Loe raamatut: «Непрекрасная Элена», lehekülg 10

Визг! Отчаянный, громкий, тонкий! Сердце лопнуло, рассудок отключился – и я прыжком сорвалась с места, помчалась… и бежала в полную силу, пока не споткнулась. И дальше ехала, растопырив руки! Пахала мордой грунт, сдирала кожу со щеки. Собирала, как иглы боли, острые мысли: так могут плакать только дети, будь они человечьи или звериные. Нет! Прежде со мной так – никто не мог! Это внушение. Хотя на меня, Ларксом доказано, внушение не действует…

Я замерла, шарахнувшись лбом об корень и накрепко запечатлев мысль в форме синяка: сейчас я не желаю сопротивляться внушению. Я поддалась, потому что внутренне согласна. Только – с чем и с кем?

Вот тьфу ты… Полный рот грязи! Глаза наблюдают звездочки, хотя засыпаны чем-то крупногабаритным. Похоже, теми бревнами, которые мы у себя не замечаем, рассматривая соломинки на чужой роговице. Нос свернуло набок… хотя, если ощупать – нос цел. Ладони саднит, запах крови внятный – это моя кровь.

Глубоко вдыхаю и прекращаю дрожать, паниковать и сомневаться.

Глаза стоило бы промыть. Но пока могу видеть хоть что-то, и на том спасибо. Озираюсь, лью слезы, но не зажмуриваюсь. Снова этот крик! С его помощью я нащупала важное: силуэты далеко впереди, солнце-то взошло, косые тени мне в помощь.

Так. Тени… определенно, это тени людей – мечутся, будто танцуют вокруг кого-то. Не хочу верить, но больные глаза дают повод: люди с оружием оберегают двуногого урода, из-за которого не стихает визг детеныша. Малышу больно, мне больно… Зачем всё это? Зачем? Пульс разгоняется… Мари, когда плачет, тоже всхлипывает тонко, и голосок у неё дрожит.

Визг оборвался на высочайшей ноте, я оглохла. Лес замер… Весь мир стал – восковой слепок, полупрозрачный, застывший.

Рычание я восприняла тактильно. Нет, увидела! Прямо у себя перед носом, на запястье руки: рычание подняло дыбом волоски на коже, затем встопорщило крупные мурашки. Рычание вышибло из меня рассудок, боль, страх! От меня осталась лишь смятая мурашками шкура – прочее усохло, улетело прахом, дальше и дальше… прочь от смертоносного рыка.

Выстрелы! И сразу – крики, много, слитно.

Ненадолго я будто выключилась. Затем очнулась… Рассудок нехотя влез в тесную шкуру, побитую молью страха. Пульс взвился до сотни, по мозгам словно скальпелем полоснуло! Вскрылся нарыв бездействия, сознание обнажилось и заработало чётко, быстро. Зрение стало особенное, объемное. Вижу весь ближний лес. Хищно, злорадно улыбаюсь – и не верю, что таковы мои эмоции…

Доигрались людишки Юргенов! Не такую тварь они ловили на наживку по «плану си». Но сделанного не отменить. Теперь охотники, вмиг ощутив себя дичью, паникуют, ищут личного спасения, отстреливаются наугад или в упор. Их много, до полусотни, но передовые два десятка на поляне – а там есть поляна – уже мертвы. Прочие сплачиваются в круговую оборону. У них не только спиннеры, но и автоматика – я слышала про оружие с непрерывным потоком огня, но думала, всё оно осталось в прошлом…

Вижу и чую зверя. Его звал малыш! Ему жаловался, ему, а не мне… Зверь – крупный, очень. Он много раз ранен. Я вздрагиваю, когда в него попадают пули, когда его шкурку жжет огонь. Мне больно, мне жутко до спазмов от спокойствия этого зверя! Он не уклоняется, он осознанно закрыл собой малыша. Зверь нашпигован смертью всех калибров, он уже наверняка мертв, много раз мертв! И все еще в бою. Зверь держится не на злости, он хладнокровно исполняет… долг? Спасает малыша. Рвет лапами грунт, прячет мелкого в яму… прыгает, врезается в гущу людей – и запах крови делается пёстрым, многоцветным! И крики… предсмертные. Я слышу их все, потому что зверь смолк. Он с самого начала не тратил себя ни на что лишнее. Рычанием парализовал врагов, использовал их замешательство, прорвался в кольцо засады и закрыл собой детеныша.

Глухой звук падения, и еще, еще… Трупы валятся из древесных крон перезрелыми плодами человечьей подлости. Зверь, получается, убрал стрелков в высотных засадах – заранее, до боя! То есть он способен на разработку стратегии? И на самопожертвование? Ничего себе зверь!

В горле ком. Рвота… Стыдно. Я не должна так реагировать. Я вскрывала лягух, крыс, кур. И еще – трупы людей, как раз с весны начался курс практической анатомии. Я много раз ассистировала на операциях, а наблюдала их – сотнями…

Но сейчас меня выворачивает и мнёт нескончаемый спазм. Будь проклят идеальный слух! Желчь идёт горлом, звон пульса наглухо забил уши, но я по-прежнему различаю крики людей, хруст их костей. Мне внятен даже веерный разлет ошметков и брызг крови… И через всё это – всхлипы детеныша.

Малыш жив. Ему по-прежнему больно.

Встаю на четвереньки. Ползу в гущу запаха крови, в логово страхов – горячих живых, еще теплых израненных, остывающих посмертных… В облако пороховой гари. Ползу, плачу навзрыд, спазмы эти идиотские – сухо в желудке, желчь, и та иссякла. Глаза ослепли.

Умные мысли тащатся за мной, как кишки за подранком со вспоротым брюхом. Куда я ползу? Зачем? Впереди – только смерть. Там нет никого на «моей» стороне. Самое время бежать без оглядки. Выстрелы наверняка кто-то слышал, он мне не друг. Надо спрятаться…

Кишки нашпигованных страхом мыслей лезут и лезут из меня, это физически больно и эмоционально опустошительно. Ни отцепить их, ни обрезать, ни засунуть в бессознание и заштопать наглухо, чтобы гнили там до лучших времен… Ничего не могу! Только ползти. Рывками. Спазмами. Как раздавленный червяк.

Зрение предало: включилось и показало всю картину. Центр её – детеныш. Маленький, по-прежнему живой. Он слабо дергается, тело много раз прибито длинными деревянными кольями. Насквозь… Через левую переднюю лапу один кол, у затылка – второй, раздробленный и сломанный, через заднюю правую лапу – третий.

Очень много крови. Всё заляпано, мои руки тоже липкие. Ползу. Цепляюсь за соломинку надежды: хотя раны по всем моим оценкам несовместимы с жизнью, малыш дышит, и значит, он выживет? Я видела старые, докроповые, рисунки собак и волков. Видела новые – волкодлаков. Взрослых! Это их детеныш, точно. Ничего не знаю о его анатомии, не говоря о прочем… Болевой порог, сколько у него сердец, какой пульс? Цвет языка, допустимая кровопотеря, общее анатомическое строение… О чем я думаю, о чем! Он еще дышит, вот главное.

У щенка синие глаза. Мое ошалевшее объемное зрение утверждает: они огромные, на полморды, и они утопают в бархате ресниц. Человечьи глаза. И слезы… Треугольная морда, почти белый короткий мех. Розовая пуговица носа.

Протягиваю руку и нарушаю мой главный запрет десяти последних лет. Трогаю чужую голую кожу – голой кожей кончиков моих пальцев. Заранее жмурюсь: жду боли. Даже с людьми трудно, хотя про них я много знаю и это привычно, это я уже делала.

Касание. Краткий миг на адаптацию… и мозг взрывается, словно меня в упор расстреляли из спиннера, снаряжённого на мейтара. Терплю. Терплю… продираюсь сквозь боль, не разжимаю век, хотя так сосредоточенность снизилась бы. Но я не хочу себя жалеть, пока что моя боль – малышу в пользу. Терплю… это похоже на попытку столкнуть с места баржу, стоя у берега и упираясь в корму. Да, невозможно, но если очень долго быть упрямее «невозможного»…

Тьма перед закрытыми глазами дрожит, как натянутое полотно. Медленно, очень медленно она начинает отползать. Я столкнула «баржу», ворсинка света мигает… Вот она обозначилось отчетливо, проросла корнями, вскинула ввысь крону. Я приняла подсказку и стала видеть это – как дерево с мощным стволом… почему-то скрученным. Такие бывают у ив и еще некоторых приречных растений. Подумала – и мне сделалось еще проще, я будто приблизилась. Пальцы трогают нечто осязаемое, оно многоцветно, наделено даже вкусом и звуком – ну, или тем, что мною воспринимается подобно.

Не знаю, насколько это верно. Однако я с некоторых пор полагаю, что умею разворачивать из ворсинки света генную структуру. Мне для этого надо всего-то коснуться чужой кожи.

Жарко. Пульс разгоняется. В книгах предков написано, что люди могут одновременно думать одну мысль, мы не многозадачные, но мы легко переключаемся. То есть… они, наверное так надо думать. Я держу два или три потока мыслей. Сейчас, если открою глаза, смогу видеть настоящий мир, но и генное дерево тоже. Правда, меня затошнит еще сильнее. Лучше уж не проверять свою многозадачность. Я думаю о ней просто так, отвлекая себя от боли и сомнений.

Щенок жив чудом. Он – на краю. А я даже не полноценный врач. Да будь я лучшим из врачей, что изменилось бы?

Лучше попробую влиять на генное дерево. О том мире ничего не знаю, он вроде сказки, так что я охотнее и легче верю в чудеса там, вне привычного.

Итак, дерево. Доверчивое, как малыш-щенок. Оно готово показать себя целиком! Я ощущаю «кору», слышу шелест «листвы», обоняю запах «плодов»… А вот и подробности искажений проявляются: по стволу и ветвям зачернели спёкшиеся язвы и наросты, легкая гниль обозначилась вкусом на языке.

Мое восприятие ничуть не похоже на генные карты предков, даже на самые лучшие – цветные и объёмные. Не похоже на доступные современным диагностам три упрощенные проекции фрагментов тех древних карт. Это вообще… другое. Если подумать, вряд ли это дерево можно объяснить наукой предков. Оно просторнее и сложнее. В нем больше искусства, чем науки. Вот почему я надеюсь на чудо.

Если дерево – рисунок, пусть даже цветной и объемный, я могу в нем кое-что исправить: стереть, дорисовать, поменять.

«Кистью выведено в едином движении высшего, совершенное и законченное, недвижное и полное движением»…

Так писал о дереве Чтец Кан.

Тонкая старая книга сама собою оказалась у меня в руках, так я помню. Мне тогда исполнилось семь. Я уже тогда любила читать, и в библиотеке меня никто не искал… То есть меня вообще никто не искал, но там я могла не замечать этого. Книга упала с верхней полки. Я подняла и пролистала. Сразу поняла: видеть генную карту – это «дар чтеца». Обрадовалась, ведь я такая не одна, и это даже не уродство, это дар…

Едва ли не единственный Чтец, известный людям Пуша, якобы был основателем первого легендарного города. Нам даже на уроках истории о нем говорили. Мол, жил в первый век нового времени некий Чтец Кан. Умел разделить население на людей и мутантов без ошибки, лишь раз дотронувшись до кожи. Люди были ему благодарны…

В тонкой книге, которая упала мне в руки, было написано иначе. Я долистала до последней главы, прочла и оледенела, и забыла дышать.

«В возрасте пятидесяти трех лет был сожжен на поле перед воротами нового города. После допроса с пристрастием признал, что сам не является истинным человеком и права жить в городе не имеет, так объявили жителям. Сам Чтец с решением города согласился, ибо закон един для всех».

Я несколько раз внимательно прочла книгу. Даже в свои семь я поняла: первые главы написал один человек, последнюю – другой. Так что слова Чтеца могут быть настоящими, а слова о нем и его согласии умереть… еще раз обдумав легенду, я испугалась. И решила, что лучше мне притвориться, что я слепа, глуха и глупа, что нет для меня волшебных ворсинок, способных вырасти до размеров дерева.

Чтец Кан лишь видел, и даже за это поплатился.

Насколько я отличаюсь от Чтеца, стало более или менее понятно, когда у Мари приключился страшнейший припадок эпилепсии. Нервической она уродилась, ну и укус клеща… В общем, сестра впала в кому, и её не смогли вывести. Сказали, надежды нет. Мне было неполных восемь, я с ума сошла, вцепилась в Мари, увидела ее дерево, похожее на молодую иву в сплошном лишайнике, и чистила ветки, чистила… пока не отключилась.

Утром Мари очнулась, и разразился скандал! Два консилиума у постели сестры, три проверки на заводе диагностов, пересмотр квалификации лечащего врача. Многократное изучение всех записей о здоровье Мари, опрос семьи устный и письменный, опрос соседей, друзей, случайных свидетелей…

Стоило ли ждать меньшего? Пуш – город врачей. Уж наши-то знают: генную карту человека нельзя изменить. Как же они старались объяснить перемены в карте Мари!

Мне тогда повезло: диагност, на котором снимали первую карту, сгорел на контрольных проверках. И тем признал себя виновным прежде, чем я сломалась и проговорилась. Повезло… Меня должны были вычислить: мачеха видела, что я часами сидела возле Мари и шептала: меняйся! Я много раз падала в обморок, а ведь я «зеро», у меня не бывает обмороков.

Дважды – не повезет. Я поняла и стала учиться быть как все. Обычность – моя личная стена, укрепляемая почти десять лет. Моя маскировка – жидкие сталлы, ложный пульс и многое иное. Всё ради права считаться истинным человеком. Всё… даже отказ от своей сути. Лишь раз я использовала дар после того случая. Два года назад, в полную силу. Но Матвею не помогло…

И вот – я вне города. Дикому лесу безразлично, как выглядит моя генная карта.

– Ого… Тройная спираль, прежде ничего подобного люди не видели на экране диагноста, – сказала я малышу. Больше-то разговаривать не с кем. – Хм… ума не приложу, как в твоем виде ощущается код «зеро». Но грязи и наростов немного. Ты, пожалуй, «альфа» или очень крепкая «бета». Ага… вот где у вас краткосрочная стимуляция резервов. Надеюсь, я права. Выбора нет, запускаю наугад. И тут чищу, тут какое-то осложнение детских болезней. Хм… Все же «альфа»? А может, если подлатать до потери моего сознания, станешь «зеро». Только пока мне нельзя терять сознание.

Я убрала дрожащую руку от щенячьего носа.

Вот и познакомились. Он волкодлак, ему, вроде бы, меньше года, у него одно сердце и роскошный резерв живучести. Он выдержит самую тяжелую операцию без анестезии, болевой порог – всем людям на зависть. Наверное, из зависти злодеи и пробивали малыша насквозь штырями по нервным узлам.

– Выродки, – поморщилась я. Снова погладила розовый нос. Второй раз было мне ничуть не больно, только тепло пришло и легкое покалывание с ним. – Терпи. Будет больно, но так надо. Мне надо. Мне! Хоть кто-то должен выжить… врач я или нет? А даже если я недоучка, выбор у тебя, знаешь ли, никакой…

Я скорчилась, затем упрямо расправила плечи и огляделась.

Ад – это именно здесь. Если смогу установить координаты, сообщу их староверам, они вроде бы интересуются подобными гадостями. Ад – это здесь! Несомненно. Кровь повсюду. Ошметки тел. Запах паленого мяса и горелого ворса. Туша зверя. И посреди кошмара – детеныш с голубыми чистыми глазами. Единственный из всех… невинный. Он, пожалуй, еще не убивал: у него как раз теперь выпадают молочные зубы, уступая место… «мясным».

Я старательно вытерла испачканные кровью пальцы. Нащупала за пазухой футляр хирургического набора. Да, я ношу его возле сердца. Он – мое сокровище и смысл жизни. Кем бы я ни была, я могу делать… достойное. Полезное.

Открываю, затаив дыхание. Слушаю как музыку щелчок древнего замка. Беру с бархата, который всегда чист, золотого жука на двух лапках – спин. Сжимаю зубы, режу тыльную сторону запястья, подвываю и моргаю. Ставлю спин на сухожилие, ударом ладони вбиваю в плоть. Он прижимается, с хрустом врастает.

Спин – непонятное нам решение из мира предков. Безотказный, почти вечный продукт бионики. Спин питается от живого организма, не изнашивается, не теряет свойств и влияет на ткани вокруг себя, стимулируя рост и восстановление расходных: отныне спин будет добывать из сухожилия хирургическую нить, чтобы я могла зашивать раны. И он же, если верить нашей полулегендарной истории, дал название оружию… давно. Тогда порох был драгоценностью. Спиннером исходно звался арбалет, снаряженный стрелкой с усыпляющим или парализующим ядом. На хвост стрелки крепилась нить. Спиннер позволял голодающим добывать верткую мелкую дичь из щелей и пещерок. Очень давно, мало кто помнит. Только врачи, наверное. Яд для смазывания головок стрел готовили именно врачи.

Могу добавить еще одну чисто человеческую подробность, гадкую, но честную. Спин редко вбивали в сухожилие хирургов. Его добровольно взращивали родственники больного или принудительно принимали рабы, безнадежные больные, старики. Из них, ненужных обществу, тянули жилы для спасения других людей, нужных.

Моя рука заныла, из центра спина показался кончик нити… у всех, кто был донором нити для нескольких сложных операций ноет и мёрзнет зона вживления. То есть конечно, мы делаем шовный материал, но весьма грубый, для внешних швов. А этот, со спина – идеален, он никогда не вызывает отторжения.

– Надо вынуть колья, удалить все щепки, – сказала я щенку. – Понимаешь? Нет? Но я права. И зашить, и дренаж… обеззараживать нечем, но ты живучий, я в тебя верю. Терпи.

Я огляделась, дотянулась до брошенного кем-то ножа, разжала щенку зубы и сунула в пасть палку. Если он станет выть в полную силу – я сломаюсь. Он, определенно, владеет звуком не по-человечьи, я бежала спасать его, не помня себя. Это было внушение, избирательное и тонкое. Странно: на людей Ларкса не подействовало… или просто – на людей? Я думаю намеренно подробно, для самоуспокоения жую мысли, как ивовую кору. Кстати, где бы её набрать? Было бы кстати сделать отвар для малыша. Не теперь, а позже, когда он пойдет на поправку… думаю – и режу.

Давно заметила, если мне дать скальпель, я будто остываю. Хоть визжи щенок, хоть рычи – буду резать, руки не дрогнут. Он, кстати, и визжит, и рычит… а я не слушаю, слишком много внимания отвлекает обдумывание волкодлачьей анатомии. Вторым потоком мыслей я беру травмы в объеме и последовательно строю в сознании план операции. Деда Пётра научил, он же сказал: это не мутация, а особенность. У меня особенность – сильная. Закрываю глаза, чтоб зрение не мешало… рисую план предстоящего. Вот щепки, две вошли в нервные центры, еще одна пропорола крупный сосуд. Вот колья, особенно плохо с центральным в затылке, разрушен нервный узел. Вот рана на боку…

Первый надрез. Я занята, мне наконец-то хорошо, даже не тошнит. Делаю все по плану. Сначала останавливаю кровопотерю, затем режу ткани глубже, выбираю щепки пинцетом, в футляре есть один, но маленький, работать неудобно. Шью. Чем дальше продвигается операция, тем я покойнее. Пульс ровненький, тридцать пять без всяких там «плюс-минус нервы». Такова моя норма, скорее всего.

Прощупываю следующую рану, обдумываю план.

Режу. Выдираю щепки.

Режу…

Когда всё закончилось, у меня адски болела рука. У людей сухожилие под спином после отбора тканей восстанавливается долго и неполно. У меня – почти сразу и бесследно. Люди Пуша редко соглашаются стать донорами жил для двух больных, еще реже – для трех. Но я вне зоны риска в этом смысле.

Щенок давно смолк, он без сознания. Ничего, главное – дышит.

Осматриваюсь. Тот же кровавый ад, но с дополнениями. Мухи роятся. Муравьи облепили лужицы крови. Сонные в прохладный день осы взбодрились, грызут человечье мясо… Громадные вороны, их уже пять, и наверняка скоро станет больше, хлопают крыльями и неодобрительно наблюдают меня и малыша – живых. Из-за дальнего ствола неопознанная тварюшка тоскливо взблёскивает желтыми голодными глазами. Явно мелкая: чтобы не лезть в драку, ей довольно запаха мертвого зверя.

Зверь, кстати, вон он. Даже после гибели – великолепен и страшен. Ярости в нем килограммов на двести. Клыки безупречны. Когти под стать. Он лежит, продолжая в последнем усилии рвать чей-то бок. И сам – на боку. И кишки… Нет, я не намерена снова делиться желчью с лесом. Мне дурно, но я хочу жрать, а не избавляться от остатков пищи. Нету их.

Ползу к зверю и делаю глупость. Мы с малышом обязаны ему жизнью. Закопать – нет ни сил, ни времени. Так что пусть он хотя бы лежит достойно. Вправляю кишки, наспех сшиваю порванные. Крупными редкими скрепами заделываю мышечный слой, шкуру. Все? Нет, еще нет: когда зверю выстрелом в упор разворотило плечо, оказался вскрыт один из главных сосудов, кровь хлестала… Сшиваю, штопаю шкуру. Хотя её на изуродованном плече почти нет.

– Верность – это раньше была у собак, – говорю мертвому зверю и глажу его морду. Трогаю нос кончиками пальцев. Увы, нет отклика, нет совсем, даже самого малого укола боли – нет… Мертвый зверь. – Прощай, Пёс. Ты победил, можешь уходить гордо.

Закончив с патетическими речами, я нашла в себе силы встать. Деловито обошла поляну, осматривая людей. Для порядка. Я не сомневаюсь в лохматом воине – он уложил всех, причастных к пытке малыша. Но я проверила, и моя совесть спокойна. Настолько спокойна, что я во второй заход приступила к мародерству.

Откушенной руке не нужны роскошные часы со светящимся циферблатом. Кстати: они же – компас. Трупу без головы не требуется рюкзак…

Нож я выбирала придирчиво, свалив в кучу все найденные и пробуя каждый в ладони. Взяла два: маленький складной и солидный тесак с ножнами и поясом. Присмотрела сапоги – ну и пусть великоваты. Из вспоротых тюков банды Ларкса вытряхнула вещи. Содрала с тощего выродка, который пытал малыша, утепленную куртку. Умяла в свой новый рюкзак хлеб, сушеное мясо, сыр. Бросила в боковой карман огниво, расческу. Приладила снаружи на завязке топорик. Я бы еще поискала полезное, но малыш очнулся. Застонал, а после принялся рыдать во всю силу внушения – тихо, но проникновенно.

Едва я нагнулась к нему, исходя ответными слезами рефлекторного сочувствия, – пасть клацнула! Я икнула, осознав себя лежащей на спине. Чудо, что мне хватило реакции увернуться.

– Я не враг, – с сомнением предположила я.

Щенок зарычал. Голосок у него тонкий, басовитых нот пока нет, но злость так и вибрирует. Ощутимая, яростная. Ха… как же хорошо! Малышу полегчало.

– А если я пойду на подкуп? – задумалась я.

Сбегала за своим старым мешком. От него не пахнет бойней, в нем совсем другая пища. Не могу пояснить, в чем разница… Но так мне кажется.

Как чудодейственное лекарство, я добыла жареную курицу. Развернула вощеную бумагу, принюхалась. Мама Лоло готовит лучше всех в городе, я уверена. И приправ не жалеет, и начинки. Курица набита горохом и луком. Вся в хрустящей корочке… Глотаю слюни. Осторожно смотрю на щенка, словно он может укусить ответным взглядом.

Странно. Глаза у него не такие уж огромные. Умом оценивая… даже мелкие. Он молчит, не внушает, но я все равно вижу мелкие глазки, а воспринимаю их синими, огромными. Уже пошло самовнушение, что ли? Нравится мне малыш! Он мой первый личный пациент не в лечении, а в операции. Он – выжил! Сделал мне, хирургу, бесценный подарок.

– Кушай, выздоравливающий, – я улыбнулась глупо и счастливо. Сменила тональность: – Ку-ушай. Ням-ням.

Как нелепо я себя веду! Но щенок слушает. Короткие скругленные уши напряглись, чуть вздрагивают. Розовый нос морщится. Вот челюсти разжались, показался язык. Малыш вздохнул, прикрыл глаза… и расслабился. Смотрится всё это, как разумное поведение. Слишком разумное.

И тут я вспотела и поперхнулась. Ему наверняка требуется молоко! Вдруг он вообще не ест мясо? Не умеет еще? Хотя сейчас выбора у него нет.

Курица поползла по мху к розовому носу – медленно, толкаемая усилием моего дрожащего указательного пальца. Щенок напрягся, приподнялся на передних лапах, как-то странно двинул челюстью, одновременно поворачивая голову набок…

Клац!

Хрустнуло, чвякнуло… и полкурицы пропало во вздувшемся в единый миг брюшке! Я отдернула руку и вспотела, наконец-то поняв, почему люди с опытом всегда упоминают о волкодлаках уважительно и опасливо.

– Мо-молочные зубки, а не подавился, – я кашлянула, словно кость застряла у меня в горле. – Однако, как-то я вдруг решила, что тебе больше годика… Гораздо больше!

Снова хрустнуло. И от курицы не осталось ничего! Я наконец рассмотрела: пасть у щенка – две трети тупой треугольной мордахи. Или три четверти? А когда она открыта нараспашку – семь восьмых…

– Курочка. Мой рацион обжорства на три дня, – благоговейно выдохнула я. И добавила: – Прощай…

Щенок облизал жирный мох с остатками приправ, затем собственную морду – язык длинный, работает не хуже полотенца. Брюхо у синеглазого теперь круглое, встать он не может… смотрелся бы смешно, не взмокни моя спина. Ха! До меня прямо теперь дошло: милый щеночек во время операции мог ампутировать мне скальпель… по локоть!

– Урр, – сказал малыш и прищурил неотразимые глазки. Благосклоннее, мягче добавил: – Урр-ррр.

Ком тепла заткнул мне горло, спина просохла. Я согрелась, шмыгнула носом от умиления. Снова охотно поверила: глаза у малыша огромные, а пасть – милая, ничуть не жуткая, просто… солидная? В общем, я сошла с ума и протянула руку, и погладила розовый нос. И меня не покусали.

– Зюзенька, – ляпнула я, вдруг вспомнив Лоло. Глянула внимательнее на щенка… – Эй, ты ж не девчонка. Значит, не Зюзенька. Ты – Кузенька.

Щенок склонил голову набок и нахмурился. Да: у него есть бровки, над глазами мех чуть темнее. И он – нахмурился! Или я не в себе, или он – очень странный звереныш. Он мало похож по реакциям на то, что я слышала о волкодлаках. Якобы эти твари безжалостны и всегда, совершенно всегда убивают людей. Якобы они, встретив охотников из города, вырезают группу до последней особи и проверяют, нет ли уцелевших. Якобы они яростно, на генетическом уровне, ненавидят двуногих. Я в общем-то прежде не сомневалась в ужасных историях, люди часто дают повод себя ненавидеть. Вот хоть сегодня.

– Кузя, подожди, – попросила я.

Последний раз быстро осмотрела местный ад, богатый на полезные вещи. Встала, прошлась по поляне, выбрала еще один рюкзак, маленький. Вытряхнула из него все. Переупаковала в основной рюкзак имущество из своего вещмешка. Надела лямки малого рюкзака так, чтобы он висел впереди. Нацепила на спину второй – он отныне мой горб.

Осторожно, не дыша – это что, спасает от укусов? – я обняла Кузеньку за бока чуть выше жареной курицы… то есть живота. И опустила сытого младенчика в передний рюкзак. Уж точно это было больно, но Кузя промолчал! Я выдохнула страх и вдохнула обычный воздух, почти не замечая запах крови.

Вместе с обедом Кузя тянул килограммов на восемь… плюс-минус мой собственный стресс. Я лишь теперь осознала вес – и уверилась: точно, ему больше года и он не младенец. Подросток, пожалуй. Хм… тогда он мелкий. Кстати: сколько весит взрослый волкодлак? Я не про того зверя, который Пёс. Он вряд ли средний и обычный. Он – нечто несусветно жуткое, да-а… Сколько весит волкодлак, вот вопросик! Ха. Кто б его мог безнаказанно взвесить, тем более стайного.

Стоп. Это я знаю наверняка. Волкодлаки – стайные! Почему же Пёс и Кузя тут оказались одни? Не ко времени мысли.

– Кузя, делаем ноги, – сообщила я пациенту.

Он немножко подергался под тканью, извиваясь и устраиваясь, высунул наружу морду. Возле моего горла! Я снова выдохнула страх… Кузя не укусил, а лизнул. Но уж от горла до макушки! Между прочим, весь сор из глаз мигом пропал… и ссадина на щеке больше не болит.

– Кузя, прекрати, – икнула я и обнаглела, разговорилась. – Вот чую, сюда мчатся новые злодеи. Они не добрались, но им осталось всего ничего. А я неопытная, я оставляю след. Это плохо, Кузя.

Я отвернулась от кровавого ада. Кузя жалобно взвыл и вытянул морду, положил мне на плечо, он хотел видеть Пса, очень хотел… Но я шла и шла, обняв щенка поверх рюкзака мягко, бережно. Я миновала опушку и углубилась в лес, а Кузя всё всхлипывал, сопел, пощелкивал… и не вырывался. Он принюхивался, я тоже. Мы вместе следили, как стихает, удаляется, запах крови.

Я ни разу не оглянулась. Сейчас, когда по заднице бил большой рюкзак, а горло грел дыханием и норовил облизать Кузя… мне стало хорошо. Я шла невесть куда и не боялась.

Свой дар, не имеющий названия даже в трудах Чтеца Кана, до нынешнего для я считала проклятием. А вдруг он всё же – дар? Просто за него нельзя расплатиться благодарностью и терпением.

Вряд ли я совершила ошибку, когда начала по-детски прятаться и отрекаться от себя… Моя ошибка накопилась позже, когда я не смогла остановиться, даже повзрослев.

Больше не хочу лгать. Я постараюсь справиться. Как и пообещала Мари – буду пыхтеть за двоих. Худшее позади… оно осталось там, возле дерева, где меня парализовал страх. И где я через него… переползла. Мои городские страхи были ничтожны и происходили от ограниченности жизненного горизонта.

Теперь я знаю. Человеку на самом деле труднее всего стерпеть бремя полного одиночества. Но я не одна.