Горожане. Рассказы, заметки, миниатюры

Где-то на Земле

Зимой он заходил в эту пельменную согреться и, не глядя на окружающих, суровый, отчужденный, сушил вырванные ветром слезы. Неулыбчивый гость стоял у стойки и смотрел на дорогу, по которой пробегали мимо прохожие. Головы их были опущены, лица укрыты воротником. Сероватые тени показывались из тумана и вновь растворялись в морозной дымке.

Отсюда начиналась окраина с ее приметами новостроек: ямами, рытвинами, грудами мерзлой земли. Дорога у стройки завалена досками, обрезками труб. Из прикрытой щитом канализации вырывается пар.

Дальше – уходящий в сумрак пустырь. Летом здесь сажали картошку, а сейчас ветер сгибает выступающие из снега сухие стебли. И в конце пустыря, словно волчьи глаза,  – огни изб.

Такие дома видел он из окна поезда, когда проносился мимо заброшенных деревень. Лачуги кривились далеко в полях, подходя к железнодорожному полотну. Он смотрел на эти жилища, и ему хотелось выйти, постучаться в стены и, может, помочь кому-то. Но представляя себя живущим в этой глуши, – в сердце вползал страх.

Гость придвинул ногу к батарее под стойкой. Теплые струйки мягко вползали в подошву, поднимались к щекам. Память вернула его к недавней встрече с приятелем. Они разговорились, вспоминая знакомых, и друг заметил книгу, лежащую рядом. «Ты… читаешь это?» – друг пролистал книгу. Лицо его изменилось. Словно невидимая стена разделила их, и когда друг вернул книгу, лицо его скрывала маска.

«Каждому – свое…» – он опустил уголки губ. Кто виноват, что они не стремятся в Систему? Пожалеют…

А в пельменной – тепло. Рабочий день закончен; ушла старушка с кастрюлькой отходов, дометает мусор уборщица. И все это время женщина у кассы ищет его взгляда.

– Эй, – слышит он тихий голос. – Слышь, парень? Помоги…

Вот он, момент, его боль и сомнение. Сейчас он поднимется, подойдет к окликнувшей его женщине. Остановится поезд у старого домика, и, поколебавшись, он выйдет на полустанке. Содрогнутся цепью вагоны, качнется состав… Темный вечер, чернеющий лес. И – огни уходящего поезда…

Все так и будет, он умеет угадывать. На мгновение увиделось: вот он, рядом с женщиной. Несут бачок в кладовую. Она упирается ему в плечо, и он чувствует ее крепкую ладонь.

А потом они запрут дверь, и она расставит закуску… Все так и будет: усталые люди, бутылка вина и желание праздника. Но до этого пройдут в сумраке мимо остывающих плит, и в коридоре он заметит мерцающий прямоугольник. Зеркало! На мгновение он взглянет в холодноватую гладь, – бледным пятном выступит подбородок, нижняя губа наехала на верхнюю… – мерзлый окунь – призраком из темноты.

И они будут сидеть, согреваясь вином, и смотреть, как светлеет за окном пейзаж окраины. Свет с улицы скользит по крышкам бачков, ложась на ее полные руки. Он чувствует в темноте ее улыбку.

– Ты далек, как звезда, и пути к тебе нет…

Женщина тихо поет… Ее зовут – Тоня. Что он изучает?

– Разное. Экономику, управление…

– Подписывать будешь…

– Распределять. Руководить…

– Зачем?

– Для порядка. И – жить…

– Как все?

– Имею ввиду – разумно. Устроившись…

– Мы тоже читаем с дочкой… Книжки всякие… Ты петь любишь?

– Что? – он вертит стаканом. – Так устроено… Есть правила. Верх – низ. Лево – право. В жизни – много ненужного… Дашь слабину – и в массе.

– Смотри! Оп! – под ее руками раскрывается цветок из нарезанной колбасы и горошка. Глаза ее искрятся.

– И вино тебя не греет

В час дурного настроенья… Ха-ха-ха…

Все так и будет. И он попросит ее рассказать о себе, хотя знает: избушка на конце пустыря, муж – алкоголик сбежал в трудное время, школьница – дочь возится у печи, ожидая мать… Жить, кормить… В этом – жизнь? («Время вылепит из нас функции и схемы…»)

– А еще я люблю стирать, – скажет Антонина. – Ничего, что я про свое? Я бы тебя с одним чемоданом приняла…

Они сидят так близко… Его слегка разморило, хотя он старается не пролить на стол. Бутылка опустела, и они еще ждут чего-то.

– Жизнь одна… – упрямо твердит он. – Среда, как туман… Затягивает.

– Среда? – Женщина вздыхает и начинает укладывать остатки ужина в сумку. А потом они выйдут в ночь, в пугающий сон пустыря. Узкая тропинка в снегу приведет его к увязшей в сугробах избе. Здесь все в снегу, видны лишь колья заборов. Пронизывающий ветер выветрит тепло их встречи. Они обнимутся. Он стоит на ветру, чувствуя, как отогреваются пальцы под воротником ее пальто. Она скажет… Что она скажет?

– Не обижайся… – скажет она. – Нельзя сейчас. Придешь? – Ладно, – скажет он. И оба поймут, что не знают, нужно ли ему идти к ней. – Ты толковый… Но – не мой…

Ветер выбьет на обратном пути слезы и негде их будет высушить. И никто не объяснит, почему у них не сложилось.

– Эй, – слышит он голос. – Что с  тобой?

Гость вздрагивает. И тотчас вся нарисованная картинка пронеслась назад, оставляя привкус горечи. Он решительно направляется к выходу, знаком показывая женщине, что сожалеет. Он не сойдет на остановке, где нет жизни, а лишь вечные тяготы и путь в никуда. И поезд, на котором он еще несется в ночи, – не оборвет его сердце уходящими вдаль огнями.

Продавец дырявого рога

Оказывается, в нашем городе есть улица Творческая. Надо же… Может, шутка чья? Впрочем, это и не улица вовсе. Так, крохотный дворик, зажатый между бетонными офисами, помпезным банком и прочими «шопами». В щель между зданиями и не проедешь. Тишина, мягкие желто-зеленые тени, несколько тополей… Словно в аквариуме. Подозреваю, что на этой улице всего один дом. Точнее – одноэтажный деревянный барак, выкрашенный облупившейся краской.

Уже месяц вожу сына в эту художественную школу. Пока сын развивается, сижу на лавочке, мамаш рассматриваю. Обхожу барак – одна его половина, где юные художники, молчит, другая – поет, там хоровое отделение. И как они все там вмещаются?

По правде говоря, школа напоминает мне маленький кораблик. Волны океана бушуют, а суденышко, потрескивая, продолжает свой путь. Сколько таких корабликов нужно городу? Стране?

В очередной раз, обходя школу, замечаю в торце здания пристроенное крыльцо. На двери надпись – «Магазин бесполезных вещей». Ну-ну, думаю, – «творческая» же…

Хозяин магазина, больше похожего на кладовку, невысокий щуплый мужчина. Уже не молод. Сидит на плетеном ветхом стуле, придвинутом к стене. Тихий человечек, подставил лицо заглянувшему сюда лучу солнца. Взгляд его печален и добр. Вдоль стен, там и сям, пылятся в беспорядке предметы почтенного вида. Что-то узнаешь сразу, другое, непонятное – подписано. Надписи самодельные.

Забавно, конечно. Отмечаю треснувшую гавайскую гитару без струн, дряхлый бубен шамана, маску племени «нго-нго» (как гласит фанерная табличка). Далее – стрела папуаса, китобойный гарпун. Попробовал на ощупь – железный! Затем следуют: «вериги для грешников» (проще – ржавая цепь), «набор жреца вуду» (какие-то кости и перья), «театральный костюм Дон Кихота» (выцветший и драный) и много другого в таком духе. Завершает сей паноптикум скелет павиана в позе мыслителя.

– Так вы из родителей? Смотрите…

– Зашел случайно. Странный у вас товар…

– Ну, в быту эти вещи не нужны. Непрактичные «отходы жизни». Можно повесить на гвоздь. Экзотика… Для чудаков.

– И где вы их находите?

– Где как. Трачу пенсию, играю на дудке у ларьков, пишу в цирки. Знакомые есть в других городах. Главное, чтобы вещь была интересная. И обязательно – со следами рук. Не муляж.

– Выходит, в убыток торгуете?

– Да не торгую почти. Показываю. Где вы увидите настоящий африканский там-там? А колесо от рикши? Смотрите, как износилось! Или эта штука для подъема парусов…

– В нашем городе паруса? Тайга кругом!

– Вот видите. Непрактичные вещи. Другая у них планида. Что ни предмет – судьба. Вот кобура настоящего анархиста. Внюхайтесь! Призрак альбатроса революции…

Добросовестно нюхаю, но вместо запаха маузера, ощущаю лишь затхлость кожи.

– Не чувствуете? А я – слышу…

– И что же, покупают?

– Случается. Недавно один господин приобрел эфес от шпаги. Говорит, вызвал соперника на дуэль. Все же лучше, чем бумажниками тузить друг друга.

– Пытаюсь понять вас…

– Скучный наш город, пресный. Без изюминки. Нет у нас ни «чарли» своего, ни «мистера Икса»…

– Пожалуй. И контор многовато.

– Вот-вот. Вы на занятиях были? У мальчика…

– Заходил. Час выписывают яблоко.

– А в хоровой?

Он подводит меня к щели в стене. Засаленные пальцами доски выдают пункт его наблюдений. По примеру продавца наклоняюсь, прижимаясь к доскам.

– Смотрите! Летят!

– Разминка. Машут руками…

– А будто – взлетают. Может, оторвется кто…

Смотрю на него внимательней. Нормальный мужик, в общем. Вокруг детских глаз морщины, виноватая улыбка. Похож на клоуна в отставке. Скольких людей он рассмешил? Теперь не в силах крутить кульбиты, кричать «Оп – ля!».

Еще раз медленно обхожу этот музейный утиль. Что-то ирреальное чудится в не нужных миру предметах. Все как – будто настоящее, трудовое, а – бесполезное. Тут и старый английский стек, и персидский чурбан, и цилиндр эквилибриста. И даже подзорная труба без линз.

– Что же такой трубой делать?

– На звезды смотреть. А не хотите купить рог дырявый?

Он протягивает завиток рога, из которого, верно, не один кавказец выдул бочку вина. Рог безнадежно испорчен. Хотя, изловчившись, можно закрыть пробоину пальцем.

– Дыру залатать можно. Поставить пломбу…

– Зачем? Тогда из него пить будут. А так можно звук извлечь.

С уважением к рогу, продавец подносит завиток к губам. Вбирает в себя воздух. Звук жалобный, но одновременно – утверждающий, вырывается из отверстия, устремляясь в окно. Кажется, музыкальный дух пытается пробиться сквозь строй окруживших его зданий. В поисках выхода звук мечется, проникает в окна особняков и там дробится в бесконечных кабинетах, компьютерах…

Признаюсь, мне стало не по себе. На мгновенье почудилось, будто стою у стен старого замка. Зубцы стен уж закруглились, окна бойниц, подвесной мост поросли мхом. Ворота в замок заперты, а внутри – тревожится люд. Что случилось?

Внезапно впереди, на холме, у темной черты леса появляется всадник, – таинственный, прекрасный герольд. Его блеснувший золотым украшением рог волнующе трубит, зовет. Скорей! К городу ползет дракон!

Вот почему тревога! Сквозь гущу леса к городу близится чудище. Кто с ним сразится? Кто смельчак? С тем самым драконом из детства – помните? – шипы на шее, рога, чешуйчатый хвост… С монстром, пожирающим идеалистов. Которого до сих пор победить никому не удалось.

Пустой стакан

Я тогда еще подумал: Бросить что-нибудь в воду? Камень, монету… Зачем я здесь? Течение Москвы – реки свинцовой полосой неслось равнодушно меж бетонных парапетов…

А затем поезд, выстукивая и лязгая, уносил нашу группу из столицы в далекий спокойный Усть – Сыровск. Мы – команда провинциальных сетевых бизнесменов, еще начинающих и горящих желанием стать «изумрудами», «бриллиантами», «сапфирами»… Занимаем весь вагон. А возвращаемся с семинара, проходившего на огромном стадионе, который я раньше видел по телеку, болея за любимый футбольный клуб.

Сознание человека из глубинки… Размеры сооружения, как и вся Москва, подавляли. Полчаса мы добирались до своих мест на трибунах, преодолевая эти пролеты, проходы и переходы. Гигантский «Колизей», превращающий тебя в пылинку, насекомое…

Сорокатысячный стадион был полон. Внизу, лицом к зрителям, стояли цепью молодые полицейские. Они делали равнодушные лица, но в глазах их читалось удивление. Ведь они наблюдали не футбольных фанатов, а торгашей, – мужчин и женщин, молодых и старых, подростков, детей. И все размахивали флажками, шарами и прочими атрибутами болельщиков. Стадион скандировал речевки, названия районов и городов…

В центре поля стоял величественный шатер, с большим экраном и мощными динамиками. И когда на сцену вышел ведущий, стадион взревел восторженными А! О! У-у! и громом аплодисментов…

Сейчас поезд уносил меня от жуткой толчеи, неудобств гостиницы, метро. На своей верхней полке в проходе вагона я пытался стереть из памяти раздражающие картины.

…Жену пригласили в одну из модных кампаний распространять штатовские чистящие средства и мази…

– Представляешь, – бегала по комнате супруга, – стану богатой! И всего – то рассказать знакомым о товаре, показать как мыть, скрести… Любишь чистое? Это не «пирамида», не обманут!

На первой встрече выяснили – здесь новый вид продаж. Не магазинный, а по сети партнеров, ты мне, я – тебе… Современно! Нет очередей… У кого дома порошки, у кого – мед, косметика, биодобавки… И за каждую сделку – свой бонус, проценты. А там и до путешествий недалеко…

Признаюсь, не сразу понял в чем фишка. Люди подрабатывают продавцами. Ну, ладно… Но зачем обставлять все как философский, идейный прорыв. На семинарах не говорят: – Надо активничать! А кричат, возвышают: «Будь свободным! Успешным! Стань звездой!» После таких «вливаний» человек ходит, как зомби. Он уже не любит свое дело, профессию врача, учителя, не ищет свое призвание. А – становится частью Системы, делающей тебя Личностью планеты!

Тут и сомнения подкрадываются. Вроде жил правильно, приносил пользу, пусть денег и не скопил. Ан нет, не бывал на Канарах, машина твоя бедная и, вообще, ты – пресный… А кризис то – под- жи – да – а – ет!

Честно говоря, смутил энтузиазм жены. Изучала методики, как новую русскую идею. Была комсомолкой, теперь – предприниматель! По характеру обычная чиновник, дачница… А тут – перспективы!

Я думал, мы, советские, коллективные, не знали собственности. Потому нас задели за живое. Свое дело! Видно, надо переболеть и этим. Дома появились какие-то бабки с чаепитиями, коробки с американским мылом…

А на семинарах людей «накачивали». Лекторы трагично откровенничали, рассказывая истории. Бедность… зависимость… скучная работа… пустая жизнь… А теперь – новая возможность, перелом в сознании! Успех, достаток! Ты – словно безногий, что взобрался на Эверест! Ты – звезда!

Меня одолевали сомнения. Продавец, организатор – возможно. Но – личность? К тому же, чтобы добиться успеха, надо отдавать делу все время… А со сцены орали: – В тебя не верили. Но ты – взлетел!

В центре стадиона выступал бывший работник обувной фабрики. Он стал миллионером, организовал свою сеть партнеров, которые подключили своих партнеров, а те – своих…

– Кто я такой, чтобы зазнаться! – кричал микрофон. – Продавец порошков? Но я – поднялся… Обувщик поднял в руке стакан с водой. – Будьте, как этот стакан! Наполняйте себя! Тогда вам будет что отдать людям!

Он повернул стакан, и вода тонкой струйкой полилась на сцену. Действо демонстрировалось на большом экране. Люди с трибун завороженно следили за струйкой, блистающей словно нить жемчуга. Гипнотизм семинара достиг апофеоза. Стадион в едином порыве воздал оратору. Улучив момент, я выбрался из ликующей толпы, нашел выход, и стал приходить в себя около свинцовой чужой реки…

Поезд уносил нас домой, и возбужденные люди громко обсуждали увиденное. Мужчины поддались алкоголю, – психика требовала разрядки… Уже под градусом, я обходил вагон, заглядывая в плацкартные отсеки. Некоторые горожане оказались знакомыми. Заметил бывшего редактора газеты, комсомольских деятелей (куда без них), плохого актера…

За одним из столиков сидел лысый толстяк в майке. Потный, полупьяный… Он был начальником строительной конторы, где я трудился столяром. Неплохой, в общем, дядька, по прозвищу Крендель. В руке его подрагивал пустой стакан.

– Я такой же, как он! – чуть не плакал бывший начальник. – Что я могу дать людям? Его жена, заводная певунья, не смела перечить.

Мне было жаль Кренделя. Ну, не был он гением строек, не дали орден. Нормально руководил, подписывал приказы. А, все же, выполнял планы, давал пользу городу, людям… Чего – скис?

Эти знамена материальности всех достали. Значимость прожитой жизни теперь измеряют кошелем. Между тем, успех в бизнесе приходит к нескольким. К тем, у кого есть показатели в гороскопе. Мода есть мода. Ну, пришли к власти торговцы… Да ведь у каждого из нас свой путь, начертанный небесами.

…Я стоял у реки, размышляя о переменчивом историческом ветре. Направление его меняется. Почему иногда он дует в сторону духовности, а в другой раз – в практицизм, дух стяжательства. Кто с нами играет в разные времена?

Возможно рисунок планет не тот начерчен? Встанет Уран в какую-нибудь оппозицию с Плутоном – вот и период бездуховности запустился. Повернулся Нептун в квадратуру с Сатурном – людей обуял яд обмана, иллюзий… Все меняется циклично. Уйдет и этот морок внутренней пустоты…

Невольно глаза мои устремились к небу, высматривая расположение звезд. Увы, серые облака кучнели, обещая дождь. И, кроме звезды на башне Кремля, темнеющей вдалеке, ничего не было видно.

Тунгуска актера Добродеева

В один из зимних вечеров актер театра Добродеев Егор привел в гости к родителям знакомую. Темноволосая, скуластая, с глазами Чингис – хана, похожая на алтайку или татарку… Одета просто, без макияжа и лишь шапка и варежки напоминали этно – стиль, редкий в гламурной столице.

– Рисует в театре, декор, студентка…

– Гу – гу… – сказал глава семейства.

Иван Добродеев, популярный актер, видный 60-летний мужчина с залысинами и крупным носом разливал наливку своего изготовления. Прославился в телесериале про дачников, где актер громко юморил и попадал в разные ситуации с соседями.

Девушка отпила глоток.

– Что вы рисуете? – спросил, не глядя на нее старший Добродеев.

– Этно – футуризм… Пишу диплом. Но, скорее, поищу в другом направлении…

– Что так? Опишете суть стиля?

– Это когда закорючками, в духе народного орнамента. Кружки, запятые, – все в цвете. Можно – кляксу в интерьер, а можно философию, космос… Но – трудно выразить социальную напряженность… Дух времени. Например, ощущения простого труженика…

– Ого! – сказал Егор. – А – молчала…

– Почему ж – трудно? – сказал старый актер, впервые посмотрев на гостью. – Нет опыта, мастерства? Любой стиль выразит «печаль», «радость»…«гнев».

– Наверно… Но глаза бедной старухи – узором? Ненависть рабочих к олигархам – лубочно? Этот стиль… отвлекает. Не бьет в цель, а – умничает, слегка цепляя… А, может – не умею…

С минуту все смотрели на студентку. Не читает ли она по бумажке? Лет девятнадцать ей…

– То есть, хотите реализма, натуры. Фантазии, украшения – претят? – мирно дополнила разговор жена Добродеева. – Такое не выставишь. Нет спроса…

– Кто – то должен о несправедливости… Социалка – стонет…

– У вас есть спонсор?

– Нет. Но живопись не затратна, как кинопроизводство. Можно писать углем… К тому же, есть интернет.

– Угле-ем… – повторил задумчиво Иван Петрович. – Интересно. И неожиданно спросил: А как вы относитесь к моим ролям? Не ко мне, как к человеку…

Егор взглянул на отца с удивлением. Того интересовало мнение студентки, что было демократично и мило. Это делало честь мэтру.

– Не знаю. Наверно, вы – добрый. А к ролям отношусь прохладно. Имею в виду «дачника» и «рабочего» в последнем фильме.

Наступило молчание. Иван Петрович соображал, стоит ли продолжать разговор с нахалкой или все обернуть в шутку, как он делал на съемках сериала про дачников. Там такие страсти кипят! А сын – пусть развлекается, сегодня – шаманка, завтра – оленеводка… Экзотика!

– Любопытно. Чем же вам роли не угодили? Многим нравятся. Отзывы, благодарности. Встречи со зрителем…

– Понятно. Получили звание. Премии фестивалей. Я тоже смеялась от ваших шуток у телека. Иногда.

– Так, что? Мы ведь продюсерский центр создаем. «Добродеевы», слышали? Хотим снимать народное кино. Надоела чернуха – убивуха… Будем нести доброе…

– Завидую! Но… народное кино, значит – быть с народом? Или просто – байки, клоунада? Отвлекать от политики, от проблем…

– Ну- у… смех всегда нужен. Даже на войне…

– Есть такая штука, актерское амплуа, – вмешался сын Егор. – Папа – комедийный. Детективов, мистики – полно. И дурного качества. Доброго смеха – мало. Ты – отдыхаешь, веселишься?

– Да. Люблю пародию, пантомиму… Как сказать… Я не критик. Только – ощущения…

– Говорите. Мы – слушаем…

– Ширвиндт сказал: На мне юмор кончился…

– Шутит… Знаете, сколько ему?

– Дело в другом. Вы в сериале показываете сады, хоромы. Коттеджи в два этажа, гостиницу там открыли… Много ли в России таких дач? По себе знаю. У нас продали людям участки. Пять соток, в тайге, без дорог. Всей семьей корчевали. Поставили сруб, картошка, навоз… Труда – немеряно! Давка в автобусе, засуха без колодца. Люди там умирали… А ваши герои – хохочут, пьют коньяк и парятся…

– Эх! – воскликнул Егор. – Голос глубинки!

– Да, мы бедны. – Голос девушки дрогнул. – Вы потешаете сытых. Но и мы – страна! И мы – зрители! А ваш фильм о рабочих? Идеальный завод, уют, хорошие зарплаты… Вы там – передовик, которого снимает телевидение. Когда вы по ящику видели правду о рабочих? И эта ваша заводская самодеятельность с выездом в столицу. Кто сейчас из трудяг пляшет на сценах? Время какое в фильме? Не указано. Сладкий пирог, патока… Как в СССР. А сейчас – торговцы у власти!

– Что вы знаете про…

– Мать говорила! Отец всю жизнь пахал, а пенсии у обоих – чуть! Почему так? А у ваших рабочих – особняк на берегу реки, квартиры, машины. Одинокая женщина с тремя детьми – ухоженная толстушка! А ведь простая красильщица в цехе? Вы же обманываете…

Пауза затянулась. Все ждали, что скажет Иван Петрович, сыгравший в фильме главу рабочей династии, передовика и весельчака.

– Мда… Наехала. Но, во – первых, дача и квартира в фильме – не мои. И не нашей семьи. Есть сценарий, режиссура. Актер – зависим. Я плохо сыграл?

– Хорошо. В том и беда. Сами не желая, вы словно укор нам. Мол, бедные – сами виноваты. Не сумели, не провернулись… А надо шустрить, у всех – равные шансы… Я для вас – завистливая, злая… Может, – лентяйка? Мы – неумехи, балласт. Своим добрым лицом, шутками и молчанием о несправедливости вы нас убеждаете… В том, что мы – лохи! Фильм то – о современности…

– Не преувеличивайте! Если вы приняли так фильм, еще не значит, что я – пособник режима. Есть остросоциальные ленты, есть – комедии. Я не пою на площади за кандидатов правящей партии. Не выступаю на корпоративах и в баньках олигархов… Я поддерживаю простых людей шуткой, оптимизмом.

Иван Петрович подошел к окну. Внизу играла, веселилась, искрила огнями столица. Вспомнилась фраза политика: «На освещение Москвы уходит бюджет региона…» Но как трудно было пробиться к признанию! Ведь он сам из провинции, шел по чуть – чуть, играл волков в детских спектаклях… Не расскажешь, как репетировал свой коронный смех. В полях, в лесу, до болей в животе. А тут – такое…

– Да что ж, теперь, без шуток, комедий?

– Можно шутить! – Лицо гостьи побледнело. Она поднялась из-за стола. – Но – смех сквозь слезы! И указывать источник слез. Ваш рабочий даже не сказал, что ему повезло с работой. Только радость, только песенки…

– Позвольте специалисту, – вмешалась жена артиста. – Я кинокритик, имею степень. – Писала и книгу о комедиях 30-х годов. В разгар репрессий… Уже расстреливали, гнобили на каналах, в лесах… А народ – упивался смехом комедий. Какой был успех! Вы смотрели «Святого Йоргена», «Веселых ребят», «Волгу – Волгу»… Утесов, Ильинский, Орлова… Представьте, что давали такие фильмы людям. Как поднимали настрой…

– Я выразила мнение. Меня спросили…

– И потом. Как-то не патриотично рассуждаете…

– Я – патриотка народа! А ему сейчас не так хорошо, как в ваших фильмах.

– Сможете изобразить? Кого-нибудь из нас? – Иван Петрович решил сменить тему. – Можно и по рюмке…

– Не сейчас.  Оставлю набросок…

Гостья достала из рюкзака свой блокнот, вырвала страничку. На листке виднелся карандашный рисунок. Автопортрет. Девушка – воин, в национальном головном уборе, схожим с боевым шлемом степняков. За спиной колчан со стрелами, на груди – то ли кольчуга, то ли национальные украшения. На щеках девушки угадывались контуры старика и старухи, вероятно – родителей воительницы.

Она попрощалась с просьбой не провожать. «Не боюсь улиц». Возможно, знала какое-нибудь кун-фу или приемы, когда пальцем, ребром ладони…

– Что за нация? – старший Добродеев рассматривал рисунок. – Не чукча?

– Тунгусы! – сострил сын. – Они метеорит заставили в тайгу упасть. Потом бревна собирали…

– Тунгусы – бывшие эвенки. – добавила жена. – Их мало осталось. В городах – единицы…

Иван Петрович взял с полки журнал, которому недавно давал интервью. Полюбовался своей фотографией. Пробежал глазами текст:

«Сейчас много плохих новостей. Хочется, чтобы в мире было больше доброго, чтобы люди держались семейных ценностей. Чтобы зритель, выходя из зала, становился чуть милосерднее. К своему дому, Родине…»

– Значит, тунгуска? Редкая птица… Выходит, нам повезло? – Тут Иван Добродеев издал смешок, от которого всегда млел обыватель и который считался фирменной деталью известного комического актера.