Loe raamatut: «Листы картона»

Font:

ISBN 978-5-4490-4314-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть 1

I

Небо было ярко-голубым. По крайней мере, таким оно виделось четырехлетнему Тихону, сыну Ирины Шепелевой, которая весело болтала с подругой на парковой лавочке. На Ирине была бирюзовая юбка в красный цветочек (странное сочетание, но в ту пору она любила все кричащее, граничащее с безвкусицей). Сочные цвета завораживали мальчика – это одна из причин, по которой он постоянно крутился возле мамы и цеплялся за ее юбку.

– Господи, ну пойди поиграй, – отмахнулась от малыша Ирина.

Мальчик широко распахнул круглые карие глаза и уставился на мать со смесью страха и восторга. Она обожала сына, готова была всю ночь укачивать его, когда он не спал, и до утра читать ему сказки про Изумрудный город, когда болел или хандрил. Но Ирине было всего двадцать четыре, жизнь била ключом, и на работе, куда она устроилась три недели назад, завязывался роман с «может, не блестящим, но перспективным мужчиной, который, кстати, любит детей». И обо всем этом надо было непременно поведать лучшей подруге Алине, охочей до сплетен. А сын вертелся рядом и хоть мало понимал, но все слышал, и если бы он вдруг сболтнул фразу из их разговора (практически любую) при бабушке…

Ох, такое пару раз случалось, и Ирине уже хватило воспитательных бесед. Так что разумнее было держать малыша на некотором расстоянии.

Но Тихон никак не желал отходить ни на шаг. При этом он ел эскимо, которое таяло и капало – когда очередная капля попала Ирине на юбку, из ее голоса исчезла вся мягкость.

– А ну-ка отойди и перестань мешать нам с тетей Алиной! – гаркнула она, отцепляя детские пальчики от своего наряда.

Малыш сморщился, собираясь заплакать, но Ирина неумолимо подтолкнула его в сторону песочницы:

– Да иди ты уже к ДРУЗЬЯМ!

Под определение «друзей» Тихона, по мнению матери, попадали все дети от одного до семи лет. С каждым из них мальчик обязан был подружиться в течение нескольких секунд – это же так просто: подошел, заговорил, показал, какие куличики умеешь лепить из песка – и ты душа компании.

Легкая на подъем Ирина до сих пор не желала признавать, что сыну трудно общаться со сверстниками, хотя это стало одной из причин, по которой ей пришлось забрать его из садика. «Он ни с кем не заговаривает, а когда обращаются к нему, отвечает односложно. Если его обижают, прячется в углу и считает до тринадцати, – тревожно сообщила Ирине воспитатель и шепотом добавила: – Вам не кажется, что это… странно?».

При слове «друзья» Тихон разревелся, да так жалобно и горько, что даже Алина предложила подруге:

– Оставь ребенка в покое, пусть будет рядом, зато под твоим присмотром.

– Я отсюда все отлично вижу, а ему надо учиться ладить с другими детьми, – отрезала Ирина.

Тихон не перестал всхлипывать, и она, закатив глаза, начала монотонно приговаривать: «Один. Два. Три. Четы-ыре…».

Гнев обычно утихал на счет «тринадцать». Умные книжки по психологии, прочитанные ею в кратком содержании, но с большой гордостью, учили Ирину считать до десяти, прежде чем срываться, но вот десяти всегда оказывалось мало. Иногда, правда, добравшись до тринадцати, Ирина не успокаивалась, а раздражалась еще больше и могла шлепнуть Тихона по попе. Зная об этом, сын чутко следил за настроением матери.

В этот раз, уяснив себе, что она разозлилась не на шутку, мальчик снова бросил на нее тоскливый взгляд и покорно шагнул к песочнице, к враждебному миру.

Песку, видимо, полагалось быть желтым, особенно в восприятии ребенка (известно же, что дети видят и рисуют мир более ярким, чем он есть), но Тихон на его счет не обманывался: песок был грязно-серым, как пепел, противнее не бывает. Это делало участь Тихона еще более печальной.

– Привет, – пропищал он.

Возившиеся в песочнице малыши не обращали на него никакого внимания – как раз в этот момент они начали спорить о форме «куличиков», и это было, конечно, куда интереснее, чем знакомиться с каким-то маменькиным сынком. У которого к тому же нет с собой игрушек.

– Мальчик, ты кто? – заметив его, важно спросила малышка лет пяти с двумя косичками, одетая в жизнерадостный желтый сарафан. Тихон улыбнулся ей.

– Меня зо… – начал он, но внезапно получил удар детской лопаткой.

Спор игравших позади ребят достиг апогея, один из них собрался решить вопрос силой и, размахиваясь, случайно попал в Тихона. Это было бы не трагично, если бы Тихон, попятившись от неожиданности, не споткнулся обо что-то и не растянулся на земле. А вот это уже было больно и очень обидно. Кроме того, недоеденное мороженое каким-то образом размазалось по штанам мальчика.

Как он ни старался сдержаться, слезы все равно навернулись на глаза. Что хуже всего, и девочка, и остальные дети стали смеяться, а один сказал: «Ну и нечего было соваться в НАШУ песочницу». Тихон был полностью с ним согласен, и осознание этого заставило его зарыдать еще громче.

– Да сколько можно-то! – наконец спохватившись, подскочила к сыну Ирина.

Вместо того чтобы пожалеть и приласкать, она прямо при всех стала отчитывать и без того чувствовавшего себя опозоренным ребенка:

– Почему тебя нельзя оставить ни на минуту?! Смотри, весь изгваздался!

Увидев содранные ладони, Ирина сменила тон, вытерла мальчику руки влажной салфеткой, кое-как оттерла с его одежды пятна от эскимо, посадила сына на колени и стала ласково поглаживать по голове. Алина как раз планировала рассказать историю, которая не предназначалась для детских ушей, и наблюдала за матерью и сыном с кислой улыбкой. Но все это уже не имело значения.

«Я всегда буду играть только один», – пообещал себе Тихон, уткнувшись в надушенные волосы Ирины.

***

Небо было ярко-голубым, мамина юбка – разноцветной и забавной, а песок в песочнице, где играли дети моего возраста, казался желтым, как солнце. Все было прекрасно, мама улыбалась и трепала меня по волосам. Мы пришли в парк вдвоем, по дороге она купила мое любимое шоколадное эскимо, и мы оба его съели. Одно я, одно она. Я старался кусать аккуратно, чтобы не испачкать новые штаны, и все получилось: ни капельки не капнуло. Мама меня похвалила, сказала, что я «ну совсем уже взрослый».

Мама села на скамейку и подняла меня к себе на колени. Стала щекотать меня – не сильно, слегка, до приятных мурашек. Игравшие неподалеку дети иногда смотрели на нас. Мне показалось, что девочка – с двумя косичками и в желтом сарафане – хочет что-то сказать мне. Не успел я подумать об этом, как она сама подбежала к нам.

– Привет, как тебя зовут? – Смущенно посмотрев на маму, она добавила «здравствуйте», та дружелюбно ей кивнула.

– Тихон, – удивленно проговорил я.

– А я Маша.

– Хочешь играть с нами?

Она была такая красивая, милая, светлая, и мне очень хотелось играть с ней и ее друзьями. Обычно я не очень люблю общаться с остальными детьми, но тут было совсем другое дело.

Я повернулся к маме.

– Иди, сынок. Я посмотрю на тебя отсюда. – Она поцеловала меня в затылок и осторожно спустила на землю.

Я пошел к песочнице с Машей за руку. Через пару шагов решил оглянуться на маму – она помахала мне и снова жестом показала, что я могу идти дальше. Рука у девочки была маленькой и теплой, мне нравилось держать ее в своей.

Увидев, что я на секунду притормозил, девочка сказала:

– Пошли, Тихон!

Удивительно, как это она запомнила мое имя с первого раза. Другим детям это часто не удавалось, они либо забывали его совсем, либо произносили неправильно. Я становился то Тихой, то Миханом.

– Пошли, Маша, – согласился я, и мы продолжили наш короткий путь почти бегом – у песочницы даже чуть не упали, но я все же удержался и удержал ее.

Мы засмеялись, и друзья Маши – вместе с нами, но это был добрый, не обидный смех. Я познакомился со всеми, мне одолжили формочки для «куличей», и мы начали игру. Долгую и увлекательную.

II

Тихон почти не помнил то время, когда отец и мать еще жили вместе – они развелись до того, как ему исполнилось три года. Единственным запомнившимся ребенку ощущением от жизни в полной семье было ощущение скуки, серой и всепоглощающей, какая бывает только в детстве, когда пока не умеешь занимать себя сам, а другим не до тебя. Находясь в одном помещении хотя бы на полчаса без объединяющего их важного дела, родители начинали шумно выяснять отношения и практически забывали про Тихона.

Ирина гордилась своим умением «продолжать смотреть за сыном, что бы ни случилось», но на самом деле этот механизм у нее частенько сбоил. У отца он отсутствовал вовсе, что не мешало ему постоянно указывать на ошибки жены: недосмотрела за ребенком, не так одела, не тем накормила и вообще плохая мать. Ирина в долгу не оставалась – у нее всегда было чем попрекнуть мужа. Отец не был привязан к мальчику и больше говорил, чем делал – вечно выяснялось, что он дико занят учебой или работой, которую пришлось найти параллельно, чтобы приносить хоть какие-то деньги в семью.

Пока родители препирались, Тихон пробовал на вкус кусочки обоев и побелки, крошки с пола, он даже, Господи, трогал розетки. Но и это ему скоро надоедало – хотелось внимания, а мать с отцом орали друг на друга так, будто в этом было особое удовольствие. Решив как-то накричать на маму, чтобы ее порадовать, Тихон очень удивился и расстроился, когда вместо этого она его отшлепала (и до тринадцати считать не стала).

Жадная до жизни, любящая свободу Ирина и несговорчивый, желающий над всеми главенствовать Олег не поженились бы, да еще так рано, если бы не мать Ирины Елена Анатольевна, заподозрившая, что дочь «уже не девочка». Кто знает, как бы все сложилось, знай она, что Олег к этому отношения не имел и переживать стоило куда раньше – в Ириной старшей школе.

Елена Анатольевна была главным бухгалтером в вузе, где учились Олег с Ириной. Несколько раз мать случайно стала свидетелем их встреч в коридоре и у корпуса (жаркие поцелуи и прикосновения наталкивали на определенные подозрения) и заявила, что не позволит процветать распутству. Под нажимом матери девятнадцатилетняя Ирина согласилась выйти замуж, Олег оказался не против. Вероятно, здесь сыграла роль не только красота невесты, но и квартира в центре города, в которой Елена Анатольевна обещала поселить молодоженов. Да и с учебой теща, благодаря ее связям в вузе, могла помочь (и Олегу не пришлось бы идти в армию).

Ребенок получился случайно, и весть о беременности Ирины что она сама, что ее муж приняли без энтузиазма. Но мысли об аборте у супругов не было (в любом случае мать бы просто убила Ирину, узнав, что та взяла на душу такой грех). Тихон родился недоношенным и даже пережил клиническую смерть, о чем никогда не узнал. В семье предпочитали не вспоминать ту историю. Рос он вполне здоровым.

Появление малыша повлияло на брак скорее отрицательно – до этого поводов для склок было чуть меньше. Елена Анатольевна трубила о том, что нельзя разводиться, пока Тихон хотя бы не пойдет в школу – отчасти из уважения к ней как главному источнику всевозможной помощи, в том числе материальной, пара продержалась некоторое время, а затем все же распалась, к огромному облегчению обоих.

Из-за того, что с расставанием затянули как минимум на год, у родителей Тихона остались масса претензий друг к другу и осадок – не горький, а пресный и мерзкий, как лекарственный порошок. Ирина припоминала бывшему мужу, что он обманул какие-то ее ожидания, он обвинял ее в измене (возможно, не беспочвенно). Видеться никто не хотел, даже ради сына, хотя периодически Олег появлялся с каким-нибудь навороченным конструктором или паровозиком. Мать не запрещала Тихону играть с ними, но выражение лица у нее при этом было такое, что мальчик быстро догадался изображать равнодушие к игрушкам при ней и доставать их, только когда мама спит или оставила его с бабушкой.

Бабушке было до лампочки, во что играет внук, но вот упоминать при ней отца не стоило: Елена Анатольевна при всяком удобном случае заявляла Тихону, что Олег «подлец и слабак» (странное сочетание). С этим неприятным ощущением мальчик и рос. Бабушке он верил, потому что ее боялась даже мама.

Чтобы мама с бабушкой не расстраивались, малыш стал принимать и так нечасто приходившего к ним папу холодно, а однажды нагрубил ему. Правда, потом, выбежав в коридор, извинился с подкатившим к горлу комом и невыносимым чувством вины.

Иногда ему сильно не хватало папы. Тихон представлял, как обнимает отца, прижимается к его широкой груди и слушает стук любящего сердца – впрочем, именно к Олегу эти фантазии отношения почти не имели. Абстрактный отец был куда более заботливым и близким, чем реальный.

***

Мне повезло, что папа всегда был рядом. Даже когда родители развелись (а произошло это рано), я продолжал чувствовать его любовь и причастность ко всем сферам моей жизни. Отец знал, какая девочка понравилась мне в садике, куда я больше всего люблю ходить по воскресеньям, о чем думал в субботу перед сном, о какой игрушке мечтаю. В пять лет я поведал ему, что хочу стать врачом, чтобы помогать людям. Папа все понял и одобрил: сам он был офисным работником и, по его словам, ощущал себя бесполезным («Уж лучше дворником – хоть улицы бы чище сделал»).

Странно, но я не помнил, ЧТО думал об отце в детстве. Все впечатления, связанные с ним, я будто получил постскриптум. Они были осознанными, основанными больше не на воспоминаниях, а на чем-то… на чем-то глубинном. Их словно записали на кассету и загрузили в мой мозг, когда я стал постарше.

С воспоминаниями о матери, например, дело обстояло совсем не так. Я был убежден, что все происходившее с нами и отпечатавшееся в моей памяти – настоящее. Я мог описать, в какой цвет она красила волосы, каким тоном окликала меня, когда бывала мной недовольна. Как вздыхала, говоря о бывшем муже: «Мы с папой разошлись, Тихон, но это не значит, что он не любит тебя. И ты будь к нему поласковее, когда он тебя навещает».

Но… порой я думал, что с моей своеобразной памятью ни в чем нельзя быть абсолютно уверенным. Она играла со мной злые шутки.

Это я начал понимать уже тогда.

III

Тихон ходил в новую школу, буквально за год возведенную неподалеку от его дома. Ко второму классу мама начала отпускать его одного – сначала он очень этим гордился, потом привык и стал воспринимать короткий путь как бесценную возможность побыть наедине с собой и все обдумать. «Всем», разумеется, были не скучные события его реальной жизни: вечные ворчания недовольной бабушки, мамины перепады настроения, которое зависело не от Тихона (в основном от мужчин, и они постоянно менялись), нудные уроки, увлеченные машинками и роботами и постоянно дерущиеся зачем-то мальчики-одноклассники. Со сверстниками Тихон сходился все так же плохо, но научился быть вежливым и просто держаться в стороне.

Мысленно он создавал себе другие миры и пребывал в них – как правило, это были фантастические миры, в которых он обладал суперспособностями. Но бывало, что Тихон моделировал уже случившееся, подменяя некоторые (многие) факты, слова, свои и чужие реакции, поступки и их последствия. Каждое более или менее впечатлившее его событие мальчик выворачивал наизнанку, он фантазировал, и не всегда эти фантазии были приятными.

Однажды, прочитав сочинение Тихона, учительница похвалила его «богатое воображение». Это же словосочетание то и дело произносила его бабушка, правда, с иным подтекстом: ей казалось, что внук привирает. Его это обижало – он принципиально старался быть честным, однако бабушка умудрялась ловить его на «лжи». Как-то мама спросила, откуда у него в портфеле шоколадка, мальчик ответил, что получил ее в столовой – в честь наступающего праздника вместе с горячей едой детям дали сладости. Слышавшая объяснение Тихона бабушка возмутилась: «Да ведь это я ему купила! Опять сочиняет! Весь в отца». Со временем бабушка привыкла приписывать бывшему зятю все возможные недостатки – даже те, которыми он и близко не обладал.

Ирина не стала отчитывать сына, только пробурчала что-то и ушла. Наверняка ее мысли, как всегда, были заняты другим. Тем не менее Тихон был раздосадован: ведь он отлично помнил, как забрал шоколадку из столовой и решил приберечь на будущее – в отличие от нетерпеливых одноклассников. В кабинете еще два урока то и дело раздавался шелест упаковки, учителя в конце концов устали делать замечания. Так какой смысл ему был врать, откуда взялся шоколад? Бабушка просто воспользовалась случаем, чтобы упрекнуть Тихона, при этом изобразив, что она из кожи вон лезет, заботясь о нем.

Чем старше становился мальчик, тем сильнее его раздражало ее поведение. Иногда это ощущение перерастало в другое – чистое, жесткое, резкое. Ярость. Порой он готов был ее ударить… и почему-то совсем этому не удивлялся. Точно не было ничего естественнее.

IV

– Послушай, мам.

Обращаться к Ирине в этот вечер – как и в любой другой, начиная с середины года, когда ее понизили на работе и очередной «перспективный» окололюбовный роман дал трещину – было не лучшей идеей. Тихон прекрасно это знал, но все же рискнул: дело того стоило.

– А? – Мать терла морковь так агрессивно, что от мелькания ее руки у мальчика слегка закружилась голова.

Горка морковной стружки на деревянной дощечке росла на глазах. Ирина считала, что салаты помогут ей похудеть (а сыну не повредит здоровое питание). Тихон мало смыслил в диетах, но смутно подозревал, что количество майонеза, которым она заправляет полезную еду, вряд ли способствует оздоровлению.

– Это же нормально – иногда… ну… фантазировать?

Ирина резко повернулась к сыну, прекратив трудиться над морковью, от которой и так остался один скелет.

– Опять за свое? Если будешь врать, как папаша, я и с тобой разведусь.

Фраза прозвучала вполне привычно – уж ключевые-то слова из нее мальчик слышал ежедневно, – поэтому он пропустил ее мимо ушей.

– Я имею в виду не вранье. Тебе же приходилось представлять, как могло бы быть?..

От волнения, а беседа волновала его куда сильнее, чем он хотел показать, Тихон выразился сумбурно.

Ирина поняла его по-своему.

– Еще бы! Иногда я думаю, как здорово было бы родиться слизнем. От них особо ничего не требуют: ни красоты, ни пользы, ни денег…

Представив скользкого слизня, отстегивающего кому-то деньги пачками, мальчик прыснул, хотя мама даже не улыбалась. Напряжение немного спало, он отпустил спинку стула, за которую цеплялся.

– Я не о том, мам.

– Понимаю – замки, чудовища, принцессы. Я тоже была ребенком, хотя слишком давно. А жаль!

Ирина швырнула горсть тертой моркови на блюдце, точно петарду, и полезла в холодильник за майонезом. Мать вела себя как обычно, и это успокаивало – значит, страх, посещавший Тихона в последнее время, и правда был иррациональным. Мальчик пытался, но никак не мог убедить себя в этом сам. Тут требовалась помощь взрослого, который выполнит конкретную миссию – вынесет вердикт: «Все в норме». По головке можно даже не гладить.

– Однажды, – мальчик понизил голос почти до шепота, – я убил человека.

Рука Ирины вновь замерла, теперь – на крышке от баночки с майонезом.

– Как это? – вопросила она скорее растерянно, чем с ужасом.

– Она потом не пришла на занятие, потому что я вроде как убил ее…

– Кого – «ее»?

– Александру Андреевну.

– Боже, да она звонила мне сегодня по поводу твоих оценок по природоведению. Что за чушь ты несешь? Кстати, почему ты так и не сдал дневник погоды? Кто его за тебя заполнять будет, бабушка?

Горку моркови, уложенной в глубокую тарелку, увенчала жирная капля майонеза.

– Я швырнул в нее учебником и попал в висок. Помнишь, ты смотрела кино, там девушка ударилась виском и умерла? Вот и Александра Андреевна умерла. Дети были в шоке, а я сидел и смотрел на ее тело, такое маленькое и жалкое…

– Ты не заболел? – Ирина вытерла испачканную едой руку о полотенце и тревожно пощупала лоб сына.

– … а после звонка на следующий день ее не было в классе, и это понятно, ее не было вообще. – Тихон давно не произносил столько фраз подряд: обычно он предпочитал держать все при себе, особенно если его не спрашивали, но тут слова лились и лились. – Но она зашла – вся растрепанная, растерянная, бежала, наверное. А на месте, где она лежала, валялась чья-то розовая ручка с Микки Маусом. Так смешно. Нет, не смешно совсем. Я ее поднял.

Мальчик наконец выдохся и устремил взор на мать. Это был тот же взгляд, каким он одаривал ее и пять лет назад, ожидая реакции на свой поступок или надеясь, что она изменит суровое, с его точки зрения, решение. Страх и восторг. Сейчас этот взгляд означал: «Я люблю тебя и вверяю себя тебе, говори и делай что хочешь».

– Поднял чужую ручку? А владельцу вернул? – вот и все, о чем спросила мать.

– Владелице. – Все, что ответил сын.

Ирина вспомнила разговор с Тихоном лишь на следующий день, потому что смутно ощущала некий дискомфорт. Та беседа была как электронное письмо, помеченное флажком в почте – прочитано, но к нему стоит вернуться.

– У Тихона много свободного времени. И он часто один, – наконец сообщила Ирина матери с легкой претензией.

Обычно Елена Анатольевна предупреждала все проблемы, которые могли появиться у дочери, а тут не углядела. Внук стал странным. «Беспокойным», как говорила про себя Ирина.

– Запишу его в кружок, это поможет, – вынесла вердикт мать Ирины после непродолжительной тирады, смысл которой сводился к тому, что она и так делает ради ребенка что может.

Идея с кружком английского языка не сразу, но провалилась. Лучшее место (а бабушка не позволила бы отдать Тихона в другое) находилось далеко от дома, отпускать мальчика одного мама и бабушка не хотели, а возить его туда днем дважды в неделю было проблематично как для Ирины с девятичасовым рабочим днем и дурным шефом, так и для Елены Анатольевны, которая не собиралась на пенсию. Кроме того, ребенок не завел друзей и не стал менее замкнутым, хотя «чушь», как тогда на кухне, больше не нес. Особых способностей к английскому у Тихона не обнаружилось, но не было и явных проблем. В общем, уже через месяц водить его на занятия перестали, а он, кажется, этого и не заметил.

Все вернулось на круги своя. Вот только Тихон дал себе еще одно обещание, тяжелое для девятилетнего ребенка: никому никогда больше не пытаться рассказать, что с ним происходит.