Loe raamatut: «Записки ящикового еврея. Книга третья. Киев. В ящике»

Памяти Нины Рогозовской

Вместо предисловия

 
Каждый пишет, как он слышит,
Каждый слышит, как он дышит,
Как он дышит, так и пишет,
Не стараясь угодить…
 

Булат Окуджава

Большинство из нас начинает интересоваться своей историей, когда самая активная фаза жизни подходит к концу; не является исключением и автор. Особенностью нашего поколения было то, что родители и деды (бабушки) весьма осторожно делились своим прошлым – берегли нас от диссиденства, особенно опасного в юношеском возрасте. Уберегли. Хотя информация о том, что не все в порядке в «Датском королевстве» накапливалась в последние школьные и студенческие годы, но порог неприятия Софьи Власьевны достигнут еще не был. После окончания физмеха Ленинградского Политехнического я все еще верил в социалистические идеалы. Когда мне уже в ящике задали сакраментальный вопрос: «Но вы ведь советский человек»? я без раздумий ответил на него утвердительно и обосновал свое мнение, однако углублять эту тему не захотел. Хотя до этого мне пришлось, как и многим инвалидам пятой группы, пройти унизительную процедуру поиска работы, но поиск успешно завершился – мне повезло. Можно было расслабиться. Хотя еврейского во мне не так уж много (см. книгу первую, стр. 182 [Рог]),¹ но партийные органы и отделы кадров так не считали. Уже в институте я понял, что попасть в «ящик» для меня – «предел мечтаний». То, что он еще является и клеткой, я понял позже.

Попытка объяснить, как и почему я попал в ящик, привела к рассказу о родителях, дедах и прадедах, родных и друзьях и вылилась в книгу первую, а не главу книжки, как я рассчитывал. Рассказывая о следующем этапе своей жизни – студенчестве, я уже понял, что книга² сама будет диктовать, как ее писать. В ней повествуется не только о студенческой жизни, но и об истории физмеха, на котором я учился, преподавателях, их учителях и даже становлении советской физики.

Если первые книги предназначались для родных, школьных и институтских друзей и приятелей, то ко времени написания третьей книжки я понял, что многое из того, что я знаю, не нужно почти никому. Но оказалось, что она нужна мне. «Недаром долгих лет свидетелем Господь меня поставил и книжному искусству научил». И вообще, «мы – это то, что мы помним» [Чер].

Из предисловия к книге третьей

 
Кто чувствовал, того тревожит
Призра́к невозвратимых дней:
Тому уж нет очарований,
Того змея воспоминаний,
Того раскаянье грызет.
И память часто предает³…
 

Название и замысел третьей книги «Записок ящикового еврея» возник раньше первых двух книг и дал название всей «саге».

Меня и Нину попросила встретить знакомых сестра Таня. Это были Гриша и Клава Лейбовы. Мы разговорились. Нашли общих киевских знакомых. Они работали в КБ Антонова. В ответ на их вопросы я сказал, что тридцать лет без одного года проработал во вряд ли известной им «Рыбе», она же Киевский НИИ Гидроприборов. Но они ее знали, так как в свое время их не взяли на специальность «гидроакустика», а потом и в ящик. Гриша спросил: «как же Вы попали в «Рыбу», она же была «юденфрай»?

Хотя с таким определением «Рыбы» я раньше не встречался, но пояснений не требовалось. Хотя помнил обстоятельства моего попадания туда, как и предшествующую эпопею по поиску работы в Киеве, но объяснить тогда коротко не получилось, и я отделался одним словом: «повезло».

В подсознании засело, что хорошо бы рассказать внятно, понятно и тем, кто о нашей жизни в те времена не знает. Но тогда я работал, и времени для этого не оставалось – мы активно познавали первый мир.⁴

Вторая побудительная причина возникла через десять лет: выход книжки «50 лет украинской гидроакустике». Когда я ее саркастически комментировал, сотрудник киевского НИИ «Квант», привезший книгу, сказал: чего ты ёрничаешь, возьми и напиши сам.

В ящик я попал случайно и чуть ли не решающим аргументом в том, что меня взяли, явилось мое участие в походе по Кольскому полуострову. Когда мы вышли после болот к реке, а потом и к деревне Варзуга, первое, что мы увидели, были длинные (больше метра) ящики с надписью «Сельдь ящиковая кормовая». Ее не ели и не вывозили – ее оставляли на месте (кормили ею свиней). Вот до такого «ящикового» мог вырасти и я. На «продажу» и вывоз такой не годился, «съесть» такого в ящике можно было только с голоду, или если бы «заржавел».

Историю ящика я писать не собирался, но о «жизни» в нем, людях и положениях, как и о своей жизни в Киеве и за его пределами попытаюсь рассказать.

Указание: примечания и сноски на страницах имеют сквозные номера.

Новые родственники

Полная радужных надежд на счастливую жизнь, молодая пара отправилась в свое первое путешествие из Петербурга в Москву. Формальных оснований для этого было немного: две справки. Одна – об окончании Олегом физмеха Ленинградского Политехнического института и защите диплома (диплом по новым правилам выдавался через три года после отработки по месту назначения). Вторая – о подаче почти месяц назад заявления в Ленинградский Дворец бракосочетания (молодоженов решили выдерживать минимум месяц, плюс месяца два в очереди во Дворце на торжественную регистрацию). Несмотря на то, что у обоих были в школе пятерки по литературе, и мы помнили что «чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй», мы не соотносили это описание со своей предстоящей жизнью – ведь она для нас только начиналась. И добираться до Москвы нужно было не неделю на перекладных, а всего за пять с половиной часов «сидячим экспрессом», отправлявшимся два раза в день – утром и после полудня. Мы поехали утром. Автобус 322 от метро Измайловская шел прямо до Старой Купавны. Там жила вся родня моей жены Нины Галановой. Согласно справке, она была еще невестой.

Отец Нины Василий Георгиевич Галанов пропал без вести в октябре 1941 года под Брянском.⁵

Учения Ворошиловских стрелков. 4 винтовки Мосина 1898 г, 1 топор. Второй справа – Василий Галанов. Село Старожилово, 1937 г.

 
Мы похоронены где-то под Нарвой,
Под Нарвой, под Нарвой,
Мы похоронены где-то под Нарвой,
Мы были – и нет.
Так и лежим, как шагали попарно,
Попарно, попарно…
 

Судьба пропавших без вести была еще хуже, чем погибших под Нарвой – тех хоть в песне Галича похоронили.

Мама Нины, Паня, в девичестве Прасковья Алешкина, скончалась в 1946 году после неудачной операции. Шестилетнюю Нину сестра Пани Вера забрала из деревни Хрущево.⁶

Женя в ремесленном

Восьмилетнего брата Нины Женю в суворовское училище, как мечталось, не взяли. Туда не могли пробиться и дети погибших на войне офицеров, а сын рядового, да еще и пропавшего без вести, шансов не имел. Его удалось устроить в ремесленное училище. До этого он жил в деревне Хрущево с сестрами мамы Клашей и Надей. В 1964 все (кроме брата мамы Володи, ставшего москвичом) жили в Купавне.

Главной среди родни («генералом») считалась тетя Вера – одна из сестер Алешкиных. Вера во время войны смогла закончить текстильный техникум и работала технологом на знаменитой Купавинской тонкосуконной фабрике.⁷ Со временем она устроила туда сестер, а потом и племянника.

Вера и Надя вышли замуж за двоюродных братьев Кузовкиных, Женя был женат и уже «родил» дочку Свету.

Для экстраверта встреча с новыми людьми событие скорее интересное, чем обременительное. Меня меньше заботило, понравлюсь ли я, чем то, понравятся ли мне родственники Нины. Правда я больше беспокоился за Нину – как она воспримет их возможную отрицательную реакцию. В любом случае мы хотели быть вместе и ни с ними, ни с незнакомыми пока Нине моими родителями жить не собирались. Человек полагает…

Встретили нас хорошо, и видно было, что рады за Нину. Ни малейшего знака предубеждения против «непривычного» жениха я не ощущал. Удивительно, но я даже не вспомнил, что можно было обеспокоиться о национальных предрассудках, следов которых я тоже не почувствовал. Хотя в российской глубинке, как и в Купавне, бытовой, фоновый антисемитизм существовал, но он носил скорее ситуационный характер.

Нина Ивановна, русская мама моей однокашницы Гали Уфлянд, незадолго до нашего диплома получила письмо от родственников с Урала, которые радовались за соседей, удачно выдавших замуж дочку за еврея Бергера: не будет пить и не будет бить.⁸

В Купавне, после того, как выяснилось, что жених предпочитает водке сухое вино, к ящику водки добавился ящик венгерского Токая Фурминта, на этикетке которого стояло «сухой». На самом деле это было приятное полусладкое вино. Застолье за один вечер не кончилось и перетекло во второй.

Родственники мне понравились. Как впоследствии оказалось, я им тоже «глянулся». Помню, что событие особенно переживал брат Нины Женя – сестра вдруг стала взрослой. Брат и сестра, рано оставшиеся без родителей, были очень привязаны друг к другу.

Бедному жениться – ночь коротка

Через два дня мы оказались в Киеве. Нас встречали на вокзале. Не только мама, но и сестры Таня и Оля приняли Нину сердечно – большой контраст по сравнению с тем, как встретили маму родные папы в 1939 году (см. книгу первую [Рог]). Нина вспоминала, что папа ближе всех оказавшийся к нам, сначала обнял её, а потом уже поздоровался со мной. Отношения между ними сразу установились доверительные.

Папа и Нина в проходе от Печерского спуска на Резницкую. Киев, февраль 1964 г.

Чуть ли не на следующий день, рано утром, когда мы были еще в постели, мы услышали шум и в комнату ворвался, несмотря на мамины протесты, ее брат Андрей – единственный мой родной дядя. Он, к ужасу Нины, нырнул к нам в постель (пальто он успел снять). Так произошло знакомство Нины с маминой родней. Правда, до этого мы в Москве заходили во Фрунзенский райисполком и виделись с тетей Ирой Семечкиной, подарившей Нине какую-то шикарную записную книжку зеленой кожи, предназначенную, видимо, для иностранцев, но почему-то с русским алфавитом. Возможно, она и поделилась впечатлениями от невесты, и Андрей решил удостовериться в правильном выборе. Он сразу взял быка за рога и предложил тут же организовать свадьбу. Не тут-то было. Во-первых, мы ее не хотели. Во-вторых, мы были еще не расписаны. В-третьих, мы (я) хотели отметить женитьбу на Карпатах в компании моих ленинградских друзей, частью из танцевального клуба, у которых были путевки на турбазу в Ясинях.

Нина на Гренадерском мосту на фоне Ленинградской телебашни

Тогда Андрей решил сделать подарок Нине, и мы купили новаторское произведение киевской легкой промышленности – шубу из искусственного каракуля. Выглядела шуба шикарно – лучше настоящей. Но в Ленинграде…, впрочем, об этом дальше.

Папа решил, что у невесты должны наличествовать белые туфли и сумка. Естественно, импортные. Где их достать зимой, если и летом-то их днем с огнем не сыщешь? Папа вспомнил про свойственника Сеню – мужа кузины, которому он подсказывал ответы раввину, когда пара стояла под хупой в нашей квартире на Саксаганского ([Рог], стр. 95). Они с Ниной, прихватив меня, поехали к нему на Житный рынок, где у Сени была лавка (магазинчик). Естественно не частная, но кажется и не государственная, а кооперативная. У Сени туфель конечно, не нашлось. Подождите, сказал он и исчез. День был полувыходной, многие магазины были закрыты. Появился минут через сорок. С коробкой, в которой лежали югославские белые туфли. Откуда появилась белая сумка, не помню.

Если к нашим намерениям не «играть» свадьбу мама отнеслась с пониманием, то по поводу нашего намерения зарегистрироваться в Карпатах, она решительно возразила и сказала, что не отпустит нас из Киева без штампов в паспорте. У нее был нелегкий опыт во время войны, когда вдруг стали нужны зарегистрированные браки – молодежь до войны считала это мещанством.⁹

И тут нас вдруг ожидал отказ. Районный ЗАГС отправил в Горсовет – в Киеве тоже молодоженов «выдерживали». В Горсовете дородная тiтка вся в намистах, сказала, что наша бумага о том, что мы подали заявление месяц назад в Ленинграде, в Киеве и на Украине недействительна – «в нас незалежна республiка і ніякi російскi папери тут не чинні». Мои увещевания на нее не действовали, как и намеки на проявление национализма. Мы с ней разругались. Может быть и зря, так как моя надежда, что недоразумение разрешит первый зампред Горсовета Аркадьев (отец моего одноклассника) не оправдалась – он был в командировке. А тетка не поленилась и позвонила во все отделения ЗАГСов Киева, и нас везде ждал отказ. Некоторые находили и предлог: а вы здесь не прописаны. Мы застряли в Киеве.

Мама нашла выход из положения. В Боярке было одно из строительно-монтажных управлений, подчи-нявшихся «Укргазпрому» (ул. Ленина 6), в котором работала мама. Ее там уважали и устроили так, что тамошний ЗАГС нас принял и 25 февраля 1964 года выдал нам «корочки» – первый наш совместный документ на гербовой бумаге. Нина взяла фамилию Рогозовская (я предлагал Рогозовская-Галанова).

Роспись собирались отметить в узком семейном кругу, но школьные друзья прознали и ввалились вечером с шампанским, цветами и гитарой. Было дружно и весело. Шутили, пели и даже пытались танцевать. Помню, как раскрепостившаяся Нина под аккомпанемент гитары Вадика Гомона спела на грузинском песню «Мтацминда», чем удивила и обрадовала не только нас, но, кажется и себя.

Вадик Гомон в студенческие годы

На встречу в Карпатах мы безнадежно опаздывали, но «если я чего решу, выпью обязательно», и мы поехали. Как правильно ехать мы не знали, да и билетов не было, и мы сначала доехали до Станислава (так местные жители называли Ивано-Франковск), где нам, как новобрачным выделили номер с какой-то умопомрачительной ванной, в которой даже имелась горячая вода, и куда нужно было забираться по ступенькам, как на трон (или эшафот).

Когда мы, наконец, добрались до Ясиней, оказалось, что мест там нет наглухо, а остатки тех, кого мы надеялись встретить, перебрались в Яремчу. Туда мы не поехали и сняли хату где-то на горе. Подъемников тогда не было – нужно было забираться на гору пешком, оттуда скатываться и повторять эту процедуру до тех пор, пока не надоест. Нина вверх шла бодро, но вниз спускаться отказалась и сказала, что подождет меня наверху. Там она нашла себе развлечения – рассматривала соседние горы и долины. Зрение у Нины тогда было 2 (в два раза лучше единицы) – на Невском за 25 метров она видела лежащую на тротуаре монетку под ногами пешеходов. На мороженое в «Лягутшатнике» перед Мойкой всегда можно было набрать. Жаль, что этим воспользоваться не пришлось – не хватило времени.

В Карпатах она рассматривала детали нарядных зимних тулупчиков девушек и парней, стоявших на вершинах соседних гор – километра за два от нас. Я там видел при зрении единица только какие-то столбики.

К сожалению, день на второй у меня заболел зуб. Через день его вырвал чуть ли не кузнечными клещами какой-то местный эскулап – до зубного врача, да еще в какой-то местный праздник, было не добраться. Чтобы включить Нину в лыжный способ передвижения стали спускаться вниз по обочине дороги по проложенной лыжне, а обратно возвращаться на автобусе. Пока ждали автобуса, угощались «кипяченим» – горячим вином с кореньями и травами. На одном из спусков встретили двоих оставшихся из ленинградских ребят – назавтра они тоже уезжали. Так что отмечать было не с кем – просто выпили в колыбе кипячене за то, чтобы через пятьдесят лет встретиться на лыжах в горах.

Мы свое обещание сдержали – но оказалось, что пространственно-временное разделение, над которым мне приходилось работать в течение этого времени, самопроизвольно осуществилось.

В назначенное время мы отмечали это событие в Давосе, в надежде, что другие это время тоже проводят в горах. Сомнительно, что это было в Карпатах.

После Карпат мы заехали ненадолго в Киев и отправились в Ленинград. Прощались с друзьями. Приодетая Нина произвела впечатление на своих соседок по комнате. Особенно ее шуба. До первого дождя. После него шуба запахла, да так, что спать в одной комнате с ней было нельзя.

Наскоро простились с теми, кто еще оставался в общежитии. С ленинградцами как-то и не прощались – ведь они, как и город, оставались на месте – можно было вернуться и всех увидеть.

Собрали вещички – их набралось на половину маленького контейнера (включая книги и кофейный столик) и отправили их в Свердловск. За вещами поехал и я – обустраиваться. Нина уехала в Купавну. Где-то между делом выяснилось, что Нина институт бросила – она даже сессию не досдала. Все перебила другая новость – Нина ждала ребенка.

Ракетами будут управлять без меня

В Свердловске, в отделе промышленности Уральского совнархоза, «руководившего» оборонкой, выяснилось, что место, куда меня направили, находится в лесу. Правда, туда можно было добраться автобусом, который отправлялся не из центра – до него нужно было еще доехать.

Тихая опушка соснового леса. Стоит какой-то деревянный дом барачного типа, несколько новых трехэтажных зданий, два недостроенных. Вроде бы нет (по крайней мере, не помню) ни заборов, ни колючки. Какая-то приемная комната, куда бодрым шагом вошел молодой человек, чуть старше меня и радостно меня приветствовал – нашего полку прибыло! Заканчивал он то ли ЛГУ, то ли ЛИТМО, и стал увлеченно рассказывать, какие интересные задачи предстоит решать и все с нуля. Суть задач формулировалась в очень общем виде, но можно было догадываться, что, скорее всего, это управление ракетами.

Только потом (через несколько лет) до меня дошло, что речь могла идти о крылатых ракетах средней, а потом и большой дальности. Но в 1964 году о них еще конкретно не думали. Задачи там действительно решали интересные, сложнее, чем для баллистических ракет. И руководитель там был незаурядный – Л. В. Люльев (Л. В. Люльев biblio28.ru). Но, может быть, это было свердловское подразделение ОКБ Макеева в Челябинске-40, работающее совместно с НИИ Семихатова, делавшего для морских баллистических ракет Макеева системы управления.

Итак, заманивали глобальными (в прямом смысле) и перспективными задачами.

Энтузиазм моего собеседника угас, когда я сказал, что в фирме должно находиться мое письмо с согласием на работу у них при условии предоставления жилья семейным.

Оказалось, что для семьи здесь места нет. Мне с трудом нашли место для того, чтобы переночевать. С грустью показывал мой вербовщик недостроенные трехэтажные здания, среди них и общежитие. Хрущев снял деньги, сказал он. Кукуризация закончилась, теперь все брошено на ускоренную химизацию. О внутренних интригах среди ракетных баронов, принадлежавших разным ведомствам, и входивших в разные совнархозы он умолчал – скорее всего, и не знал.

Ни о каком другом жилье, кроме комнаты в общежитии мы и не думали. Но и без комнаты обойтись было нельзя. Мой собеседник посоветовал посмотреть частный сектор. Находился он километрах в двух-трех от фирмы, автобусы туда ходили раза три в день. Пройтись пешком в хорошую погоду по дороге среди соснового леса было не в тягость. Частный сектор являл собой татарскую деревушку, поразившую меня своей неблагоустроенностью по сравнению с деревнями в Татарии. Думаю, там жили высланные в тридцатые годы татары, только после 1956 года начавшие обустраиваться. За жилье – проходную комнатушку – нужно было платить чуть ли не треть зарплаты. Ни поликлиники, ни магазинов, ни почты, ни телефона.

Если бы мы были одни, то как-нибудь можно было перетерпеть, но в свете ожидавшегося ребенка и одной зарплаты это было малопредставимо.

Стал искать варианты. Если жить в самом Свердловске… В НИИ автоматики Семихатова меня не направляли. Но туда бы взяли, если бы это не квалифицировалось как переманивание молодого специалиста, на что решительно не был согласен отдел совнархоза, через который шло мое оформление. С жильем в НИИ было не лучше, чем в «лесной» фирме.

В НИИ автоматики работал выпускник нашей кафедры Виталий, на год раньше окончивший ее. Ничего хорошего он о фирме не рассказывал, как и о «социалке» в ней. Более того, он работал по проблемам прочности, что мне совсем было не в «жилу».

Возможность работы для Нины, чтобы заочно продолжить образование по специальности, тоже отсутствовала. Фирма подходящего для нее профиля возле Верх-Исетского металлургического комбината в кадрах не нуждалась – спрос был гораздо больше предложения. Об экологии в Свердловске тогда говорить не приходилось – получше, чем в Челябинске, не говоря уже о Челябинске-40,¹⁰ но тоже неважно.

Пришлось еще и еще раз разговаривать в отделе совнархоза. Наконец его начальник, очень загруженный работой, уделил мне внимание (при отказе переадресовать мое назначение хотя бы в НИИ автоматики, я почувствовал, что его могла не устроить моя анкета). Подробно расспросив меня о специализации, у кого кончал – он, может быть, знал ленинградские вузы, поинтересовался, где живут мои родители, где жена, и ее родственники. Узнав, что все находится в треугольнике Ленинград – Киев – Москва, сказал: «Все равно здесь не останешься – нам до тамошних условий далеко, а учить тебя напрасно три года тоже нерационально. Все, выписываю тебе свободное распределение, после того, как вернешь подъемные».

Написал домой, обрисовал ситуацию. Получил ответ, написанный папой: «Мы тоже так начинали. Трудности для того и существуют, чтобы их преодолевать». Ни о каких деньгах речи не было. Не выдержал и поступил совершенно недопустимо: разорвал письмо на клочки и отправил их обратно домой.

Пришлось все объяснять Нине. На помощь пришла ее любимая тетка Надя, приславшая телеграфом немаленькую по тем временам сумму – 300 рублей (больше трех моих зарплат). По наивности я даже забыл, что нужно еще платить за еду. Где спал, что ел несколько дней, не помню. Наконец, получил свободное распределение (специальный бланк на гербовой бумаге). На билет в общем вагоне денег не хватило и пришлось занимать у физмеха из НИИ автоматики десять рублей. Он дал ценный совет: у него брат работал в Подлипках и мог меня если не протежировать, то, по крайней мере, просветить, как и что. Деньги я должен был отдать ему.

Двое суток я надеялся продержаться на чае и купленных сухарях. Лег на верхнюю полку и стал читать. Но сосредоточиться не мог: внизу ехала какая-то тетка, чуть ли не с Сахалина, непрерывно со всеми игравшая в дурака, а в перерывах рассказывавшая всякие истории, смеявшаяся над анекдотами и так далее. В конце концов, я слез вниз и принял участие в игре. Хотя она почти все время выигрывала, но карт не помнила. Желая как-то остановить этот хэппенинг, я выиграл у нее раз пять подряд. Она сильно увяла. Мне стало ее жаль. Вопреки натуре, я проиграл ей последнюю партию. Она очень обрадовалась и сказала – есть повод выпить и закусить. Пить было мало чего – по стопочке, а вот есть… Давно я не видел такого рыбного богатства, включая икру. Моим взносом был еще теплый лаваш, каким-то чудом продававшийся на какой-то небольшой станции кавказскими женщинами – бывшими ссыльными?

С теткой разговорились, я спросил, почему она едет в общем вагоне, а не в купейном или даже в мягком? «Люблю веселую публику» – сказала она – а где ее там найдешь? Мой желудок «разговение» выдержал и до Москвы я доехал благополучно.