⁹. Более того, по свидетельству лечившего Пестеля лейб-медика Якова Виллие, и в 1816 году раненая нога постоянно опухала, причиняя «жестокую боль», молодой офицер с трудом мог ходить¹⁰. Между тем, задача адъютанта во время сражения заключалась в том, чтобы передавать войскам приказы своего начальника, от расторопности адъютанта во многом зависел исход той или иной битвы. Следовательно, в качестве адъютанта Пестель был Витгенштейну бесполезен, в действительных сражениях он физически участвовать не мог.

С. Н. Чернов считал Пестеля-декабриста «большим мастером политической разведки»¹¹. Вероятно, первые навыки разведывательной деятельности – конечно, пока еще не связанные с «политикой» – Павел Пестель получил именно на войне. Военная служба Пестеля в 1813-1814 годах – это не просто деятельность адъютанта. Сохранилось немало сведений об особого рода «заданиях», которые ему довелось выполнять.

Об одном из них – очевидно, первом в карьере Павла Пестеля – есть упоминание в письмах его родителей. Так, мать Пестеля в июле 1813 года радовалась, что сын успешно справился с «поручениями», которые были на него возложены русским и австрийским императорами; в письме речь шла и о каких-то важных документах, которые он доставил Витгенштейну. Публикатор семейной переписки Н. А. Соколова справедливо считает, что в данном случае речь идет об участии Пестеля «в качестве курьера в переговорах, которые велись в июне 1813 года» между двумя императорами, в результате которых Австрия обязалась присоединиться к антинаполеоновской коалиции¹². В августе 1813 года Пестель получает чин поручика.

Из документов следует, что этими «поручениями» военная деятельность Пестеля не ограничилась¹³. В дни «битвы народов» под Лейпцигом он покупает у лейпцигского аптекаря яд. «Возымел я желание иметь при себе яд, дабы посредством оного, ежели смертельным образом ранен буду, избавиться от жестоких мучений», – скажет он впоследствии¹⁴.

Но для того, чтобы «избавиться от жестоких мучений», у каждого офицера был более простой способ – собственное оружие. И тяжело раненому человеку принять яд, конечно же, было не намного проще, чем застрелиться. Скорее, яд был нужен Пестелю как разведчику, выполняющему тактические задания своего командования и отправляющемуся на чужие территории без оружия.

Война для него закончилась весной 1814 года. Вскоре, сопровождая Витгенштейна, поручик самого привилегированного в России Кавалергардского полка Павел Пестель, награжденный пятью боевыми орденами и золотой шпагой двадцатилетний ветеран войны, вновь появляется в Петербурге.

* * *

В 1817 году 24-летний Пестель вступил в Союз спасения – тайную организацию, созданную шестью молодыми гвардейскими офицерами. Несмотря на грозное звучание своего названия, отсылающего к знаменитому якобинскому Комитету, при всей резкости речей, звучащих на его заседаниях, Союз вряд ли был опасен устоям самодержавной России. Понимая, что положение дел в России надо менять, заговорщики совершенно не представляли себе, что конкретно нужно для этого сделать.

«Первые декабристы» – офицеры, связанные между собою узами родства, детской дружбы и боевого товарищества, были, конечно, совершенными дилетантами в вопросах стратегии и тактики заговора. Их программой, согласно позднейшим мемуарам Якушкина, было «в обширном смысле благо России»¹⁵.

О том же, что понимать под «благом России», в обществе шли споры. Некоторые предполагали, что оно – в «представительном устройстве» государства. Другим казалось, что необходимо «даровать свободу крепостным крестьянам и для того пригласить большую часть дворянства к поданию о том просьбы государю императору».

Третьи считали, что дворянство не согласится на подачу такого проекта, что император Александр – тиран, презирающий интересы страны, и потому его необходимо уничтожить. Осознанием этой идеи стал «московский заговор» сентября 1817 года Возбужденные письмом одного из основателей Союза, князя Сергея Трубецкого о том, что «государь намерен возвратить Польше все завоеванные нами области и… удалиться в Варшаву со всем двором», юные конспираторы едва не убили царя в Москве. После этого «цареубийственный кинжал» еще много раз «обнажался» заговорщиками, но в действие, как известно, приведен не был.

Пестель в число основателей Союза не входил. Но очевидно, что он вполне разделял вольнолюбивые искания гвардейских офицеров.

Впоследствии на допросе он дал подробные показания о том, каким образом формировались его «вольнодумческие и либеральные мысли». Желание добра своему Отечеству, увлечение политическими науками в годы учебы в Пажеском корпусе, анализ политической ситуации в России и в мире привели его к мысли, что «революция, видно, не так дурна, как говорят, и что может даже быть весьма полезна». Вскоре он решил для себя, что наилучшей формой государственного устройства является республика¹⁶.

Среди членов Союза Пестель резко выделялся уже на этом, первом этапе существования заговора. Плохо представляя, какой должна стать Россия в будущем, уже тогда он понимал, что одними разговорами о «благе России» добиться ничего нельзя. Практически сразу же Пестель составил для себя четкие представления о том, как должен быть построен заговор – если целью его действительно является изменение государственного строя России. И стал претендовать на безусловное лидерство в тайных обществах.

Именно Пестелю, как известно, принадлежала решающая роль в написании устава, «статута» Союза спасения. Впоследствии он был уничтожен заговорщиками, и судить о его содержании можно лишь по дошедшим до нас косвенным свидетельствам. Согласно им, составляя «статут», Пестель учитывал опыт деятельности двух современных ему организаций: масонства и тайной полиции.

Не буду здесь вдаваться в сложный, но на сегодняшний день достаточно хорошо изученный вопрос об идеологии и истории русского масонства в начале XIX века. Отмечу только, что масонские цели – образно говоря, нравственное усовершенствование отдельного человека, государства и, в итоге, всего человечества – реализовались в ту эпоху в двух противоположных формах, «демократической» и «аристократической». «Аристократическое» масонство существовало в рамках шведской, андреевской системы, а «демократическое» – в рамках системы иоанновской.

Шведская система, считавшая своим покровителем Святого Андрея Первозванного, а «великим магистром» – шведского короля, была основана на строгих принципах иерархии в управлении и беспрекословного послушания. «Шведские масоны, – пишет известная исследовательница масонства Т. О. Соколовская, – называли себя великими каменщиками чаще, чем свободными каменщиками». По ее мнению, это не случайно: «Для достижения масонских целей, для соделания людей счастливыми и благородными употреблялось порабощение духа и даже тела; от низших братьев и низших лож отнималась всякая самодеятельность, всякая самостоятельность; от них требовалась только слепая вера, а общемасонская цель о соединении всех людей в одну всемирную семью была известна только самым высшим степеням».

Руководил шведскими ложами в России могущественный и таинственный Капитул Феникса. Состав этого Капитула не был известен рядовым масонам, от которых требовалось лишь слепое повиновение. Не в полной мере известен он и современным исследователям: члены Капитула проходили в масонских документах под вымышленными, символическими именами.

Иоанновское масонство, находившееся под покровительством Святого Иоанна Иерусалимского, изначально считало себя частью масонства андреевского. Иоанновскими назывались масоны низших степеней, не посвященные в «великие тайны» Капитула Феникса и не знавшие истинных, сокровенных масонских целей. И постепенно в иоанновских ложах возник стихийный демократический протест против Капитула. В 1815 году русское масонство раскололось на две системы.

Если шведскими масонами по-прежнему управлял Капитул, то для управления масонами иоанновскими была создана «великая ложа Астреи». Принятое тогда же уложение Астреи «устанавливало выборное начало в управлении масонского сообщества и клало в основу этого управления ответственность всех без исключения должностных лиц, их выборность, терпимость ко всем религиям и ко всем принятым масонским системам и равноправность всех представителей лож в великой ложе»¹⁷.

Члены Союза спасения, большинство из которых были масонами, определялись в выборе системы. Это – важнейший выбор: именно в нем следует искать истоки разности взглядов заговорщиков на природу тайной организации, на принципы деятельности заговора. Именно здесь – зерна позднейших программных разногласий декабристов, их разных представлений о характере власти в постреволюционной России.

Историк Н. М. Дружинин, автор классической работы «К истории идейных исканий П. И. Пестеля», подробно описал процесс вхождения заговорщиков в иоанновскую ложу Трех добродетелей (1816 год). Предполагалось «воспользоваться готовой, более или менее однородной и замкнутой ячейкой, ввести в нее членов слагающейся политической организации, образовать из них руководящее ядро и превратить масонскую “мастерскую” в лабораторию революционных идей». «Фактически ложа Трех добродетелей превратилась в неофициальный филиал тайного революционного общества»¹⁸. Участниками ложи стали «корифеи» движения декабристов – в частности, братья Сергей и Матвей Муравьевы-Апостолы и князь Сергей Трубецкой. В январе 1816 года, еще до знакомства с Союзом спасения, в ложу вступает и Пестель.

Однако став членом иоанновской ложи, Пестель не порвал со шведским масонством, в которое был принят еще на корпусной скамье. К 1816 году он был обладателем высокой степени шведского «мастера», и патенты на свое имя, выданные в подчинявшейся Капитулу Феникса ложе Сфинкса, хранил всю жизнь. Судя по тому, что он не принимал активного участия в деятельности ложи Трех добродетелей, иоанновское масонство интересовало его гораздо меньше, чем шведское.

Формы масонской деятельности шведского образца – «разделение» членов общества на «разряды», безоговорочное подчинение «низших» «высшим», сложные «обряды» при принятии в организацию нового участника, клятвы, угрозу смерти за предательство – Пестель положил в основу устава Союза спасения¹⁹. «Пестель координировал формы “Союза спасения” с формами масонской ложи, но он предпочел масонские формы именно потому, что они казались ему подходящей оболочкой для боевой, строго конспиративной организации», – писал Н. М. Дружинин²⁰.

Обращаясь к истории Союза спасения, историки не могут пройти мимо знаменитого эпизода из мемуаров Сергея Трубецкого – о том, как заговорщики принимали написанный Пестелем «статут». «При первом общем заседании для прочтения и утверждения устава Пестель поселил в некоторых членах некоторую недоверчивость к себе; в прочитанном им вступлении он сказал, что Франция блаженствовала под управлением Комитета общественной безопасности. Восстание против этого было всеобщее, и оно оставило невыгодное для него впечатление, которое никогда не могло истребиться и которое навсегда поселило к нему недоверчивость», – вспоминал Трубецкой²¹.

Традиционно эти воспоминания Трубецкого комментируют в том смысле, что Пестель уже в Союзе спасения «признавал целесообразность» якобинской диктатуры²². При этом исследователи – по традиции, идущей от Б. Е. Сыроечковского, – «поправляют» Трубецкого: по их мнению, «речь у Пестеля шла не о Комитете общей безопасности, охранительном органе, а о Комитете общественного спасения, том самом органе революционной диктатуры, который в 1793–1794 годах исполнял функции революционного правительства. Возглавляемый Дантоном, а потом Робеспьером, он олицетворял, особенно на своем последнем этапе, якобинскую диктатуру во всем ее кровавом безумстве»²³.

Между тем, М. В. Нечкина справедливо отмечала: «Беря это чрезвычайно любопытное свидетельство по существу, нельзя не отметить, что в 1817 году, когда Пестель читал свой вводный доклад, он еще не был республиканцем, а придерживался идеи конституционной монархии; не был он также еще сторонником диктатуры Временного правительства. Этих идей – республики и диктатуры – он, по его собственному признанию, стал придерживаться позднее». Отвергая мысль о том, что Трубецкой в мемуарах «перепутал» комитеты, Нечкина была убеждена, что Пестель действительно «восхвалял Комитет общественной безопасности». Однако почему именно этот комитет удостоился похвалы Пестеля, «установить», по ее мнению, «не удается»²⁴.

Правда, еще в 1920-х годах Н. М. Дружинин «установил», в чем состоял смысл этого «восхваления». Пестель говорил именно о Комитете общественной безопасности – тайной полиции якобинцев. Смысл его фразы состоял в том, что благоденствие государства во многом базируется на способности тайной полиции исполнять свои обязанности.

Кроме того, тайная полиция была интересна заговорщику именно как структура, близкая по своему устройству масонским ложам шведского образца, построенная «на началах строгой иерархии, суровой дисциплины и планомерной конспирации»²⁵.

От шведских лож мысль Пестеля перешла к тайной полиции – ближайшему к ним по форме учреждению. О том же, в чем, по мнению Пестеля, заключалась суть деятельности этой организации, можно судить по любопытному документу – написанной им чуть позже «битвы за устав» «Записки о государственном правлении». «Записка» эта обобщала военный и разведывательный опыт Пестеля и являлась, скорее всего, легальным документом, подготовленным для передачи «по команде»²⁶. Формам деятельности политической полиции – «приказа благочиния», по терминологии Пестеля, – в «Записке» посвящена особая глава.

«Высшее благочиние требует непроницаемой тьмы и потому должно быть поручено единственно государственному главе сего приказа, который может оное устраивать посредством канцелярии, особенно для сего предмета при нем находящейся». Эта тайная «канцелярия» действует посредством шпионов – «тайных вестников», как называет их Пестель. «Тайные розыски или шпионство» представляют собой «не только позволительное и законное, но даже надежнейшее и почти что, можно сказать, единственное средство, коим вышнее благочиние поставляется в возможность достигнуть предназначенной ему цели»²⁷.

Уместно предположить – имея в виду свидетельство Трубецкого, – что именно «канцелярией непроницаемой тьмы», подчиняющейся единому лидеру, имеющей разветвленную сеть «тайных вестников» и занимающейся тайными розысками в отношении государственных органов и частных граждан, Пестель представлял тайное общество.

«Для руководства этому новому обществу Пестель сочинил устав на началах двойственной нравственности, из которых одна была для посвященных в истинные цели общества, а другая – для непосвященных». «Нельзя читать без невольного отвращения попыток Пестеля устроить “заговор в заговоре” против своих товарищей-декабристов, с тем, чтобы самому воспользоваться плодами замышляемого переворота», – утверждает историк Д. А. Кропотов в исследовании, написанном в 1870-х годах по мемуарам и личным впечатлениям участников «битвы за устав»²⁸.

Следует признать, что несмотря на эмоциональность этой оценки, она во многом верна. Именно «заговором в заговоре» видел Пестель тайное общество; скорее всего, уже тогда он предложил себя и в руководители подобной структуры. И именно против такого взгляда поднялось «всеобщее восстание» его товарищей, сторонников «демократического» иоанновского масонства, которые, по словам Трубецкого, «хотели действия явного и открытого, хотя и положено было не разглашать намерения, в котором они соединились, чтобы не вооружить против себя неблагонамеренных»²⁹.

«Борьба из-за устава, – пишет Кропотов, – возникшая тогда в среде заговорщиков, представляет один из любопытнейших эпизодов тогдашних тайных обществ. Это была борьба мечтательных увлечений с действительною жизнию, истинного просвещения с ложным, национальных идей с чужеземными и, если угодно, здравого смысла с горячечным бредом»³⁰. Естественно, что под «мечтательными увлечениями», «ложным просвещением», «чужеземными идеями» и «горячечным бредом» историк понимает идеи Пестеля.

Под нажимом Пестеля и при содействии одного из основателей союза Александра Муравьева устав все же был принят. Однако просуществовал он недолго. Новые кандидаты в заговорщики – Михаил Муравьев, Иван Бурцов и Петр Колошин – «не иначе согласились войти, как с тем, чтобы сей устав, проповедующий насилие и основанный на клятвах, был отменен»³¹. Против идей Пестеля «негодовал» и основатель союза Иван Якушкин.

Вообще вся деятельность Пестеля в тайном обществе протекала в двух сферах. С одной стороны – программа реформ, всевозможные планы вооруженных выступлений, наконец, идея цареубийства. Все это хорошо известно из документов следствия, в том числе и из собственноручных показаний самого Пестеля, а также из многочисленных мемуаров. С другой стороны – он реально занимался подготовкой военного переворота: добывал деньги для «общего дела», пытался добиться лояльности к себе своих непосредственных начальников. И об этой его деятельности, о людях, которые помогали ему, нам известно крайне мало.