Loe raamatut: «Всё, что возьму я с собой…»
Это всё, что возьму я с собой…
Мужская педагогика
Это потом будут офицерские звания, служба в оперативных подразделениях… Начиналась же моя Армия с солдатских кирзовых сапог, повседневной гимнастёрки и курсантских погон, имевших самое прямое отношение к Военно-Воздушным Силам Советского Союза. Было это очень давно, в далёком одна тысяча девятьсот восемьдесят четвёртом году…
Впрочем, та курсантская служба, о которой я ранее заикнулся, как и моё офицерское будущее – всё это могло запросто закончиться уже следующим летом. Весной восемьдесят пятого года мы, курсанты-первогодки, закончили изучение теоретического курса (материальная часть). После чего учебная эскадрилья приступили к тренировочным полетам под руководством опытных инструкторов-летчиков.
Примерно к середине июня каждый из моих однокурсников, уже запросто мог вырулить на ВПП, взлететь, выйти в «зону», открутить фигуры простого и сложного пилотажа с «бочками», «горками», «переворотами» и «мертвыми петлями». Не стану скрывать и того факта, что кое у кого из будущих лётчиков возникли весьма существенные проблемы… Нет-нет, речь сейчас вовсе не идёт о каких-то запредельных перегрузках, чересчур сложных фигурах высшего пилотажа. Проблема заключалась в самом элементарном, а именно в посадке истребителя на взлётно-посадочную полосу. Причём, данная проблема одним махом перечёркивала все вышеозначенные успехи и достижения.
Отчасти прав был мой первый командир эскадрильи, неоднократно повторявший курсантам о том, что взлёту можно научить даже обезьяну, тогда как благополучно вернуть боевую машину на землю, дано не каждому; потому, дескать, и следует уделять посадке наибольшее внимание и время.
Для тех, кто чего-то не понял, поясню. Курсант, не способный самостоятельно посадить самолёт на взлётно-посадочную полосу, к самостоятельным полётам, естественно, не допускается. Данные неудачники, наравне с курсантами, плохо переносившими перегрузки (попросту, испытывающие рвотные рефлексы при каждом вираже или пикировании) – автоматически списывались на землю. При этом совершенно не важно, какими были у него оценки по теоретическим дисциплинам (да, хоть по сто пятёрок на каждый предмет); без разницы, как мастерски ты можешь закладывать виражи, строить расчёт и заход на полосу… Ну, какой ты к чёрту лётчик?.. И уж тем более, какой из тебя истребитель, если тебе не под силу посадить боевую машину? Ты скорее камикадзе, способный поразить цель исключительно ценой своей собственной жизни. Лётчик одного полёта.
Забегая вперед, могу сказать о том, что из нашей эскадрильи в сто человек, к полетам было допущено лишь шестьдесят, а к самостоятельным вылетам и того меньше – чуть более тридцати курсантов. Увы, но с этой самой проблемой пришлось столкнуться и мне, автору данных строк. В курсантскую бытность, именно посадка не давала мне ни сна, ни покоя. Да-да, мне никак не удавалось самостоятельно, без помощи инструктора, посадить боевую машину на полосу.
Надеюсь, читателю будет теперь понятно, какой дамоклов меч был занесен над моей головой к окончанию тренировочных полётов. Мало того, что рушились все мои юношеские мечта о небе, так я ещё и запросто мог покинуть эскадрилью отчасти с позором, отправившись дослуживать свою армию в обычную воинскую часть.
Ну, а теперь несколько подробнее и по порядку.
Наша курсантская эскадрилья состояла из трёх лётных звеньев; каждое звено включало в себя четыре экипажа. Изначально я был зачислен в четвёртый экипаж, первого лётного звена.
За нашим экипажем закрепили молодого инструктора Корнейчука Владимира Викторовича, у которого за плечами был лишь один курсантский выпуск. Во время первого знакомства с инструктором, Владимир Викторович пообещал, что в его экипажах путёвку в небо, в обязательном порядке, получит каждый курсант. Дескать, он в лепёшку разобьётся, но обучит летать всех своих учеников. Данное обещание, конечно же, вселяло в нас, первогодок, определённую надежду.
Однако, перед самым началом полетов, Владимир Викторович попал в госпиталь. При этом, его обязанности по подготовке курсантов взял на себя командир лётного звена Кравец Николай Иванович, лётчик от бога; мужик крутой и достаточно требовательный. В связи с чем, во всех экипажах первого звена произошли весьма существенные перетасовки. Николай Иванович предпочёл взять под «своё крыло» четверых самых-самых, чтобы обучение курсантов лётному мастерству не отнимало у него много времени от основных служебных обязанностей. Таким образом, в его будущий экипаж попал Вовка Гетто – едва ли, не мастер спорта по парашютным дисциплинам. У Владимира Михалева за спиной имелся четырёхлетний опыт планерной школы. Михайленко, так и вовсе, окончил три курса училища гражданской авиации – считай, без пяти минут дипломированный командир воздушного судна. Каждый из той отборной троицы был на три-пять лет старше меня.
А теперь внимание! Именно в такую компанию опытных курсантов, неожиданно попал я, по сути, семнадцатилетний выпускник школы. На вполне резонный вопрос «почему именно я», заданный мною Николаю Ивановичу, тот отшучивается: так ведь батя у тебя, классный лётчик! Трудно было в это поверить, но нош командир звена был всерьёз убеждён в том, что любовь к небу, а также лётное мастерство, на некоем генетическом уровне, должно непременно передаваться от отца к сыну.
Смешно? А вот мне, признаться, в ту минуту было вовсе не до смеха. Дело в том, что наш нынешний командир звена, в свою инструкторскую бытность частенько списывал из своего экипажа одного-двух курсантов. Нет-нет, Николай Иванович вовсе не был каким-то деспотом или этаким самодуром. Ему попросту некогда было возиться сразу с пятью курсантами, щепетильно вытягивая каждого из них на самостоятельный вылет. Не пошло, значит не пошло. Наш нынешний командир звена был в авиации фигурой незаурядной, имел звание заслуженного мастера спорта по высшему пилотажу, являлся тренером сборной. Ему необходимо было готовить команду к ответственным соревнованиям. «Отцепив балласт» из так называемых, бесперспективных курсантов, он вкладывал в оставшихся пацанов всю свою душу, готовил из них настоящих асов.
Ну, а теперь, уважаемый читатель, взвесив всё вышесказанное, попробуйте с одной попытки догадаться: кто в нашем новом экипаже, состоящего из четырёх человек, по фатальной неизбежности, должен был оказаться тем самым «балластом», о котором ранее шла речь?
Для тех, кто по-прежнему путается с ответом, добавлю: после моего перевода в экипаж Кравца, сослуживцы посматривали мне вслед с определённым сочувствием. Впрочем, у меня оставалась некоторая надежда на то, что наш экипаж изначально уже был усечённым – вместо положенных пяти курсантов, нас было лишь четверо. Потому и времени у командира звена должно было хватить не только на сборную, но и на каждого из нас.
Примерно с таким, не очень-то и весёлым для меня «раскладом», наша эскадрилья приступили к тренировочным полётам. Точнее, к полётам приступили другие, в то время как я, по распоряжению всё того же Николая Ивановича, оказался откомандированным в город. Пока мои однокурсники осваивали воздушные просторы и боевые машины, трое курсантов, в число которых попал и ваш покорный слуга, грузили кирпич для аэродромных нужд. В общем, мои не самые весёлые предчувствия, потихоньку начинали оправдываться.
Дней через десять кирпичи закончились, и нас вновь вернули в казарму. Причём, уже на следующий день я вдруг увидел свой позывной в расписании ближайших полётов.
Вновь обращаясь к непосвящённым в авиационные тонкости читателям, поспешу кое-что пояснить. Наше обучение проходило на лёгких турбореактивных истребителях Л-29, в передней кабине которого размещалось курсантское кресло, тогда как заднюю кабину занимал инструктор. Так или иначе, но курсант практически полностью оказывался изолирован от инструкторской кабины; какое-либо общение между курсантом и инструктором происходит на уровне радиосвязи. Меж тем, у командира непременно имелась возможность «достать» курсанта, невзирая на все вышеозначенные преграды. Дело в том, что кабина Л-29 достаточно тесна, при этом ручка управления рулями расположена в аккурат между курсантских колен.
Движения той ручки полностью дублируется, то есть, находится в жёсткой связке с ручкой управления, находящейся в кабине инструкции. При необходимости, командир может так садануть по курсантскому колену, что мало не покажется. Надеюсь, теперь вам будет понятно, почему первую неделю полётов мои внутренние поверхности колен напоминали сплошной серо-фиолетовый синяк, с буро-коричневыми кровоподтёками. А сколько за ту неделю матерных фраз и залихватских слов оборотов я услышал в своих наушниках!.. Надо полагать, столько я не слышал за всю свою предыдущую жизнь.
Вне всяких сомнений, Николай Иванович был лётчиком от Бога, а вот инструкторские качества Кравца в тот период я ставил под большие сомнения. Своим криком и непрерывным дёрганьем за ручку управления он, порой доводил меня до полного исступления – я мог и вовсе забыть, куда лечу; и где ныне находится мой самолёт. Что уж тут говорить о какой-то посадке, если взлётно-посадочная полоса, каждый раз виделась мне в каком-то плотном тумане полнейшей опустошённости.
Вы даже представить себе не можете, какую радость я испытать, когда вновь увидел на аэродроме, выписавшегося из госпиталя, лейтенанта Корнейчука. Да-да, это был тот самый инструктор, за которым я и был изначально «закреплён». Во мне определённо затеплилась надежда. Надежда на то, что ранее описанный мною кошмар наконец-то закончится. Да, чего там «затеплился»? Я уже был абсолютно уверен в том, что с этого самого момента, всё обязательно встанет на свои места и я, непременно стану лётчиком. Потому и встретил я Владимира Викторовича, как самого близкого и дорогого мне человека.
Впрочем, как покажут последующие события, я слишком рано обрадовался; напрасно тешил себя надеждой на благополучное завершение тренировочных полётов. Вполне допускаю, что я и сам отчасти расслабился… Так или иначе, но первый вылет с инструктором показал, что методику обучения лейтенант Корнейчук полностью перенял от Николая Ивановича Кравца, который несколько лет назад и являлся инструктором моего нынешнего инструктора. Те же самые фразы, ядрёные обороты; те же бесконечные удары ручкой управления по коленям. Короче, в кабине истребителя для меня продолжился всё тот же самый кошмар, что и прежде. Разница была лишь в том, что молодой лейтенант являлся максималистом. Едва ли не за уши он тянул каждого из нас к самостоятельному вылету, не допуская и мысли о каком-то там списании.
Ну, а теперь самое время вновь вернуться к первоначальной, на тот момент самой злободневной для меня темы – к посадке. Примерно через месяц тренировочных полётов я уже мог «крутить» любую фигуру сложного пилотажа. Однако при заходе на полосу меня по-прежнему охватывал какой-то непонятный ступор, сковывающий все мои конечности.
Инструктор орёт: «Следи за скоростью, мать твою перемать!.. Сбрасывай, бл…, обороты; мы сейчас полосу проскочим!.. Не уходи, сука, с траверса!.. Подтягивай!.. Подтягивай, иначе ёб… прямо перед полосой!.. Ты что ж, хочешь, чтоб твои грёбанные мозги штыковой лопатой по всему аэродрому собирали пехотинцы?.. Именно здесь нам посмертно и зах… оху… крест, с пропеллером!..»
При этом я делаю всё невпопад. Перед глазами с огромной скоростью мельтешит земля, приборная доска погружается в какую-то мутную пелену, в ушах стоит неприятный свист. И вдруг!.. Касание. Нет-нет, посадил самолёт вовсе не я. Это Корнейчук в самый последний момент, когда катастрофа, казалось бы, уж была неизбежной, успевает перехватить управление и припечатать истребитель к полосе.
«Ты что ж, паскудник, творишь?.. – заруливая на стоянку продолжает орать на меня инструктор. – …Ты на хрена, в самый последний момент ручку дёрнул? Ко всему прочему, ещё и бесскоросного «козла» отмочил!.. Ну, Колмаков!.. Чую, угробишь ты меня этим летом!.. В общем, так!.. Не знаю, когда ты этим будешь заниматься: хоть до отбоя, хоть после – но именно сегодня, ты десять раз перепишешь главу «Действия лётчика при выполнении посадки»!.. Если не доходит через голову, попробуем через руки!..»
Эх, бедная, бедная моя курсантская тетрадка в девяносто шесть листов! За неполный месяц я исписал её мелким почерком от корки до корки. Однако и это каллиграфическое занятие, моему горю вовсе не помогло. С каждым следующим вылетом мои надежды, как собственно и надежды инструктора, становились всё более и более призрачными.
Меж тем, курсантская жизнь шла своим чередом. Ежедневно кто-то из моих сослуживцев праздновал свой первый самостоятельный вылет. Практически каждый день по два-три курсанта могли полноправно считать себя лётчиками, покорителями неба. Данные обстоятельства с ещё большей силой давили на мою психику. С каждым днём «неопределившихся» курсантов (то есть, тех, кто ещё не вылетел самостоятельно и ещё не был списан) оставалось всё меньше и меньше. Не более семи человек, среди которых оказался и я, автор данных строк. При этом время, отведённое мне для тренировочных полётов, я успел вылетать до последней минуты. Результат оставался прежним. Точнее его вовсе не было.
Даже сейчас, по прошествии сорока лет, я готов поклониться Владимиру Викторовичу, своему инструктору, до самой земли. Пожалуй, лишь он один по-прежнему продолжал биться за моё лётное будущее. Тогда как я (стыдно в этом признаться) уже успел опустить руки, отчасти смирившись со своим скорым списанием. Вовсе и не знаю, каким образом, какими уговорами, но Корнейчуку удалось «выбить» для меня шестнадцать дополнительных полётов «по кругу». В общем, судьба вновь предоставила мне очередной шанс, которым грех было не воспользоваться.
Полётом «по кругу» в авиации называют организованное движение самолётов вблизи аэродрома по прямоугольному маршруту. Именно с «круга» истребитель уходит на выполнения задания, в него же он возвращаются после. Проще говоря, полёт по кругу включает в себя взлёт, четыре разворота и посадку. Для учебного истребителя Л-29 полёт по кругу длится не более семи минут, при этом о действиях лётчика во время выполнения данного полёта можно рассказывать на протяжении суток. Короче, весь сыр-бор с дополнительными полётами по кругу был затеян исключительно для отработки моего расчёта и захода на посадку.
Честное слово, я старался. Старался изо всех сил; исполнял всё, что требовал от меня инструктор. Казалось бы, в моём распоряжении вдруг оказалось целых шестнадцать полётов! Шестнадцать взлётов и посадок! Ничего более. Однако и они промелькнули, как одно мгновение. И вот мы уже выруливаем на завершающий полёт. Нервы натянуты до предела. Тяжело признать, но мне так ни разу и не удалось самостоятельно посадить истребитель на взлётно-посадочную полосу. Глядя правде в глаза, я успел уверовать в свою полнейшую бесперспективность. Неудобно мне было лишь перед инструктором. Как-никак, а он поручился за меня перед командирами. Ну, а я, так неблагодарно с ним поступил. Просто-напросто я его подвёл, отчасти предал. Надо полагать, о том же самом думал тогда и Владимир Викторович. С пепельно-мрачным лицом, он молча занял место в задней кабине.
Мысленно прощаясь с авиацией, попутно я вырулил на взлётку. Получив от руководителя полётов разрешение на взлёт, начал разбег.
– Олег, ты как себя чувствуешь? – лишь на первом развороте я услышал в наушниках голос инструктора. При этом никаких ударов по коленкам, никаких матов и отборных ругательств.
– Нормально! – признаться, я был шокирован столь непривычной, до ужаса спокойной интонацией Владимира Викторовича.
– Дружище, ты главное не расстраивайся. Подумаешь, не получилось с авиацией!.. На этом жизнь вовсе не заканчивается. В мире полно интересных профессий. Ты, парень неглупый, обязательно устроишься. Может, в последствие ещё и скажешь судьбе спасибо за то, что вовремя покончил ты с этой нервотрёпкой. По сути, ты потерял всего лишь год. У тебя ж батька лётчик, потому и должен понимать, какая сволочная у лётчиков профессия. Если бы не так, не отправляли бы нашего брата на пенсию к сорока-то годам!.. Чего далеко ходить, возьми, к примеру, меня. Помнишь, как весной я попал в госпиталь? Ещё б немного и «списали» бы меня по здоровью. Видите ли, зрение моё им не понравилось. Вот тут действительно обидно – столько лет коту под хвост!..
От откровений инструктора, мне и вовсе стало тоскливо, потому я едва не проворонил второй разворот.
– Будь повнимательней!.. – тем же самым, предельно корректным и спокойным голосом, обратился ко мне Корнейчук
Если кто-то из читателей посчитает, будто бы дальнейшее развитие событий окажется несколько схоже с американскими мелодрамами, в которых непременно присутствует счастливый финал… Дескать, молодой человек, сжав зубы и собрав всю свою волю в кулак, пересиливает самого себя и вопреки всему садит истребитель на полосу. Ну, а далее его ожидают восторженные крики, поздравления, цветы и страстный поцелуй любимой девушки!..
Сразу скажу о том, что вы ошибаетесь. И вовсе не потому, что на аэродроме на тот момент вовсе не было ни девушек, ни цветов, ни поцелуев. А потому, что я тупо «прокосячил» третий разворотом, потом намудрил с выпуском закрылков… Короче, полностью провалил расчёт и заход на посадку. Мой истребитель «сыпался» по полной программе и уже вот-вот был готов грохнуться метров за сто до взлётно-посадочной полосы. Кроме того, боевая машина двигался не по прямой, а чуть по касательной к полосе. Ситуация начала приобретать критический, отчасти предаварийный характер. И самое главное, я не предпринимал ни малейшей попытки хоть как-то её исправить. Словно заворожённый, я тупо смотрел на очень быстро набегавшую землю. В общем, я вновь впал в какую–то непонятную и необъяснимую прострацию.
Катастрофы, конечно же, не случилось. Владимир Викторович грамотно и своевременно её предотвратил. С трёхэтажными матами инструктор выровнял истребитель и подтянул его до полосы.
– Всё, Колмаков!.. Ты отлетался!.. – уже на земле продолжал орать на меня инструктор. – …Собирай чемоданы, снимай курсантские погоны и готовься к отъезду в СА!.. Сегодня пятница, скорее всего, штабисты не успеют подготовить документы на твоё отчисление. Тем не менее, уже в понедельник, ближе к вечеру, билет на поезд до станции Болотная у тебя, наверняка, будет в кармане!..
Не было малейших сомнений в том, что Владимир Викторович до последнего надеялся на чудо, однако, любому терпению, рано или поздно, приходит конец.
На ближайшие выходные большинство курсантов получили увольнительные. В казарме осталась лишь пара дежурных наряда. Командиры так же поспешили покинуть расположение части, оставив в авиационном подразделении пару дежурных офицеров – как говориться, для острастки и поддержания порядка. Один лишь я завис в неопределённом, отчасти подвешенном состоянии. Моя фамилия не значилась ни в дежурном, ни в караульном наряда. Не было меня и в списке получивших увольнительные.
В общем, на протяжении двух дней, предоставленный самому себе, я бесцельно слонялся по аэродрому; мог делать всё, что мне вздумается. Вот только делать что-либо мне вовсе и не хотелось. По началу, я мысленно жалел себя, несчастного и одинокого. Потом мне захотелось отомстить всем командирам, недооценившим мои таланты и способности. Ну, а после, я вдруг взялся предметно разбираться в своих последних неудачах, что-то прикидывал, анализировал… Отчасти взялся проигрывать ситуацию, ещё вчера казавшуюся мне тупиковой, абсолютно безвыходной. Пешком прогулялся до взлётки; до ближнего привода; прикинул, где могло быть то самое место, где в пятницу мой истребитель мог запросто грохнуться о землю, не дотянув до полосы. Побродил по авиа стоянке, мысленно попрощался с зачехлённым бортом № 68, к которому успел привыкнуть, как к родному. В общем, к воскресному вечеру, когда в казарму начали возвращаться с увольнения мои, теперь уже бывшие сослуживцы, я полностью смирился со своей участью, приняв отчисление, как должное, как свершившийся факт. Возможно поэтому, впервые за последний месяц, я и спал в ту ночь с воскресенья на понедельник спокойным, безмятежным сном. Борьба за выживание, за место под солнцем закончилась, так чего ж понапрасну портить нервы.
Так или иначе, но утро понедельника я встретил хорошо отдохнувшим. После бессонных ночей и бесконечных переживаний, мой разум впервые был бодр и готов к любому развитию событий. Нынче мне было всё нипочём. Когда ребята отправлялись на аэродром, я пожелал им удачи, с кем-то успел попрощаться едва ли не навсегда. После чего собрал свои вещи и принялся ожидать той самой минуты, когда меня вызовут в штаб за документами.
А теперь попрошу представить, каким было моё удивление, когда в казарму вдруг вбежал Сашка Кицын. Задыхаясь от быстрого бега, он сообщил мне о том, что я включён в лётное расписание. Саня вовсе не шутил. Подобными вещами не шутят, да и не тем был Сашка человеком, способным так жестоко издеваться над своим, пусть и бывшим сослуживцем.
Впрочем, я ему вовсе не поверил. Не верил до тех самых пор, пока лично не оказался возле лётного расписания. В нём действительно значился мой позывной «933», причём трижды. Ровно на девять утра был запланирован контрольный, часовой полёт с командиром звена; примерно через полчаса, я должен был отправиться на повторную проверку с командиром эскадрильи; а после, уже в полдень, красными чернилами были обведены мои первые самостоятельные полёты по кругу. Два подряд, с так называемого «конвейера».
Признаться, я вовсе не знал: плакать мне в ту минуту или смеяться. С одной стороны, меня вновь включили в лётную обойму. С другой стороны, отправляться в самостоятельный полёт, так и не освоив посадку – было равносильно нырянию в открытое море, не умея плавать.
– Колмаков, ты чего такой счастливый? – я вдруг услышал за своей спиной знакомый голос. Обернувшись, увидел инструктора, Владимира Викторовича.
– Товарищ командир, так ведь меня в расписание включили!.. – запинаясь, я попытался объяснить причину появления на моём лице идиотской улыбки.
– И что с того?.. – ухмыльнулся Корнейчук. – …Решение об отчислении принимаю вовсе не я, а командир эскадрильи. Потому тебе и назначили пару контрольных полётов. Пусть отцы-командиры лично полюбуются на твои художества во время посадки!.. – уже собираясь уходить, инструктор вдруг обернулся. – …Да, и вот ещё что!.. Мы с Николаем Ивановичем уезжаем в город, вернёмся ближе к вечеру. Вместо командира звена с тобой полетит Степурин, инструктор первого экипажа!.. – чуть потупив взор, Владимир Викторович продолжил. – …Олег, скорее всего, мы с тобой уже не увидимся. Так что, давай прощаться. Удачи тебе в будущем и не держи на меня зла!..
Кажется, инструктор хотел сказать ещё что-то, да так и не успел этого сделать. Запрыгнув на подножку проезжавшего мимо нас топливозаправщика, он махнул мне рукой, дескать, не поминай лихом.
В самом припоганейшем настроении, я поплёлся на предполётный инструктаж.
«Уж, лучше б, этого чёртового расписания вовсе не было, чем тот стрём, который мне предстояло пережить ещё дважды. Теперь о моей косорукости узнает не только Степурин, а ещё и командир эскадрильи!..»
До девяти утра время тянулось так медленно, что мне показалось, будто бы прошло не шестьдесят минут, а как минимум пять часов. Помимо своей воли, я вновь занялся самокопанием, перемывая себе косточки и проклиная себя последними словами за свою же тупость, медлительность, полное отсутствие собранности. Попутно я заправил свой родной «шестьдесят восьмой» топливом, проверил наличие воздуха, кислорода, масла, подготовил кабину к предстоящему полёту.
Кстати, знаете ли вы, как командиры проверяют чистоту кабины истребителя? Во время полёта они выводят самолёт на отрицательную перегрузку, и вся та пыль, которая была не убрана перед полётом, подлетает вверх, вместе с комками грязи и прочей ерундой, которую курсант притащил в кабину на своих сапогах.
Впрочем, я несколько отвлёкся.
Итак, исполняющий обязанности командира звена опоздал на добрых двадцать минут. Увидев бегущего в мою сторону Степурина, я, было, собрался доложить о готовности. Однако инструктор на бегу успел махнуть мне рукой, дескать, некогда принимать рапорта, живо прыгай в кабину и «запускай»…
Лишь выруливая с авиа стоянки, я впервые услышал в наушниках голос Степурина.
– Вчера с курсантами отмечали самостоятельный вылет Урбана!.. Нормально так посидели!.. В общем, я немного вздремну, а ты, уж давай сам!.. И смотри, не вздумай разбудить меня, каким-то резким движением!
И всё. Весь полёт ни слова, ни мата, ни звука.
Следуя предупреждениям командира, я аккуратно поднял машину в воздух, ушёл в отведённую мне зону, открутил положенный пилотаж и так же спокойно, без дёрганья и ненужных перегрузок, вернулся обратно «в круг».
После третьего разворота, на снижении и заходе на посадку, мои руки непроизвольно покрылись липким потом, пульс участился. В предвкушении очередной неудачи, как и прежде, меня затрясло мелкой дрожью.
«Вот она родная, взлётно-посадочная полоса! До неё не более километра. А этот спит себе, совершенно не подозревает о том, что именно сейчас у меня начнутся самые серьёзные проблемы. Надо полагать, барышня с косой уж вовсю кружит где-то рядом с нашей кабиной!..»
Для верности, я пару раз резко качнул крыльями, потом также жёстко задрал и опустил нос истребителя. Казалось бы, от такой чудовищной встряски, мог проснуться даже покойник. Однако внутренняя связь истребителя по-прежнему молчала.
«Ну, что ж!.. Теперь моя совесть чиста. Если убьёмся, если рухнем посреди аэродрома – виноватым будешь именно ты, товарищ Степурин!..»
Хочешь, не хочешь, а мне пришлось целиком и полностью сосредоточиться на посадке. И вдруг, о чудо!.. Земля перестала нестись на меня с бешеной скоростью. Складывалось полное ощущение, будто бы, всё вокруг меня затормозилось, при этом я мог отчётливо рассмотреть каждую кочку, каждый кустик, между которыми беспечно бродил накануне. Никаких помутнений, никакой пелены перед глазами. Напротив, картинка чёткая и ясная, как никогда прежде. И самое главное, вовсе не самолёт несёт меня чёрте куда. Ныне боевая машина была полностью в моей власти, именно я манипулировал истребителем, который подчинялся моим командам. Вот я чуть-чуть потянул ручку на себя, и этот скоростной монстр начинает выравниваться, он послушно парит над поверхностью полосы. Ещё одно едва уловимое движение и боевая машина, осторожно коснувшись твёрдой поверхности, уже несёт меня по взлётно-посадочной полосе.
В это было трудно поверить. Тем не менее, я сам, без чьей-либо помощи, посадил самолёт, истребитель! Моей радости не было предела, мне хотелось подпрыгнуть до небес. Ощущение было такое, будто бы я только-только отыскал некую, недостающую деталь для запуска огромного, сложнейшего механизма. И этот агрегат вдруг закрутился, завибрировал всеми своими поршнями и шестерёнками – всё вдруг оказалось на своих местах. При этом я вновь поверил в себя. Выходило так, что не таким уж тупым и медлительным я оказался, как ранее о себе думал. Впрочем, всё это было ерундой, в сравнении с ощущением, которое поглотило весь мой разум: теперь-то я точно буду лётчиком!
Меж тем, инструктор Степурин равнодушно вылез из задней кабины, потянулся и сухо произнёс.
– Всё нормально, замечаний нет. К самостоятельному полёту готов!.. – сделав короткую паузу, инструктор добавил. – …Советую поторопиться. Командир эскадрильи не любит, когда курсанты опаздывают!
Казалось, я не бежал, а летел. Сбросив со своих плеч многотонный груз неприятностей, накопившийся за последние недели, я вовсе не чувствовал своего веса. Чуть позже ребята по эскадрильи рассказывали, как подполковник Катченко громко на меня орал, отчитывая за опоздание. Однако я этого совершенно не слышал. Нынче мой разум был занят совершенно иным. Словно наркоман, впервые подсевший на иглу, я всё ещё испытать кайф от своей недавней посадки, при этом мне не терпелось ещё и ещё раз испытать то непередаваемое ощущение. Теперь я уже точно знал, как и что мне необходимо делать.
Имелась и ещё одна причина моей спешки. Я торопился получить допуск к самостоятельному вылету до возвращения на аэродром Кравца и Корнейчука. Мне отчего-то казалось, что именно они, Николай Иванович и Владимир Викторович, обязательно спутают все, так удачно выпавшие ныне «карты».
Сразу скажу о том, что и с командиром эскадрильи я так же не оплошал. Более того, посадка выглядела гораздо уверенней, более осмысленной, едва ли не близкой к идеалу. Причём, по поводу «близкой к идеалу»… То была вовсе не моя выдумка или некий литературный оборот. На сей раз я практически дословно процитировал слова командира эскадрильи, сказанные мне уже на земле, во время послеполётного разбора.
Итак, моя мечта сбылась. Я получил допуск к самостоятельному полёту. Ныне я прибывал в каком-то полушаге от полноправного звания: лётчик.
Ровно в полдень самолёт с бортовым номером шестьдесят восемь, уже поджидал меня на авиа стоянке. Словно скаковая лошадь, нетерпеливо бьющая копытом в предчувствии очередного забега, боевая машина, слегка вибрируя на ветру элеронами и рулями, ожидала своего старта.
Мне, восемнадцатилетнему пацану, лишь год назад закончившему школу, доверили управление истребителем. Это уже потом, спустя тридцать или сорок лет, глядя на своего восемнадцатилетнего сына, я отчётливо понял, какие риски и опасности мог таить в себе тот первый самостоятельный вылет.
– Всё будет хорошо!.. – помогая мне с ремнями и замками парашюта, добродушно улыбнулся авиатехник. – …Если допустили – значит, достоин. Значит, всё у тебя получится.
Эх! Кабы бы те слова, да Богу в уши…
Чтобы быть правильно понятым я, пожалуй, позволю себе некоторое отступление.
Во время тренировочных полётов курсант неукоснительно выдерживает, все заданные ему параметры. За этим пристально следит инструктор. Если высота полёта определена пятистами метрами, она и должна быль пятьсот метров – не четыреста девяносто, ни пятьсот десять. Если скорость задана трёхстами километрами в час, то за триста двадцать ты наверняка получишь ручкой управления по коленкам. В общем, никаких отклонений, никакой отсебятины.
В самостоятельном полёте дело обстояло несколько иначе, потому как отсутствовал главный фактор прежней дисциплинированности. Имею в виду человека, сидевшего в задней кабине и неусыпно контролирующего твои действия. Ну, а когда ты вдруг оказался в полном одиночестве, можно было немного расслабиться, позволив себе некоторые вольности. Да, вы сами посудите: разве можно упустить возможность помахать крыльями девушкам, загорающим на пляже, или чуть пугануть лёгким пикированием колхозников, собирающих урожай на колхозном поле? Впрочем, сейчас я несколько утрирую, чуть преувеличивая те самые вольности, которые я мог позволить себе в первом самостоятельном полёте.
