Loe raamatut: «BMW Маяковский»

Font:

Оганес Мартиросян

BMW Маяковский

Книга – АЭС, где происходит расщепление ядра не Урана, а самой Земли, чтобы она обогрела, осветила и привела в движение весь космос

Отмена крепостного права у женщин и мужчин

Книга первая

Блок, Маяковский, Есенин и Тэффи сейчас, исповедь всех четырех

Владимир закурил сразу две, выдохнул двойной дымок из ноздрей и пошел на сцену заведения «Цой», открытого здесь недавно. Здесь – это в Москве, в которой Маяковский обосновался пару лет назад. С ним должны были выступать Блок, Есенин и другие поэты. Володя снимал маленькую квартиру на Булгакова, платя небольшую часть гонораров, сыпавшихся с небес. Хорошо в журналах печатали. Платили даже получше. Он засучил рукава, погладил лысую голову и взобрался на сцену. Поприветствовал собравшихся на армянском и прочел первый стих. Хлопали хорошо. После выступления к нему подошел Блок и сказал:

– Борода, Володя, потрясно, но я вот что подумал. Говорят: на несчастье другого своего счастья не построишь. В основном это понимают в плане любви. Но знаешь, о чем здесь речь? Когда ты свинья и идиот, например, и исправляешься тем, что делегируешь это своему двойнику, а тот принимает. Идет на корм собакам или ложится в дурку, а ты летаешь по космосу. Так вот, так нельзя.

– Философия пошла, – усмехнулся Владимир и добавил: – Это верная мысль. Сам скажу тебе так: Блок – это осень, которая не раз в году, не четыре, а пять. Ты разрываешь год. Ты революция.

Блок пожал ему руку, и после вечера они втроем, плюс примкнувший Есенин, пошли гулять по ночной Москве, сбивая тростями звезды, спустившиеся с небес и благоухающие по краям тротуаров. Курили, дымили и шагали советскими заводами, которые похоронила революция 91-ого года, но которые обещали быть. Снова и навсегда. Выпили воды из фонтанчика, охладили луженые глотки и присели на скамью, танцующую брейк-данс.

– Тихо, – сказал ей Есенин, и скамья застыла, причем в воздухе, а не на земле.

– Вон идет сама Армения к нам, – пробасил Владимир.

– Девушка идет. Я ее знаю. Видел мельком и слышал. Тэффи ее зовут, – молвил Сергей.

Девушка Тэффи подошла к ним, встала рядом, закурила и произнесла:

– Привет, Иран, Турция, Грузия и Азербайджан, мои дорогие соседи, окружающие меня века.

– Ха-ха, – рассмеялся Блок, – но нас здесь трое. Но вообще – да, я Турция, Есенин – Иран. Он рвал ширазские розы, а я знал все тайны Османской империи, потому и писал в «Возмездии». Вот армяне и пошли по этому пути. Кто же Грузия и Азербайджан, Владимир?

– Не знаю, – нахмурился он, – во мне двое, я шизофреник. Это я. Черт возьми. Вы моя шизофрения.

– Почему? – удивился Сергей.

– Вы во мне. Блок и Есенин вместе дают десять букв моей фамилии. Иран и Турция тоже. Помиритесь, братья моя. Говорю я себе.

– Мы не враждуем, – заметил Блок.

– Вы конкурируете, – парировал Маяковский.

– Я должна вас всех помирить, – закружилась Тэффи.

– Армения наша, – улыбнулся бычками Владимир. – Есенин – Иран, Блок – Турция, крест получается, шесть четыре, четыре шесть, это крест, на котором распяты Грузия и Азербайджан, то есть я. Снять меня, освободить нас всех сможет только Армения.

– Вы слишком большого мнения обо мне, – отметила Тэффи, в том числе то, как закивали Блок и Есенин, – но я не против. От нас все зависит. Значит, ты был в дурке, Владимир?

– Конечно. Грузию и Азербайджан загнали туда и попытались превратить их в Армению. Типа того излечить.

– Жестоко, – процедил сквозь зубы и сигарету Блок.

– Я тоже там лежал, но тогда, – улыбнулся Есенин.

– Но что ж, Владимир, если ты Азербайджан, то ты ненавидишь меня? – удивилась вдруг Тэффи.

– Наоборот, очень люблю тебя, так, что хочу покончить с собой. Все мы армяне ведь. Вот и все. Всю жизнь грезил самоубийством. Убийством армянина в себе.

– Можно выпить вина по случаю знакомства, – прервал самую сильную исповедь в кавычках и без кавычек Есенин.

Он открыл рюкзачок и вытащил крымское крепленое вино «Керуак». Достал ножичек-штопор, сломал его, но бутылку вскрыл. Стали пить из горла. Первый глоток сделала Тэффи.

– Похоже на один из диалогов Платона, – отметила она.

– Который? – посмотрел на нее Блок.

– Думаю, «Пир», да, точно он.

– Ну хорошо, – приложился к бутылке Владимир. – Перенестись бы отсюда в город моего имени, да. Автора этой книги впервые напечатали там. Безусловно, это о чем-то и говорит.

– О многом, – протянул мечтательно Блок.

– Наверно, для автора этой книги, – продолжил Маяковский, – самое ошеломительное, это, прожив сорок лет армянином, узнать, что он не армянин, а азербайджанец и грузин и их сумма – я, в чем и заключается его и моя шизофрения. Потому я и ненавидел психиатров, предчувствуя свое и авторское грядущее.

– Наверно, говоришь? Не наверно, а точно. И точней уже некуда, – отрезала Тэффи и закурила опять.

– Ты ж сказал, что все мы армяне, – возразил Есенин, – значит, автор и армянин.

– Одно не отменяет другое. Вопрос в процентном соотношении. Частица Армении есть во всех. Каждый хоть на один процент армянин.

– Володя, это верно, – тихо вымолвила Тэффи, – но мне холодно, почему ты не обнимаешь меня?

– Другие будут ревновать.

– Нет, – произнесли в один голос Блок и Есенин.

– Если обнимать, то втроем, – нашелся Владимир.

– Тогда не надо. Дай свой пиджак. А моя любовь будет согревать тебя.

– Бери, но в кармане пиджака стучит мое сердце.

– Я аккуратно выну его и помещу в свою правую часть грудной клетки.

– Тогда два сердца поцелуются в ней, – усмехнулся Владимир.

– И от этого поцелуя родится Господь, – отметил Есенин.

Владимир дал свой пиджак Тэффи и докурил ее сигарету, горящую ярче, чем солнце. В сто тысяч раз.

Утром, проснувшись на двух кроватях у Тэффи, одной двуспальной, где провели ночь Блок, Маяковский и Есенин, и на второй, маленькой, почти детской, на которой отдохнула Тэффи, пошли на кухню пить чай и есть торт, нашедшийся в холодильнике. Тэффи присела на одно колено Блоку, причинила неудобство ему и переместилась в объятия Маяковского. Потянулась, как кошечка, и сказала:

– Очень часто первый есть тот, кто пользуется борьбой второго и третьего. Почти всегда они сильные. Самые.

– И первый болеет шизофренией, которая его расколовшийся мозг на него самого и второго. Потому все внимание на третьего. На бронзу. На Землю, – улыбнулся Есенин.

– Конечно, – выдохнул Маяковский, – вот пришла мысль в голову. Стих – это человек или робот, поэма – общество, организация. А рассказ?

– Автомобиль легковой, повесть – грузовик, – продолжил линию сравнений Есенин.

– Роман – поезд. Пьеса в стихах – вертолет, в прозе – самолет. Все понятно, – взяла кусок торта Тэффи.

– А что же тогда космический корабль? – удивился Есенин.

– Очевидно, – посмотрел на него Блок, – философия. Она была просто кораблем, потом стала пароходом, после полетела в космос.

– И на каком произведении отправился туда Гагарин? – испугалась Тэффи и поцеловала в щеку Есенина.

– «Антихрист. Проклятие христианству». Очевидно весьма, – закурил и выдохнул полвселенной Блок.

Тэффи собрала посуду, вымыла ее несколькими движениями целующихся лебедей – пары рук и включила песни Синатры, причем в каждой голове из четверки, да так, что музыка отсутствовала снаружи.

– Хорошие композиции, – отметили через десять минут Блок и Есенин.

– Отменные, – согласилась Тэффи. – Вы не ревнуете меня? Может, мне пригласить пару подруг?

Все трое мужчин переглянулись, все поняли по глазам, и Блок как старший сказал:

– Есть небольшая ревность в виде недобитого динозавра. Но ничего страшного. Мы должны, просто обязаны ее одолеть. Не надо подруг.

– Никогда? – уронила в бессилии руки Тэффи.

– Никогда, – обратно поднял ей их Блок. – Когда все наваливается на тебя, значит ты стал практически солнцем. Львом, который должен бороться. Сражаться, шутя. Потому что только в игре проявляется максимально сила. Игра – расслабиться при падении и не подучить ни царапины. Реальность – напрячься и разбиться. Не нужно нисколько, конечно. Зачем?

– Само собой, игра больше реальности, поскольку реальность вполне допустимо, что есть игра на компьютере юного геймера, – молвила Тэффи, – и он отвлекся и ушел на обед, – рассмеялась она.

– Нет, – отрезал Маяковский, – он умер. «Бог умер», умер «Игрок». И это прекрасно. Это значит, что мы можем сами стать игроками. Богами. Об этом русская революция. Вот только вместо Ленина пришел Сталин – Бог животного мира. Не человеческого. Не писательского.

– Сумасшедший – тот, кто осознал подобное дело, в ком зародилось сознание, и он попытался выйти из игры. В прямом смысле слова, – добавил Есенин.

– Конечно, потому никакая смерть не страшна, – сунул руку в карман Маяковский и достал пачку сигарет размером с дым одной из нее. – В игре много жизней. Мы формируем ее.

– А я так думаю, – сменил тему Есенин, – если отрубить голову мужчине, то потечет кровь. В случае с женщиной – молоко. Корова – это и мужчина, и женщина. В одном лице пара их. Вот и говорят, кровь с молоком, имея в виду союз мужчины и женщины.

Разошлись, договорились в три часа дня встретиться на Гоголевском бульваре, Маяковский пошел к себе, по дороге купил бутылку пива и пил его в пути, глотая так, как танк идет в гору или комбайн косит хлеб, без разницы это, Владимир слышал голоса прохожих, они были такие:

– Дочка, тебе рано умирать, вырастешь, станешь мамой – умрешь. Люди умирают лет в тридцать. А потом? Дальше себе живут.

– Вахтанг, дай свою жизнь до получки, с процентами верну, обещаю. Ну что ты, Вахтанг, не жмись.

– Юля, я люблю тебя, смени пол и стань моим мужем.

– Вася, купи мне эту машину, набитую людьми. Купи мне их всех.

Володя поворачивал голову иногда, выслушивая соотечественников, потягивал свое пиво и хотел читать стихи – громче, чем все звуки Земли. Это он и делал, произнося их про себя заглушая этим все звучание голубой и даже синей планеты. Дома он снял ботинки, которые сделали пару шагов без него, написал стих о любви рабочего к заводу и станку, съел «Доширак», заварив его в небесах, спустившихся к нему за советом: выпустить солнце или нет? – и прилег на диван, чтобы слушать в смартфоне музыку, приходящую, ловимую на планете Марс и транслируемую сюда. Задремал, как перекипает кофе, и проснулся в стаканчике «Нескафе», выпил его и пошел на встречу с поэтами и одной на них Тэффи.

Тэффи была уже на месте, она обняла Володю и промолвила:

– Водка, селедка, газета? Водка – это чтение, его инобытие. Селедка, ее жир на пальцах – для лайков, газета – экран смартфона, просто очень большой.

Владимир поцеловал ее в щеку, пожал руку подошедшему Блоку и спросил:

– Александр, есть новый стих?

– Нет, ничего не писал, кроме пьесы, и в ней выразил мысль: «Если в пьесе трое мужчин и одна женщина, то это четыре измерения пространства, причем четвертое – женщина, и она – время».

– Круто, – прошептала Тэффи и тоже пожала руку сумрачному поэту, который обещал быть ярче любого солнца.

Пришел Есенин, засвистел и повел всех курить кальян в заведение «Босх». Они расположились с уютом и задымили, как дракон, чья четвертая голова – его тело. Вкушали наслаждение, как Достоевский сходил с ума и превращался тем самым в Ван Гога, и не испытывали сушняка, потому что пили «Нарзан», хлещущий из горла казненного человека во времена Петра Первого и не прекратившего фонтанировать. Есенин сказал:

– Маяковский – это заговорившие горы, я – поля и деревни, Блок – город. Я соединяю вас. Но кто же Тэффи?

Она сделала затяжку длиной в вечность и тринадцать секунд и ответила:

– Я и есть этот голос, плюс голос самого солнца, идущий сюда по небу и немного хромающий, так как он споткнулся о луну, перебегающую дорогу.

Блок посмотрел внимательно на нее, она приняла его взгляд и будто сделала минет его носу, отчего он чихнул и спрятался в носовой платок.

– Будь здоров, – бросил Блок самому себе и предложил после кальянной пойти к памятнику Маяковскому и читать там стихи. Все согласились и сделали глотки дыма, похожего на посмертную маску Ленина, сделанную им самим. Долго молчали, пока это молчание, вихляющее некультурно бедрами, не разорвала Тэффи, произнеся:

– Если солнце – Бог, то звезды его дети. Они скоро вырастут и заменят его. Но лампочки – это терминаторы. Потому Цой сказал, что «фонари все погаснут, а звезды будут светить». Он выступил за естественность. Одно смущает меня: Цой сам был роботом, подписавшим смертный приговор этой песней. Он совершил самоубийство. И ему оставалось только умереть. Что он и сделал. Способ не имел значения. Он уже был мертвецом.

– Да, его голос – голос киборга. Безусловно. И не только он, – кивнул Тэффи Есенин.

Та включила на телефоне фильм «Осенний марафон», достаточно громко, полистала его и спросила:

– О чем этот фильм? О том, что слабый мужчина разрывается между двумя женщинами, даже тремя, а сам спит только с одной? Да, конечно. Но смысл в том, что главная героиня – жена его, которая ждет, когда он приведет еще пару друзей и сделает счастливой ее. Потому она на куртке отрывает два рукава – два символа вагины. У нее есть один мужчина, любовник, о чем говорит ее мужу его любовница. А остальные ее два влагалища не нужны никому. Они оторваны. От реальности. Они пусты. Вот она так и поступает. Вот о чем фильм. Мужчине три женщины не нужны. Женщине нужно столько. Мужчин. Чтобы стать счастливой и сделать таким целый мир.

– Так и «Гардемарины», – подхватил тему Есенин, – о том же. Там же режиссер фильма женщина. Вот это ее подсознательное желание трех мужчин. Не только для себя, но и для всех идентичных ее женскому полу.

– Конечно, – пробасил Маяковский, – а еще в этом фильме Анастасия разрывается между одним Сержем и тремя гардемаринами. И «Мастер и Маргарита» о том же, у Маргариты трое мужчин, мастер, Дьявол и Бог, меняющиеся местами, один заменяющий другого. Это же очевидно.

– Там еще параллельно есть Гела, у которой тоже трое мужчин: Воланд, Коровьев и Азазелло, – продолжил Блок. – И вся книга о борьбе Маргариты с Гелой и о великой их дружбе, понимании друг друга и приятии.

– А кот? – удивилась Тэффи. – Бегемот которого звать.

– Это ее беременный живот от всех троих, что тут еще сказать, – улыбнулся Есенин.

Они еще глотнули дымка и выдохнули его из четырех ртов. Дым превратился в воздухе в их четыре головы и поочередно поцеловался при помощи восьми губ и четырех языков.

– Это волшебно, – выдохнула Тэффи и поцеловала в губы Есенина, – чтоб вы двое умерли от зависти, – и ее косые на мгновение глаза посмотрели на Блока и Маяковского, тем самым приглашая их к «Пиру».

Накурились так, что почти что взлетели. А впрочем, поднялись в воздух, взялись за руки и закружились под потолком. Тэффи повизгивала слегка от удовольствия и возвращала долг Блоку и Маяковскому, целуя в губы поочередно их. Есенин дулся и при этом безмерно кайфовал, чувствуя, как лопается его ширинка от вожделения.

– Мы летим, мы парим или мне только кажется? – вопрошала глазами Тэффи.

И носы трех великих поэтов кивали ей вместе с головами, которые отменили связь с шеями и перешли на автономную работу. По крайней мере на время. Долго довольно качались между полом и потолком, после опустились и снова стали накачиваться дымом, чтобы стать шарами и унестись на Меркурий. Или стать шаром, на котором жили, и тем самым объять его полностью и понять на примере себя. Есенин, причесав копну волос, произнес:

– Трое мужчин и одна женщина? Об этом мы здесь говорим. Я тут подумал, что есть безусловная корреляция между рифмами. Каренина бросилась под поезд. А поезд рифмуют со словом пояс. Поясов в боксе основных три. Она отдалась трем мужчинам. И это было самоубийством по законом девятнадцатого века. Вот о чем эта книга.

– Ты – гений, – пожала ему руку Тэффи и улыбнулась всем телом, открытым глазам: лицом, шеей, руками и парой лодыжек.

Они расплатились за съеденный дым и поехали на метро, похожем на яблоко, а не на червяка, до памятника Маяковскому. Доехали за полчаса, встали у ног гиганта, и Тэффи громко сказала:

– Сейчас у собственного памятника будет читать Маяковский.

И довольно быстро собралась толпа, которую три великих поэта ублажали довольно долго своими стихами, пока Тэффи не прочла свой новый рассказ «Страсти по Маяковскому», поведя на собранные деньги (люди кидали монеты и купюры в ботинок Есенина, который тот снял, так как сильно чесалась нога) своих друзей в кафе «Курт без Кобейна».

Сели у окна, заказав четыре кружки пива «Акутагава жив», глотнули его и поцеловались вчетвером мыслями, касающимися силлабо-тоники, новым рифмам, таким как «Рыжий – в Париже», и попросили (это сделал Есенин) у официантки пепельницу, чтобы думать о курении, раз оно было запрещено в заведении: типа смотреть по телевизору эротику и не участвовать в ней.

– Тот самый триумвират, три паши, которые устроили геноцид армян, должны были дать им и всем вечную жизнь, – сказала задумчиво Тэффи, – но так как у них не было жены армянки, одной на троих, которая вела бы их, даже турчанки, без разницы, или гречанки, сладость не меньшая, то они в слепой ярости захотели уничтожить всю Османскую империю. И погубили ее. Это первый пример того, что могло стать бессмертием, но не нашло своего выхода в женщине, а потому обратилось в смерть. Это «Женщина и Смерть» Горького. Не найдя Цветаевой, эти трое устроили всем Ахматову. Потому Марина и покончила с собой. Она объяснила то, что произошло в соседней стране – во всем, целом мире. Везде.

– Из меня, после моего самоубийства, выросли четверо, когда ушел в небытие чертов Сталин, – кивнул Маяковский Тэффи, – это Евтушенко, Вознесенский, Рождественский и Ахмадулина. Моя смерть дала и указала путь ко спасению. Ко всеобщему. Три мужа и одна их жена. И все четверо великие, как самоубийство женушки Сталина. Ведь ее не было никогда. Не было. Тень жены Мандельштама, той же Надежды, прилетела и отомстила Сталину за смерть своего мужа собственной смертью. А женой Сталина была только Лиля Брик. Она и сказала, что ее настоящей любовью был только Ося. Но не уточнила, какой. Ося, Осип, Иосиф Виссарионович Сталин, а не та подушка, на которой она спала. И именно о Сталине я писал, сам не понимая того, когда говорил, что Лиличка спит с самим Дьяволом. Так все и было. Они вдвоем меня и убили. Задушили меня. Задавили. Муж и жена. И буквой «и» между ними был я. И я не соединял их, а разъединял. Вот меня и убрали.

– Невесело, – горько молвил Есенин и омочил усы, которых не было, пивом, хлещущим прямо с небес. – Но я согласен, что Надежды, жены Сталина, но есть параллельные и одновременные вселенные. И вот в соседней все было так: тебя жена Сталина, Лиля, довела до самоубийства, а твою настоящую жену, Надежду, вынудил к суициду Сталин. Так образовался крест, на котором по обе стороны распяты Володя и Надя. То же самое произошло со мной и с Галиной.

– Бениславской? – поднял на него глаза Блок.

– Той самой, – не смутился Есенин и выдержал взгляд своего брата, – два самоубийство есть одно убийство. Меня и ее.

– А какова твоя история, Блок? – спросила Тэффи его.

– Я умер потому, что задохнулся точно так же, как вы. Я должен был стать Богом, но у меня сожгли библиотеку – лестницу в небеса. Ее потом построил Маяковский, но поднялся по ней другой. Тот, кто назвал его талантливейшим поэтом эпохи. Вас двоих убила голова Сатаны, меня его задница. Потому что я ее никогда не любил. А вы заигрывали с ней, шли из народа. Подымали его вслед за собой. Подняли, и он ногой скинул вас вниз. Расскажи теперь ты о себе, – уставил ледяной, как солнце, взгляд на Тэффи Блок.

– Я умерла в 1952-ом году. Вся моя жизнь была схваткой со Сталиным. Я умерла как барс. Тот, кто сражался с Мцыри. Оставив неизгладимые, неисцелимые раны. Сталин же тоже был своего рода Мцыри. Неудавшийся Мцыри. Вот я и исправила это. Сделала его настоящим Мцыри. Вот он и умер от моих ран. «Мцыри» – не о Лермонтове, а о Сталине. Сам Лермонтов «Демон». И вся история – борьба их двоих. В разных обличиях.

Вышли на улицу вчетвером, обнялись и закурили одну сигарету, пустив по кругу ее. Опустили головы и сказали нечто вроде молитвы. Будто бы дали клятву дружить и поддерживать друг друга всегда. Потушили сигарету о небо и вернулись пить пиво и закусывать его не жареными птицами, а летящими самолетами.

– Я вот думаю, в «Кавказской пленнице», в конце Нина уезжает от Шурика. А почему? Ясно, что женщина хочет, чтобы ее похитили. Но она не хочет ни Шурика, ни Саахова. Она хочет Труса, Балбеса и Бывалого. Она с ними абсолютно счастливо танцует и веселится. Но – цензура, понятное дело. Вот фильм и кончается ничем, – протрубил Маяковский и сделал величиной с Тихий океан глоток.

–В «Иване Васильевиче» такая же ситуация, – улыбнулась Тэффи, – у Крачковской два мужа, как выясняется, а Шурик претендент. От него уходит жена, и она, соседка его, все чувствуя, сразу рвется к нему и говорит сакраментальную фразу: «Если бы я была вашей женой», – выставляя исторически ногу, похожую на предложение руки, сердца и прочего.

– Именно за все это самое главное и потаенное, подсознательное, мы и любим все эти фильмы, – отреагировал Блок.

– Конечно, – посмотрел на Блока Есенин, – в «Иронии судьбы» та же капуста. Очень хитрый фильм. Вся история будто между двумя мужчинами, претендующими на одну женщину. Но когда побеждает один, Женя, то к нему и к его невесте приходят три его друга. И на этом кончается фильм. На выборе женщины – между одним и тремя. И побеждают трое, о чем при титрах поет главный герой. Она стала женой его единственного друга. А у него их трое. Они неразлучны. Выйти за одного из них – выйти за троих. За троицу, если переводить на религиозный язык.

Тэффи выслушала его, как и Маяковский и Блок, и тоже внесла свою лепту в тему, поднятую ими:

– В кино «Москва слезам не верит» показывается выступление Вознесенского. Девушкам это не интересно, потому что выступает один из тройки. Один мужчина без разницы. И когда бывший парень Катерины говорит, что она директор, она главная в прайде, то нынешний мужчина уходит ее. Он не привык делить женщину с двумя. Ведь у нее есть еще и любовник. В итоге все заканчивается тем, что Катерина слезами и горем заставляет ухажера вернуться и стать одним из троих. На этом фильм и кончается.

Есенин кивнул:

– Так и в кино «Три тополя на Плющихе» героиня не идет на свидание с таксистом, потому что он приехал один. Не три тополя явились на Плющиху.

– Я уж тогда ничего не скажу про «Я шагаю по Москве», где трое парней приглашают при всех одну девушку на свадьбу. Это была революция, – сдунула пенку с пива Тэффи. – Или фильм «Девчата», там вообще героиня мечтает о матриархате и обслуживает индивидуально как повар троих, любит одного из них, притом остальные двое неразлучны с первым и личной жизни не ведают вне его.

– Да, – зажег просто так спичку Есенин, – это точно, в «…По прозвищу «Зверь» то же самое, Лариса спит, судя по всему, с троими, и ее трагедия в том, что не одновременно, хоть она всячески сводит трех мужчин.

Блок потушил его огонек дыханием и произнес:

– В «Ассе» два любовника Алики сталкиваются лбами и погибают, потому что нет третьего мужчины, который сгладил бы углы. Об этом говорит как бы Цой, возникая на месте гибели двух мужчин. И в «Игле» то же самое, два любовника конфликтуют, не потому что их двое, а потому, что нет еще одного. И об этом говорят три взрыва капсул в костре.

Тэффи посмотрела внимательно на него:

– В последнем «Брате» у главного героя три женщины, а не наоборот. Вот и гибнет Бодров. Потому что это тупик. Это реликт, это пережиток из прошлого. Дальше одна только смерть. А в первой части ему же предлагает муж любовницы, намекает на четверку, спрашивает, как бабу будем делить, друга приводит. А он стреляет в супруга, против дележа, вот и остается ни с чем.

Она заказала чипсы со вкусом холодца и хрена и подумала: «В «Мимино» тоже возникает конфликт между армянином и грузином из-за Ларисы Ивановны, потому что нет третьего – судьи между ними. А вообще, нет просто третьего из троицы, ведь везде и во всех анекдотах, в том числе этого фильма, встречаются азербайджанец, армянин и грузин». Она озвучила эту мысль, и Маяковский положил свою руку на ее ладонь и согрел ее теплом самых дальних звезд.

На улице были пьяными, шатались, как луна на привязи, посмеивались, хихикали и шагали врозь.

– Продолжая тему, начатую в кафе, – взяла под руки Блока и Есенина Тэффи, – в «Неуловимых мстителях» тоже три партизана и с ними всего одна девушка. И только из-за цензуры она сестра одного из них.

– Да-да, – обернулся Маяковский, шагающий впереди, и обдал их дымом, прилетевшим с Сатурна. – Так и Фабиан в «Криминальном чтиве» нарочно забывает часы, чтобы ее Бутч поехал и вернулся с двумя мужчинами, а один из них соскочил, потому и гибнет второй. Так как это уже бессмысленно. И Фабиан плачет оттого, что ее мужчина вернулся один.

– В «Красной жаре» будет справедливым отметить красивый момент, – почесал правую щеку Блок, – когда с таксистом женщина едет по ночному Чикаго, а у нее на хвосте сидит пара копов. Это ни что иное, как секс.

– В «Криминальном чтиве» есть еще Мия, – догнал Маяковского Есенин, оставив Тэффи с Блоком наедине, – и она испытывает оргазм, маленькую смерть, из ее рта течет ее семя, потому что она представила секс со своим мужем и его подчиненным по имени Винстон.

– Как много сегодня философии, друзья, – Тэффи вытерла лоб салфеткой и выкинула ее в урну. – Давайте будем немного попроще. Ну хоть полчаса или десять минут, если не можем иначе.

Они сели в паровозик на аттракционе, дойдя до него или долетев на крыльях похоти и любви, Тэффи рядом с Маяковский, Блок и Есенин вдвоем, и завизжали и загрохотали, как танки, топчущие небеса.

– Парим! – возопил Есенин и обнял Блока за плечи.

– Да – да! – подхватила Тэффи и сделала то же самое по отношению к Маяковскому, но представила Есенина и Блока, потому что так всё и было. Двое входили в одного и становились им.

– Мы тут веселимся, а вшивый о бане, – громко произнес Маяковский, – подумал тут, что в «Курьере» секс между Иваном и Катей не состоялся потому, что она хотела его с ним и еще двумя однокурсниками, но предложила им уйти, так как они не сошлись. А секс с одним парнем не интересен никому, даже мертвецу, едящему червей в китайском ресторане.

– Конечно! – воскликнула Тэффи. – Главное в искусстве домысливание, а в советском – в два раза больше. Как прекрасно я себя чувствую! Будто небо стало повыше. Выросло это небо. Из подростка превратилось во взрослого. Просто офигеваю.

Маяковский держался за поручень и боялся головой зацепить конструкции, но это было мнимо, просто ему казалось, и он мыслил при этом: «Жить – или читать газету, или купить к ней селедку и водку. В первом случае – работать, жениться и умереть, во втором – полететь на Марс». А паровозик несся и уносил четверых и прочих людей, уже не совсем людей, в Грузию и Армению, Азербайджан, показывал звездные города, просто звезды, осыпавшиеся с небес, и дарил тутовую водку, «Агдам», много бозбаша, лагмана и долму, завернутую в небеса. Тэффи гуляла со своими мужчинами и вкушала ароматы кафе, столовых и булочных, неслась, как звездная курица, звездами и танцевала каждой косточкой и душой, заключенной в ней. Есенин ложился на лавку, делал пьяное лицо, и его фоткали трое, трое его закадычных друзей, чей пол измерялся расстоянием от Земли и Венеры, но больше от Земли до Всевышнего. А когда паровозик вернулся, то Тэффи и трое поэтов сошли и пошли, шатаясь, будучи опьяненными космосом, который – бутылка чачи, распиваемая армянскими чабанами, пасущими автомобили, припаркованные у подъездов или стоящие на стоянке и пощипывающие щебенку, рассыпанную у ног.

– Куда пойдем? – поинтересовалась Тэффи.

– Можно просто вкушать Москву, – предложил Маяковский.

– Интересно, – отметил Блок, – но лучше иметь цель и задачу.

Маяковский посмотрел на него, обнял Есенина за плечо, чтобы тот пропустил мамочку и коляску, в которой находилась вселенная, и повел своих друзей на ипподром, где они скакали на лошадях, чьи копыта высекали Омегу, дробящуюся на глаза Фета и Тютчева.

Когда устали от лошадности, исключающей лошадей, присели на лавочку и закурили «Ахтамар», нашедшийся у Есенина или упавший с неба им в руки.

– Сигарета, эта, напоминает мне всю историю Армении, а точнее эпизод, в котором умер Дурян, чтобы не умирать никогда, – выдохнула Тэффи и почесала переносицу, похожую на Триумфальную арку.

– Да, писатель оставляет книгу, которая от секса с читателем рожает автора снова, – вытянул из себя мелодию слов Есенин, замолчал на десять – пятнадцать секунд и снова сказал: – Все фильмы о любви, а там, где ее нет, сам фильм есть любовь.

– Кому она нужна, – рассмеялась Тэффи, – вообще не смотрю кино.

– Разве? – удивился Блок.

– Провокация, – сощурилась Тэффи и предложила пойти на поэтический ее подруги, носящей имя Цветаева. – Он будет сегодня, – уточнила она, – в баре «Достоевский – Толстой». Сходим, друзья? Подарим цветы и побеседуем с ней, если вырвем из объятий поклонников. Они ей и не нужны.

– Конечно, – скосил глаза Маяковский.

– Я не хочу, – потушил бычок Блок.

– Почему? – удивился Есенин.

– Цветаева подражает Маяковскому.

– Ну и что, женщине это позволительно, – отрезал Володя.

– Ну тогда ладно, согласен.

Отправились на пляж и долго лежали на пески, раскинув руки и ноги – Ташкент, Бухару, Бишкек и другие среднеазиатские города, наполненные людьми и арбузами эритроцитов, целующихся друг с другом. От вкушения тепла этих городов их отвлек беспорядочный и немного сумбурный мужчина, который подошел, пожал всем руки, представился Осипом, зачитал стих «Мы живем, по собою не чуя» вообще ничего, сел рядом с Тэффи и начал усиленно знакомиться с ней, обещая увезти ее во Владик и там жить с ней, как будто в Японии и Китае. Тэффи хихикала и била его по плечу, говоря:

– Осип, жена уже ждет. Она через меня зовет тебя, потому что к ней пришли два друга ее.

Осип хныкал на это и просился к Тэффи. Блок приподнялся в итоге на локте и произнес:

– Товарищ, нехорошо изменять жене, которая не изменяет тебе сейчас с двумя мужчинами, ожидая тебя.

Осип прочел «С примесью ворона голуби», заплакал глазами и слезами Сталина, которые он позаимствовал у него, и ушел как голубь, превратившийся в воробья.

– Ну и тип, для него главное юбка и колготки, а не то, что под ними. Фетишист, – повернулась на левый бок Тэффи и показала арбуз, ждущий ножа, продолжив свою песнь, которая песней: – Всякая женщина мечтает лететь голой на метле, попасть на бал Сатаны и даже отдаться ему и сотне мужчин, но тогда это будет изменой этих мужчин своим женам, троицы Марии своей, и к тому же Сатана не станет никогда Богом, потому что он ампутирован от него.