Loe raamatut: «Монашка к завтраку»

Aldous Huxley

Collected Short Stories

© Aldous Huxley, 1920, 1922

© Издание на русском языке AST Publishers, 2019

* * *

Лимбо

Фарсовая история Ричарда Гринау

¹

I

На седьмой день рождения Миллисента получила роскошный подарок – кукольный домик. «Дорогой малышке Милл с любовью от тетушки Лу». Тетушка Лу была неимоверно богата, и кукольный домик выглядел почти так же помпезно и монументально, как она сама.

В домике имелось четыре комнаты – каждая оклеена обоями особого цвета в соответствии с ее назначением. На верхнем этаже стояли кровати, платяные шкафы и умывальники. Внизу – кресла в окружении искусственных растений. «Со всеми удобствами, шикарные интерьеры». На обеденном столе красовалось блюдо с холодной закуской: двумя алыми лобстерами и несколькими кусочками ветчины с аппетитным бело-розовым срезом. Всего и не перескажешь – изумительный кукольный домик. Во всяком случае, так считал Дик, брат Миллисенты. Целыми днями он открывал и закрывал входную дверь домика, заглядывал в окна, переставлял мебель.

Что касается Миллисенты, щедрый подарок оставил ее совершенно равнодушной. Девочка мечтала (и более того, целый месяц пылко молилась перед сном), чтобы тетушка Лу подарила ей на день рождения детскую швейную машинку (но только такую, на которой можно по-настоящему шить). Каково же было разочарование Миллисенты, когда вместо швейной машинки тетушка вручила ей кукольный домик! Впрочем, девочка приняла этот удар судьбы с достоинством и держалась с тетушкой Лу безукоризненно вежливо. Миллисента так и не подошла к кукольному домику – он ее просто не интересовал.

Дик уже учился в начальной школе. Мистер Киллигрю, директор школы, заметил, что мальчик подает определенные надежды. «Отличается довольно хорошими способностями к математике, – писал директор в своем отчете. – С этого семестра начал изучать курс алгебры и проявляет довольно хорошие… («довольно хорошие» вычеркнуто. Ох, уж этот скудный язык отчетов!) необычайную склонность к предмету». Мистер Киллигрю не знал, что помимо алгебры его ученика очень интересовали куклы. Если бы директору стало об этом известно, он бы высмеял Дика столь же презрительно и почти в тех же выражениях, что и одноклассники мальчика. По овцам и пастырь: увы, подчас наставники уподобляются своим подопечным.

Безусловно, Дик и помыслить не мог о том, чтобы рассказать одноклассникам о своем тайном увлечении. Даже дома мальчик прилагал все усилия, чтобы никто не догадывался о его слабости. Если Дика все же заставали в комнате, где стоял кукольный домик, он тотчас напускал на себя самый непринужденный вид и, сунув руки в карманы, удалялся, насвистывая под нос песенку: «Есть славная земля, но путь туда неблизкий. Там семь раз в день едят то яйца, то сосиски». Всем своим видом Дик показывал, что заскочил сюда буквально на минутку – пнуть дурацкую штуковину.

Когда он не играл с кукольным домиком, то проводил время за книгой. Читал много, взахлеб. Дика не останавливали ни объем, ни сложность произведений: в восемь лет он осилил роман «Роберт Элсмер»² в трехтомном издании. А если Дик не читал, то обыкновенно сидел на диване и размышлял обо всем вообще и ни о чем в частности. Или, как укоризненно говорила Миллисента, «болтался без дела».

В отличие от брата, Миллисента никогда не сидела сложа руки: она занималась прополкой в саду, рыхлила землю или собирала фрукты (съедая при этом не более дозволенного количества: одну из двадцати ягод малины или одну из сорока слив); помогала Кейт на кухне; слушая, как мама читает вслух, вязала по вечерам шарфы для несчастных созданий, именуемых «убогими», о которых имела весьма туманное представление. Миллисента не одобряла безделье Дика, но он тем не менее продолжал бездельничать.

К двенадцати с половиной годам Дик достаточно продвинулся в области математики, истории и мертвых языков, чтобы прийти к выводу: его дорогие родители абсолютно невежественны и бескультурны. Зато, к большей радости дорогих родителей, глубокие знания Дика позволили ему выиграть стипендию для обучения в одной из лучших частных школ – колледже Эзопа.

Будь это рассказ о школе, я бы упомянул, что во время обучения Дик врал, ругался, святотатствовал, повторял за другими непристойности, читал в журнале «Джон Булл» статьи о борделях, замаскированных под дома престарелых, и о сластолюбцах, выдающих себя за священников. Я бы отметил, что подавляющее большинство своих преподавателей Дик считал глупыми и даже злыми людьми. И так далее. Все это, конечно, соответствовало бы истине, однако увело бы читателя в сторону. Ведь перед вами не одно из заурядных повествований об умных молодых людях, которые в школе открывают для себя атеизм и искусство, в университете – социализм, а получив степень бакалавра гуманитарных наук и пройдя неизбежную стадию ознакомления с сексом и сифилисом, к двадцати пяти годам превращаются в блестящих писателей. Поэтому позволю себе опустить незначительные подробности, объяснимые издержками пубертатного периода, и освещу лишь те пункты, которые помогут сформировать представление о будущей профессиональной деятельности нашего героя.

Кто действительно ищет знаний, тот (невероятно, но факт!) находит их в колледже Эзопа. И Дик весьма в этом преуспел. С первых же дней он стал любимцем преподавателя математики мистера Скьюболда, очень талантливого специалиста в своей области, который, однако, отличался редкой неорганизованностью и упускал из виду отличную возможность заработать, давая частные уроки одаренному ученику. Дом мистера Скьюболда был самым неопрятным в колледже. Дик называл обитель преподавателя математики смесью трущоб и приюта для умственно отсталых. Вычитав у сэра Томаса Брауна³ о распространенном заблуждении, будто от евреев исходит неприятный запах, мальчик написал в школьный журнал заметку, где назвал автора шарлатаном и обманщиком. Заявления сэра Томаса Брауна явно расходились с тем, что Дик ежедневно видел в доме мистера Скьюболда.

Может показаться удивительным, что Дик вообще читал работы Брауна. На самом деле интересы мальчика не ограничивались математикой. Колледж Эзопа предоставлял ученикам массу свободного времени, и Дик был одним из тех, кто умел правильно распорядиться столь щедрым подарком. Он с огромным интересом читал самые разнообразные книги по истории, литературе и естествознанию как на родном, так и на нескольких иностранных языках. Дик проявлял исключительные умственные способности.

«Гринау – интеллектуал, – надменно заключил мистер Копторн-Слезинджер. – К несчастью, со мной в доме проживает пара-тройка таких же. Его друзья. На мой взгляд, Гринау дурно влияет на учеников». Мистер Копторн-Слезинджер считал себя идеальным примером высказывания «mens sana in corpore sano»⁴ – истинным духом английского джентльмена, заключенным в тело греческого бога. Правда, с коротковатыми ногами и выступающей вперед нижней губой, придающей лицу мистера Копторн-Слезинджера сходство с лососем.

Дик и вправду собрал вокруг себя компанию единомышленников. В этот круг входили: Партингтон, будущий историк; Гай, прочитавший всю классику Золотого века и страстно увлеченный изучением средневековой латыни; Флеттон, человек выдающегося ума, который довел искусство ничегонеделания до невероятных высот, коих еще не достигал никто из учащихся колледжа Эзопа. Четверка закадычных друзей представляла собой довольно любопытное зрелище – Дик, маленький, темноволосый и нервный, Партингтон, сплошная округлость (с круглыми, как две луны, очками на круглом же лице), Гай с деревянной старческой походкой и Флеттон, копия диккенсовского мистера Джингля⁵, такой же тощий и длинный, со смешной гримасой на лице. «Шайка уродливых бездельников», – цедил сквозь зубы при виде ребят мистер Копторн-Слезинджер, уверенный в своем божественном великолепии.

В компании верных друзей Дик мог бы чувствовать себя абсолютно счастливым. (По большей части так и было.) Интеллектуально дополняя друг друга, ребята с успехом обсуждали любые вопросы. В ходе этих бесед они в непринужденной форме еще больше расширяли свой кругозор. И все же временами Дик чувствовал странную тоску. Ему чего-то не хватало в общении с друзьями. Но чего именно? Тоска, словно скрытый недуг, отравляла жизнь. Причиной бурного проявления загадочных симптомов стал лорд Фрэнсис Кварлс.

Фрэнсис Кварлс обладал потрясающей внешностью: широкий, как у быка, лоб, обрамленный вьющимися локонами, достойное античной статуи тело. Чего стоила его манера взирать на окружающий мир сквозь полуопущенные веки, эта сонная надменность! Он в действительности представлял собой то, чем мнил себя мистер Копторн-Слезинджер, и разделял неприязнь последнего к Дику и его друзьям. «Трусливые безбожники», – презрительно называл их Кварлс. Он всегда грудью вставал на защиту Бога, Веры и Англиканской церкви – неотъемлемых атрибутов аристократии. Кварлсы считали Господа чуть ли не членом семьи, и недостаток веры воспринимался ими как личное оскорбление.

Дику исполнилось шестнадцать. Шла середина летнего семестра. Стоял один из замечательных дней, когда на небе ни облачка и яркий солнечный свет особенно безжалостен к старинным зданиям. Их почтенный возраст и тихая грусть являли разительный контраст с буйством летней природы. Ученики колледжа Эзопа беззаботно веселились в тени овеянных столетиями камней. «О будущей не мысля части, играют резво меж собой»⁶, – нельзя не вспомнить замечательные строки Грея.

Дик бесцельно прогуливался по квадратному двору, образованному стенами зданий, и невольно любовался окружающей красотой – смотрел на золотисто-серую часовню с резкими геометрическими тенями, черневшими между контрфорсами, разглядывал великолепные сооружения из розового кирпича, выстроенные в тюдоровском стиле⁷. На крышах в ярких солнечных лучах блестели флюгеры, где-то с шумом вспархивали голуби. На Дика с новой силой напала тоска, и сегодня, на фоне всей этой благодати, ему было особенно тяжело.

Неожиданно из темной пасти туннеля, в конце которого скрывалась маленькая дверь (одна из двух, расположенных по краям жилого корпуса), на свет вышел человек. Это был Фрэнсис Кварлс, облаченный в белую фланель и солнечное сияние. Он возник перед глазами Дика, словно откровение, – яркий, красивый, стремительный. У Дика перехватило дыхание, сердце екнуло, желудок сжался, слегка закружилась голова. Гринау влюбился.

Фрэнсис прошел мимо, даже не обернувшись. Он шагал с гордо поднятой головой, сонно глядя из-под полуопущенных век. Фрэнсис удалился, и для Дика померк солнечный свет, любимый квадратный двор превратился в тюремный «колодец», а голуби – в отвратительных поедателей мертвечины. Позади раздались приветственные возгласы Партингтона и Гая, но Дик молча ушел прочь. Господи! Как же он ненавидел этих ребят, их желтые, некрасивые лица, их жалкую, глупую болтовню!

Несколько недель после происшествия во дворе с Диком творились странные вещи – впервые в жизни он взялся писать стихи. Один из сонетов начинался так:

 
Что это – явь иль странный сон?
С холмов Аркадии красавец Аполлон
Спустился, дабы в песнях соловья
Найти (дальше Дик колебался) для своей лиры вдохновенье
(или) божественному слуху наслажденье
И отдохнуть у струй английского ручья.
 

Он снова и снова повторял про себя фразы «с холмов Аркадии» и «божественному слуху наслажденье» и после долгих размышлений решил оставить первый вариант «для своей лиры вдохновенье» – он более гладко и мелодично ложился в строку. Какой замечательный вышел сонет! Почти, как у Китса⁸. Нет, даже лучше – ведь Дик сочинил эти строки сам!

Дик избегал общества Гая, Флеттона и Партингтона. Прежние друзья стали ему отвратительны. Их разговоры (в те редкие моменты, когда Дик заставлял себя вслушиваться) казались лишенными смысла. Он часами просиживал один в своей комнате. Задачи по математике, которые Дик с легкостью решал до судьбоносной встречи с Кварлсом, оставались нетронутыми: он перестал их понимать. Вместо этого зачитывался романами и поэзией миссис Браунинг⁹, а в перерывах писал собственные полные неистового восторга стихи.

После изнурительной борьбы со своей трусостью Дик наконец отважился послать Фрэнсису Кварлсу записку с приглашением на чай. Когда последовал довольно сухой отказ, Дик разразился слезами. Последний раз он так сильно плакал в глубоком детстве. Дик неожиданно стал очень религиозен. Отныне он каждый вечер целый час, стоя на коленях, молился. Молился яростно, исступленно. Умерщвлял плоть строгим постом и бдениями. В своем религиозном порыве он дошел аж до самобичевания – по крайней мере пытался. (Ведь невозможно как следует отхлестать себя прутом в крошечной комнате, битком набитой антикварными безделушками, без риска что-нибудь расколотить!) Дик чуть ли не половину ночи проводил, стоя посреди комнаты нагишом в самых невероятных позах и пытаясь причинить себе боль. Затем, когда печальная процедура самоистязания завершалась, он вывешивался из окна, прислушиваясь к тихим звукам июльской ночи и с упоением впитывая ее теплую бархатную черноту.

Однажды ночью, когда мистер Копторн-Слезинджер возвращался в колледж поздним поездом, он случайно заметил в открытом окне мертвенно-бледное лицо Дика. Преподаватель не отказал себе в удовольствии задать юноше назидательный урок в виде двухсот строк на греческом, дабы тот усвоил: даже ученику шестого класса по ночам следует спать.

– Что с тобой происходит, Гринау? – гнусаво жаловался мистер Скьюболд. – Ты или не в состоянии, или не в настроении учиться. Сдается мне, дело в запоре. Ну почему никто не принимает на ночь хоть немного парафина! – Мистер Скьюболд возложил на себя важную миссию пропагандирования парафина: он считал парафин универсальным лекарством – средством от любой болезни.

Странное наваждение длилось три недели. Друзья недоуменно пожимали плечами, опасаясь, уж не тронулся ли Дик умом. И вдруг он совершенно неожиданно пришел в себя, словно кризиса и не бывало. Исцеление произошло на званом обеде, который давали Кравистеры.

Мистер Кравистер занимал в колледже Эзопа должность директора. Это был тихий, приятный, образованный пожилой человек с белоснежно-седыми волосами и лицом, подобающим святому, если бы по иронии судьбы оно не было «украшено» пунцовым носом-картошкой, будто взятым из реквизита клоуна. Супруга директора, миссис Кравистер, массивная и величественная, напоминала галеон под всеми парусами. Тот, кто видел эту даму впервые, поражался ее чувству собственного достоинства, или попросту спеси, как сказали бы в елизаветинские времена. Те, кто знал миссис Кравистер, опасались ее эксцентричной натуры, скрывавшейся под внешней напыщенностью. Никто не мог предугадать, что именно в следующий момент произнесет она хорошо поставленным голосом. Нельзя сказать, чтобы ею двигал лишь злой умысел, хотя колкое ироничное словцо всегда было готово сорваться с ее языка. В разговоре с супругой директора следовало постоянно находиться начеку. С людьми, которые говорят обычные, понятные вещи, всегда приятно общаться. С миссис Кравистер дела обстояли ровно наоборот. Самое лучшее, что мог сделать собеседник этой дамы, услышав очередную неожиданную фразу, – постараться выглядеть не таким идиотом, каким он себя чувствовал.

Миссис Кравистер принимала гостей (все они были юношами) с торжественной учтивостью. Молодым людям льстило, что с ними обходятся как со взрослыми мужчинами. Однако в глубине души каждого из приглашенных таилось смутное подозрение: любезность миссис Кравистер – всего лишь ирония, столь тонкая, что заметить ее практически невозможно.

– Добрый вечер, мистер Гай, – изрекла миссис Кравистер, протянув руку и прикрыв глаза. Она любила проделывать этот фокус с глазами, чем мгновенно обескураживала собеседника. – С большим удовольствием вновь послушаю ваши размышления об эсхатологии¹⁰.

Гай, который никогда не размышлял об эсхатологии и даже не догадывался, что означает это слово, неуверенно улыбнулся, издав тихий протестующий возглас.

– Эсхатология? Какая увлекательная тема! – послышался мелодичный голос Генри Кравистера (сына четы Кравистеров), мужчины около сорока, работавшего в Британском музее, человека безупречной эрудиции и воспитания.

– Если бы я хоть что-нибудь в ней понимал, – в отчаянии пробормотал Гай.

– Ну уж не скромничай! – возразил Генри.

Его матушка пожимала руки остальным гостям, вызывая у одних улыбку облегчения любезной фразой, а других приводя в замешательство очередной неожиданной репликой, которая могла бы сокрушить спокойствие гораздо более опытного в светских премудростях человека, нежели юнца-школьника. Группу приглашенных замыкали Фрэнсис Кварлс и Дик. Миссис Кравистер медленно подняла распухшие восковые веки и пару мгновений молча разглядывала молодых людей.

– Античность и готика бок о бок, – наконец произнесла она. – Лорд Фрэнсис – как шедевр из Ватикана, что-нибудь из более поздних работ. А мистер Гринау напоминает небольшую горгулью с крыши собора Парижской Богоматери. Две эпохи в искусстве: как ярко видна разница между ними. А в моем муже явно прослеживается нечто малайское. Истинно малайское, – повторила миссис Кравистер, пожимая мальчикам руки.

Дик покраснел до корней волос, зато апатично-надменный Фрэнсис и бровью не повел. Дик исподтишка взглянул на него и почувствовал новый прилив восхищения.

Компания собралась, и миссис Кравистер, обведя взглядом присутствующих, возвестила:

– Мистера Копторн-Слезинджера ждать не будем. – И царственно выплыла из комнаты.

К этому подчиненному своего супруга миссис Кравистер питала особенную неприязнь, которую выказывала при любой возможности. В случае, когда любая хозяйка сказала бы: «Прошу всех к столу», миссис Кравистер предпочла иную формулировку: «Мистера Копторн-Слезинджера ждать не будем». Человек, незнакомый с характером миссис Кравистер, войдя в столовую, с изумлением увидел бы, что все места заняты, и обед прекрасно проходит без единого упоминания о мистере Копторне. Кстати, на обеде мистер Копторн так и не появился – по той простой причине, что его не позвали.

Обед начался в обстановке легкой нервозности и смущения. На одном конце стола директор рассказывал забавные случаи из жизни колледжа шестидесятых годов, над которыми лихорадочно-принужденно смеялись сидящие рядом ученики. На другой стороне Генри Кравистер, все еще развивавший тему эсхатологии, цитировал Сидония Аполлинария¹¹ и Коммодиана де Газа¹².

Закончив долгую беседу с дворецким, миссис Кравистер внезапно повернулась к Дику со следующей репликой:

– Так значит, вы страстный любитель кошек! – заявила она так, словно битый час обсуждала с Диком эту тему.

У юноши хватило присутствия духа ответить, что ему действительно нравятся кошки. Все, за исключением мэнских: ведь у них нет хвоста.

– Нет хвоста, – повторила миссис Кравистер. – Как у людей. Надо же, очень символично!

Фрэнсис Кварлс сидел напротив Дика, так что последний мог вдоволь насмотреться на своего кумира. Все движения Фрэнсиса, вплоть до его манеры есть суп, были совершенны. В голове у Дика забрезжили первые строки очередного поэтического опуса. Хватит ли у него мастерства превратить их в сонет?

 
Все брошу к мраморным твоим стопам —
И сердца пыл, и молодость мою!
И что-то там такое трам-пам-пам
Я вечный гимн любви тебе пою!
 

Миссис Кравистер, которая последние несколько минут сидела, откинувшись на спинку кресла с видом усталой отрешенности, внезапно очнулась и произнесла куда-то в воздух:

– Ах, как я завидую мудрому спокойствию китайских династий.

– Каких именно династий? – вежливо уточнила молодежь.

– Любых династий, чем древнее, тем лучше. Генри, – обратилась она к сыну, – назови нам основные китайские династии.

И Генри послушно зачитал краткую лекцию о политической истории, искусстве и письменности стран Дальнего Востока. Директор продолжал предаваться воспоминаниям. Вскоре разговор иссяк, за столом воцарилось молчание. Юноши, которые только-только начали осваиваться, с болезненным смущением стали прислушиваться к издаваемым ими во время еды звукам.

Ситуацию спасла хозяйка дома.

– Лорд Фрэнсис – большой знаток птиц, – произнесла миссис Кравистер хорошо поставленным голосом. – Возможно, он поведает нам, почему ворона, к великому несчастью, выбирает себе одного-единственного спутника на всю жизнь?

Беседа за столом возобновилась. Дик все еще сочинял сонет. Ох, уж эти рифмы! Лампада, рулада, преграда, прохлада, досада. Души, тиши, спеши.

 
Сияет в глубине души
Неугасимая лампада.
И оды радости, и мрачные баллады
Тебе пою, о Господи. Аминь.
 

Получалось неплохо, чертовски неплохо, однако эти строки никак не вязались с первым четверостишием. Впрочем, их можно включить в одно из религиозных стихотворений, которые Дик сочинил во множестве.

Его восторженные размышления неожиданно прервал высокий голос Генри Кравистера:

– А мне всегда казалось, что у Патера¹³ слишком грубый слог.

При этих словах в голове у Дика словно что-то взорвалось. Бывает, когда высмаркиваешься, и в недрах лабиринта, соединяющего ухо, горло и нос, неожиданно возникает преграда – на несколько мгновений возникают глухота и странное головокружение. А потом злополучный пузырь лопается, и мозг снова воспринимает все богатство звуков, и голова опять свежая и ясная. Нечто подобное случилось и с Диком – правда, не в физическом, а в духовном плане. Молодой человек ощущал себя так, будто загадочное препятствие, возникшее в мозгу и мешавшее его нормальному функционированию последние три недели, неожиданно рухнуло. Жизнь потекла по знакомому руслу. Дик снова чувствовал себя самим собой. «А мне всегда казалось, что у Патера слишком грубый слог» – эта сказанная с серьезным видом шутка и стала заклинанием, которое рассеяло чары. Именно такого рода комментарий мог бы произнести он сам. Более того, на долю секунды Дику показалось, что он слышит собственный голос, который долетел сюда из прошлого и вернул его к жизни!

Дик посмотрел на Фрэнсиса Кварлса. И что он в нем нашел? Племенной бык, чудовищное животное – и больше ничего! «Прекрасная леди влюбилась в свинью»¹⁴. Позорно! Нелепо! Дик готов был провалиться сквозь землю. Каждая клетка тела горела от стыда. Боже, каким дураком он себя выставил!

Дик наклонился над столом и завел с сидевшим напротив Генри Кравистером живой разговор о Патере, стиле и о книгах вообще. Кравистера поразила интеллектуальная зрелость юноши. Дик обладал прекрасным критическим мышлением, что выгодно отличало его от большинства сверстников, в которых эта способность (вероятно, по причине нехватки опыта) отсутствовала.

Обед подошел к концу, и гости засобирались по домам.

– Обязательно заходите ко мне, когда выберетесь в Лондон, – протянул руку Генри Кравистер, прощаясь с Диком.

Дик почувствовал прилив гордости: больше никто из приглашенных не удостоился такой чести. Домой он отправился вместе с Гаем. Друзья шли, смеялись и болтали, как в старые добрые времена. Гай изумился произошедшей с Диком перемене – чудно, непонятно! Но как же здорово вновь обрести потерянного друга!

Вернувшись к себе в комнату, Дик принялся за математические задачи, которые не поддавались ему еще три часа назад. Зато теперь юноша легко с ними расправился. Его разум, словно восставший из пепла Феникс, работал с поразительной ясностью.

На следующий день мистер Скьюболд похвалил Дика:

– Гринау, наконец-то вы вернулись в строй! Наверное, последовали моему совету? Не забывайте про парафин!

События трех последних недель не на шутку встревожили Дика. Мистер Скьюболд, конечно, ошибался, рекомендуя парафин, однако совершенно верно подметил – организм Дика дал сбой, и это нужно было лечить. Но что могло случиться? Дик чувствовал себя прекрасно, хотя это еще ничего не доказывало. Он начал делать гимнастику Мюллера¹⁵, приобрел банку с экстрактом солода и флакон с гипофосфитами¹⁶. Проштудировав медицинскую энциклопедию и учебники, Дик пришел к выводу, что страдает анемией головного мозга. Юношу стал мучить навязчивый страх, что кровь окончательно перестанет поступать в мозг и это приведет к внезапной смерти или даже полному параличу.

К счастью, жизнь в колледже во время летнего семестра била ключом, и Дик постепенно избавился от жутких мыслей. Он чувствовал себя настолько бодрым и веселым, что просто не мог больше убеждать себя в том, что смертельно болен. Впрочем, каждый раз, вспоминая о том странном периоде, Дик мрачнел. Он не любил сталкиваться с трудностями, которые не получалось преодолеть.

Его дальнейшее пребывание в колледже ничто не омрачило, если не считать двух эпизодов легкого рецидива. Во-первых, приступ странного полубессознательного состояния, похожего на лунатизм, в сочетании с временной утратой знаний по высшей математике. Скорее всего, накануне Дик переусердствовал с учебными нагрузками – пара дней отдыха помогли избавиться от тревожных симптомов. И во-вторых, довольно неприятная сцена на концерте в честь окончания колледжа. Концерты в колледже Эзопа! В плане музыкальной подготовки они, конечно, были позорны, но сколько всего интересного предлагали зрителю помимо эстетики! Апогеем концертов становился финал, когда наиболее отличившиеся выпускники взбираются на сцену и поют знаменитый гимн «Прощай, “Эзоп!”» Это самая лучшая песня колледжа! Слов там немного, зато восторженная мелодия в размере три четверти – бесспорно, выдающееся творение ныне покойного органиста мистера Пилча.

Дик тоже заканчивал учебу; к сожалению, его внешность сочли недостаточно героической, чтобы избрать в ряды поющих. Таким образом Дик оказался среди зрителей. Более того, он единственный пришел на концерт в язвительном настроении. Дик отличался тонким музыкальным слухом и поэтому, конечно, не мог воспринимать концерт серьезно. Хористы визгливо пропели о распятии Спасителя. Причем, те, кто исполнял сольные партии, выступили из рук вон плохо. И наконец настало время главного номера программы – гимна «Прощай, “Эзоп!”» На сцену вышли герои – три полубога. Самым красивым выглядел Фрэнсис Кварлс: голова гордо поднята, глаза слегка прикрыты, абсолютно спокойный и не замечающий бурлящую, в прямом и переносном смысле слова, толпу восторженных зрителей. Петлицу его фрака украшал огромный цветок розовой орхидеи, на рубашке сверкали бриллиантовые пуговицы, а на жилете – золотые. При виде Фрэнсиса сердце Дика лихорадочно забилось. Гринау с болезненной ясностью осознал – он вновь потерял над собой контроль.

Зазвучала музыка, четко слышался ритм: раз-два-три, раз-два-три и так далее. Мелодия очень напоминала вальс из оперетты «Веселая вдова»¹⁷. Через два дня выпускники навсегда покинут стены колледжа. Эта перспектива не удручала Дика; он с удовольствием здесь учился, но, в отличие от многих других, не полюбил сами стены альма-матер. Дик считал колледж учебным заведением и только, а большинство ребят воспринимали «Эзоп» чуть ли не как дом родной. Однако в тот вечер хладнокровие Дика не выдержало натиска звучавших доминантсептаккордов¹⁸. Его захлестнула сладкая горечь расставания. А на сцене стоял неотразимо красивый Фрэнсис! Над залом разнесся его роскошный тенор:

 
Прощай, прощай, «Эзоп» родной!
Мы улетаем из гнезда,
Но образ светлый навсегда
Мы в сердце унесем с собой!
 

И тут Дик почувствовал, что истерически всхлипывает.

II

Здание Кантелупского колледжа, пожалуй, одно из самых пугающих в Оксфорде. Для знатоков это название говорит о многом. Вплоть до середины прошлого века колледж располагался в невысоких малопримечательных строениях пятнадцатого века, образующих два квадратных двора. Типичная архитектура оксфордских колледжей – лаконичная, скромная и благопристойная. Однако после вступления на престол королевы Виктории дела Кантелупского учебного заведения круто пошли в гору. Старые здания решено было обновить, ибо они оказались слишком тесны и невыразительны для Великого колледжа.

Летом 1867 года глубокое безумие помутило разум руководства колледжа, следствием чего стало приглашение выдающегося архитектора, поклонника Рескина¹⁹, для переделки зданий. Знаменитый архитектор незамедлительно сровнял все корпуса колледжа с землей и воздвиг на их месте строения в модном тогда стиле мавританско-венецианской готики. Новые здания отличались огромным количеством комнат, к каждой из которых вела отдельная, почти отвесная, лестница. Практически половина комнат была столь темна, что их приходилось освещать искусственно круглые сутки (за исключением трех часов). Впрочем, этот незначительный дефект, безусловно, мерк на фоне сногсшибательной красоты неовизантийских окон-бойниц, служивших, по замыслу архитектора, источником света для вышеупомянутых комнат.

Пусть внешне Кантелупский колледж получился неказист, зато его стены взрастили не один десяток благородных умов. Воспитанники колледжа показывают отличные результаты и в учебе, и в спорте. Там прекрасно уживаются активные участники дискуссионного общества «Оксфордский союз», представляющие самые разные точки зрения, и молодые люди, совершенно равнодушные к политике в любом ее проявлении. Мирно сосуществуют любители какао и поклонники шампанского. Кантелупский колледж – это отдельная вселенная, мир в миниатюре. Вне зависимости от особенностей характера и увлечений – будь то работа, гребля, охота или алкогольные напитки – любой найдет себе в колледже занятие по душе и компанию единомышленников.

Из-за слабого физического развития на прежнем месте учебы Дик занимал среди ребят весьма незавидное положение. Однако в Кантелупском колледже, где процветала более цивилизованная форма общества, дела приняли совершенно другой оборот. Комнаты Дика в венецианском бельведере над Северными воротами стали излюбленным местом встречи интеллектуальной элиты не только Кантелупского колледжа, но и всего Оксфордского университета. Гостиная была оклеена строгими серыми обоями. В углу на постаменте стояла белая китайская фигурка – образец золотой эпохи²⁰. Стены украшали со вкусом подобранные рисунки и литографии современных художников. Флеттон, последовавший за Диком из «Эзопа» в Кантелупский колледж, называл эту гостиную «церебральной комнатой». Благодаря преобладанию серого цвета, наводящего на мысли о сером веществе, и аскетичному убранству, выдающему вкус интеллектуала, комната оправдывала свое прозвище.

Сегодня вечером в церебральной комнате было не протолкнуться. Здесь под председательством Дика проходило очередное собрание Кантелупского филиала Фабианского общества²¹. «Искусство в социалистическом государстве» – так звучала тема нынешней встречи.