Loe raamatut: ««Господь! Прости Советскому Союзу!» Поэма Тимура Кибирова «Сквозь прощальные слезы»: Опыт чтения»

Тимур Кибиров. Сквозь прощальные слезы^{1} (Поэма)

Людмиле Кибировой^{2}

Когда погребают эпоху,

Надгробный псалом не звучит.

Крапиве, чертополоху

Украсить ее предстоит.

. .

А после она выплывает,

Как труп на весенней реке, —

Но матери сын не узнает,

И внук отвернется в тоске.

Анна Ахматова^{3}

Вступление^{4}

 
Пахнет дело мое керосином^{5},
керосинкой^{6}, сторонкой родной^{7},
пахнет «Шипром», как бритый мужчина^{8},
и как женщина – «Красной Москвой»
 
 
(той, на крышечке с кисточкой)^{9}, мылом,
банным мылом^{10} да банным листом^{11},
общепитской подливкой, гарниром^{12},
пахнет булочной там, за углом^{13}.
 
 
Чуешь, чуешь, чем пахнет? – Я чую^{14},
чую, Господи, нос не зажму^{15} —
«Беломором», Сучаном, Вилюем^{16},
домом отдыха в синем Крыму!^{17}
 
 
Пахнет вываркой, стиркою, синькой^{18},
и на ВДНХ шашлыком^{19},
и глотком пертуссина, и свинкой^{20},
и трофейным австрийским ковром^{21},
 
 
свежеглаженым галстуком алым^{22},
звонким штандыром на пустыре^{23},
и вокзалом, и актовым залом^{24},
и сиренью у нас на дворе^{25}.
 
 
Чуешь, сволочь, чем пахнет? – Еще бы!
Мне ли, местному, нос воротить?^{26} —
Политурой, промасленной робой^{27},
русским духом^{28}, едрить-колотить!^{29}
 
 
Вкусным дымом пистонов^{30}, карбидом^{31},
горем луковым и огурцом^{32},
бигудями буфетчицы Лиды^{33},
русским духом, и страхом, и мхом^{34}.
 
 
Заскорузлой подмышкой мундира^{35},
и гостиницей в Йошкар-Оле^{36},
и соляркою, и комбижиром
в феврале на холодной заре^{37},
 
 
и антоновкой ближе к Калуге^{38},
и в моздокской степи анашой^{39} —
чуешь, сука, чем пахнет?! – и вьюгой,
ой, вьюгой, воркутинской пургой!^{40}
 
 
Пахнет, Боже, сосновой смолою,
ближним боем да раной гнилой^{41},
колбасой, колбасой, колбасою,
колбасой – все равно колбасой!^{42}
 
 
Неподмытым общаговским блудом^{43}
и бензином в попутке ночной^{44},
пахнет Родиной – чуешь ли? – чудом,
чудом, ладаном, Вестью Благой!^{45}
 
 
Хлоркой в пристанционном сортире^{46},
хвоей в предновогоднем метро^{47}.
Постным маслом в соседской квартире
(как живут они там впятером?
 
 
Как ругаются страшно, дерутся…)^{48}
Чуешь? – Русью, дымком, портвешком^{49},
ветеранами трех революций^{50}.
И еще – леденцом-петушком!^{51}
 
 
Пахнет танцами в клубе совхозном
(ох, напрасно пришли мы сюда!)^{52},
клейкой клятвой листвы, туберозной
пахнет горечью^{53}, и никогда,
 
 
навсегда – канифолью и пухом,
шубой, Шубертом… Ну, задолбал!^{54}
Пиром духа, пацан, пиром духа,
как Некрасов В. Н. написал!^{55}
 
 
Пахнет МХАТом и пахнет бытовкой^{56},
люберецким дурным кулаком^{57},
Елисеевским и Третьяковкой^{58},
Русью пахнет, судьбою, говном^{59}.
 
 
Черным кофе двойным в ЦДЛе.
– Врешь ты все! – Ну, какао в кафе…^{60}
И урлой, и сырою шинелью
в полночь на гарнизонной губе^{61}.
 
 
Хлорпикрином, заманом, зарином^{62},
гуталином на тяжкой кирзе^{63},
и родимой землею, и глиной,
и судьбой^{64}, и пирожным безе^{65}.
 
 
Чуешь, чуешь, чем пахнет? – Конечно!
Чую, нюхаю – псиной и сном^{66},
сном мертвецким, похмельем кромешным^{67},
мутноватым грудным молоком!^{68}
 
 
Пахнет жареным, пахнет горелым^{69},
аллергеном – греха не таи!
Пахнет дело мое, пахнет тело^{70},
пахнут слезы, Людмила, мои^{71}.
 

Глава I^{72}

Купим мы кровью счастье детей.

П. Лавров^{73}

 
Спой же песню мне, Глеб Кржижановский!
Я сквозь слезы тебе подпою^{74},
подскулю тебе волком тамбовским
на краю, на родимом краю!^{75}
 
 
На краю, за фабричной заставой
силы черные злобно гнетут.
Спой мне песню, парнишка кудрявый,
нас ведь судьбы безвестные ждут^{76}.
 
 
Это есть наш последний, конечно,
и единственный, видимо, бой^{77}.
Цепи сбрасывай, друг мой сердешный^{78},
марш навстречу заре золотой!^{79}
 
 
Чтоб конфетки-бараночки каждый
ел от пуза под крышей дворца —
местью правой, священною жаждой
немудрящие пышут сердца^{80}.
 
 
Смерть суровая злобным тиранам,
и жандармам, и лживым попам,
юнкерам, гимназисткам румяным,
толстым дачникам и буржуя́м!^{81}
 
 
Эх, заря без конца и без края,
без конца и без края мечта!
Объясни же, какая такая
овладела тобой правота?^{82}
 
 
Объясни мне, зачем, для чего же,
растирая матросский плевок,
корчит рожи Европе пригожей
сын профессорский, Сашенька Блок?^{83}
 
 
Кепку комкает идол татарский,
призывая к порядку Викжель^{84},
рвется Троцкий, трещит Луначарский,
только их не боюсь я уже!^{85}
 
 
Я не с ними мирюсь на прощанье.
Их-то я не умею простить.
Но тебя на последнем свиданье
я не в силах ни в чем укорить!^{86}
 
 
Пой же, пой, обезумевший Павка^{87},
и латыш, и жидок-комиссар^{88},
ясный сокол, визгливая шавка,
голоштанная, злая комса!^{89}
 
 
Пой же, пой о лазоревых зорях^{90},
вшивота, в ледяном Сиваше^{91}.
Пой же, пой, мое горькое горе,
кровь на вороте, рот до ушей!^{92}
 
 
Мой мечтатель-хохол окаянный,
помнят псы-атаманы тебя,
помнят гордые польские паны.
Только сам ты не помнишь себя^{93}.
 
 
Бледный, дохлый, со взором горящим,
пой, селькор, при лучине своей,^{94}
пой, придуманный, пой, настоящий
глупый дедушка Милы моей!^{95}
 
 
Мой буденовец, чоновец юный,
отложи «Капитал» хоть на миг^{96},
погляди же, как жалобно Бунин
на прощанье к сирени приник!^{97}
 
 
Погоди, я тебя ненавижу,
не ори, комиссар, замолчи!
Черной молью, летучею мышью
плачет дочь камергера в ночи!
 
 
И поет, что поломаны крылья,
жгучей болью всю душу свело,
кокаина серебряной пылью
всю дорогу мою замело!^{98}
 
 
Из Кронштадта мы все, из Кронштадта,
на кронштадский мы брошены лед!
Месть суровая всем супостатам,
ни единый из нас не уйдет!^{99}
 
 
И отравленным черным патроном
с черной челочкой Фанни Каплан
на заводе, заметь – Михельсона! —
разряжает преступный наган^{100}.
 
 
Эй, поручик, подайте патроны,
Оболенский, налейте вина!^{101}
В тайном ларчике ваши погоны
сохранит поэтесса одна^{102}.
 
 
Петька Анке показывал щечки,
плыл Чапай по Уралу-реке^{103}.
Это есть наш последним денечек,
блеск зари на холодном штыке!^{104}
 
 
И куда же ты, яблочко, катишь?
РВС, ВЧК, РКК.
Час расплаты настал, час расплаты,
так что наша не дрогнет рука!^{105}
 
 
И, подвысив звенящие шашки,
рубанем ненавистных врагов,
ты меня – от погона до пряжки,
я тебя – от звезды до зубов^{106}.
 
 
Никогда уж не будут рабами
коммунары в сосновых гробах,
в завтра светлое, в ясное пламя
вы умчались на красных конях!^{107}
 
 
Хлопцы! Чьи же вы все-таки были?
Кто вас в бой, бестолковых, увлек?
Для чего вы со мною рубились,
отчего я бежал наутек?^{108}
 
 
Стул в буржуйке потрескивал венский.
Под цыганский хмельной перебор
пил в Констанце тапер Оболенский,
а в Берлине Голицын-шофер^{109}.
 
 
Бились, бились, товарищ, сражались.
Ни бельмеса, мой друг, ни аза.
Так чему ж вы сквозь дым улыбались,
голубые дурные глаза?^{110}
 
 
Погоди, дуралей, погоди ты!
Ради Бога, послушай меня!
Вот оно, твое сердце, пробито
возле ног вороного коня^{111}.
 
 
Пожелай же мне смерти мгновенной
или раны – хотя б небольшой!
Угорелый мой брат, оглашенный,
я не знаю, что делать с тобой^{112}.
 
 
Погоди, я тебя не обижу,
спой мне тихо, а я подпою.
Я сквозь слезы прощальные вижу
невиновную морду твою^{113}.
 
 
Погоди, мой товарищ, не надо.
Мы уже расквитались сполна.
Спой мне песню: Гренада, Гренада.
Спойте, мертвые губы: Грена…^{114}
 

Глава II^{115}

Ты рядом, даль социализма…

Б. Пастернак^{116}

 
Спойте песню мне, братья Покрассы!
Младшим братом я вам подпою^{117}.
Хлынут слезы нежданные сразу,
затуманят решимость мою.
 
 
И жестокое верное слово
в горле комом застрянет моем.
Толстоногая, спой мне, Орлова,
в синем небе над Красным Кремлем!^{118}
 
 
Спой мне, Клим в исполненьи Крючкова,
белозубый танкист-тракторист^{119},
спой, приветливый и бестолковый
в брюках гольф иностранный турист!^{120}
 
 
Покоряя пространство и время,
алый шелк развернув на ветру,
пой, мое комсомольское племя,
эй, кудрявая, пой поутру!^{121}
 
 
Заключенный каналоармеец,
спой и ты, перекованный враг!^{122}
Светлый путь все верней и прямее!^{123}
Спойте хором, бедняк и средняк!^{124}
 
 
Про счастливых детишек колонны^{125},
про влюбленных в предутренней мгле^{126},
про снующие автофургоны
с аппетитною надписью «Хлеб»^{127}.
 
 
Почтальон Харитоша примчится
по проселку на стан полевой.
Номер «Правды» – признались убийцы,
не ушли от расплаты святой!^{128}
 
 
И по тундре, железной дороге
мчит курьерский, колеса стучат,
светлый путь нам ложится под ноги,
льется песня задорных девчат!^{129}
 
 
На далеком лесном пограничье,
в доме отдыха в синем Крыму
лейся, звонкая песня девичья,
чтобы весело было Ему!^{130}
 
 
Так припомним кремлевского горца!
Он нас вырастил верных таких,
что хватило и полразговорца,
шевеления губ чумовых^{131}.
 
 
Выходи же, мой друг, заводи же
про этапы большого пути.
Выходи, я тебя не обижу.
Ненавижу тебя. Выходи^{132}.
 
 
Ах, серпастый ты мой, молоткастый,
отчего ты свободе не рад,
о которой так часто, так часто
в лагерях до зари говорят?^{133}
 
 
Спой мне, ветер, про счастье и волю,
звон подков по брусчатке святой,
про партийный наказ комсомолу
и про маршала первого спой!^{134}
 
 
Праздник, праздник в соседнем колхозе!
Старый пасечник хмыкнул в усы,
над арбузом жужжащие осы,
гармонист подбирает басы,
 
 
под цветущею яблоней свадьба —
звеньевую берет бригадир!^{135}
Все бы петь тебе, радость, плясать бы
да ходить в ДОСААФовский тир!^{136}
 
 
От успехов головокруженье!
Рано, рано трубить нам отбой!
Видишь, Маша, во мраке движенье?
Враг во тьме притаился ночной!^{137}
 
 
Там в ночи полыхают обрезы,
там в муку подсыпают стекло,
у границы ярится агрессор,
уклонисты ощерились зло!^{138}
 
 
Рыков с Радеком тянут во мраке
к сердцу Родины когти в крови!
За Ванцетти с бедняжкою Сакко
отомсти! Отомсти! Отомсти!^{139}
 
 
Вот, гляди-ка ты – два капитана
за столом засиделись в ночи.
И один угрожает наганом,
а второй третьи сутки молчит.
 
 
Капитан, капитан, улыбнитесь!
Гражданин капитан! Пощади!
Распишитесь вот тут. Распишитесь!!
Собирайся. Пощады не жди^{140}.
 
 
Это дедушка дедушку снова
на расстрел за измену ведет.
Но в мундире, запекшемся кровью,
сам назавтра на нарах гниет^{141}.
 
 
Светлый путь поднимается в небо,
и пастух со свинаркой поет,
и чудак-академик нелепо
все теряет, никак не найдет.
 
 
Он в пенсне старомодном, с бородкой,
улыбается, тоже поет.
А потом исполняет чечетку
славный артиллерийский расчет^{142}.
 
 
Микоян раскрывает страницы
кулинарные – блещет крахмал,
поросенок шипит, золотится,
искрометный потеет бокал!^{143}
 
 
Ветчина, да икорка, да пайка,
Да баланда, да злой трудодень…^{144}
Спой мне, мальчик в спартаковской майке,
спой, черемуха, спой мне, сирень!^{145}
 
 
Спой мне, ветер, веселый мой ветер,
про красивых и гордых людей,
что поют и смеются, как дети,
на просторах Отчизны своей!^{146}
 
 
Спой о том, как под солнцем свободы
расцвели физкультура и спорт,
как внимают Равелю народы,
и как шли мы по трапу на борт^{147}.
 
 
Кто привык за победу бороться,
мою пайку отнимет и жрет.
Доходяга, конечно, загнется,
но и тот, кто покрепче, дойдет^{148}.
 
 
Эх ты, волюшка, горькая водка,
под бушлатиком белая вошь,
эх, дешевая фотка-красотка,
знаю, падла, меня ты не ждешь^{149}.
 
 
Да и писем моих не читаешь!
И встречать ты меня не придешь!
Ну а если придешь – не узнаешь,
а узнаешь – сама пропадешь.
 
 
Волга, Волга! За что меня взяли?
Ведь не волк я по крови своей!
На великом, на славном канале
спой мне, ветер, про гордых людей!^{150}
 
 
Но все суше становится порох,
и никто никуда не уйдет^{151}.
И акын в прикаспийских просторах
о батыре Ежове поет^{152}.
 

Глава III^{153}

Я шел к тебе четыре года,

Я три державы покорил.

М. Исаковский^{154}

 
Спой же песню мне, Клава Шульженко,
над притихшею темной Москвой,
над сожженной врагом деревенькой,
над наградой и раной сквозной!^{155}
 
 
Спой, мой дядя семнадцатилетний,
в черной раме на белой стене…
Беззаветный герой, безответный,
как с тобой-то разделаться мне?^{156}
 
 
Не умею я петь про такое,
не умею, комдив, хоть убей!
Целовать бы мне знамя родное
у священной могилы твоей^{157}.
 
 
Не считайте меня коммунистом!!
И фашистом прошу не считать!^{158}
Эх, танкисты мои, гармонисты.
Спойте, братцы. Я буду молчать^{159}.
 
 
Пой, гармоника, пой, дорогая.
Я молчу. Только пули свистят^{160}.
Кровь родная, я все понимаю.
Сталинград, Сталинград, Сталинград.
 
 
Сталинград ведь!! Так что же мне делать?^{161}
Плакать плачу, а петь не могу…
В маскхалате своем красно-белом
пой, пацан, на горячем снегу^{162}.
 
 
Сын полка, за кого же ты дрался?
Ну ответь, ну скажи – за кого?
С конармейскою шашкой бросался
за кого ты на «Тигр» броневой?^{163}
 
 
Впрочем, хватит! Ну хватит! Не надо,
ну нельзя мне об этом, земляк!..
Ты стоишь у обугленной хаты,
еле держишься на костылях.
 
 
Чарка горькая. Старый осколок.
Сталинград ведь, пойми – Сталинград!
Ты прости – мне нельзя про такое,
про такое мне лучше молчать^{164}.
 

Глава IV^{165}

Нет Ленина – вот это очень тяжко!

Е. Евтушенко^{166}

 
Спой мне, Бабаджанян беззаботный!
Сбацай твист мне, веселый Арно!
Подавившись слезой безотчетной,
расплывусь я улыбкой дурной^{167}.
 
 
Спой же песню мне – рулатэ-рула!
Ох уж, рула ты, рула моя!^{168}
До свиданья, родной переулок!
Нас таежные манят края!^{169}
 
 
Все уже позади, мой ровесник,
страшный Сталин и Гитлер-подлец.
Заводи молодежную песню
про огонь комсомольских сердец!^{170}
 
 
Потому что народ мы бродячий,
и нельзя нам иначе, друзья^{171},
молодою любовью горячей
мы согреем родные края.
 
 
Э-ге-ге, эге-гей, хали-гали!^{172}
Шик-модерн^{173}, Ив Монтан, хула-хуп!^{174}
Вновь открылись лазурные дали
за стеной коммунальных халуп^{175}.
 
 
Летка-енка ты мой, Евтушенко!
Лонжюмо ты мое, Лонжюмо!
Уберите же Ленина с денег^{176},
и слонят уберите с трюмо!^{177}
 
 
Шик-модерн, треугольная груша,
треугольные стулья и стол!^{178}
Радиолу веселую слушай,
буги-вуги, футбол, комсомол!^{179}
 
 
Барахолка моя, телогрейка,
коммуналка в слезах и соплях.
Терешкова, и Белка и Стрелка
надо мною поют в небесах!^{180}
 
 
Кукуруза-чудесница пляшет,
королева совхозных полей^{181},
и Пикассо нам радостно машет
прихотливою кистью своей^{182}.
 
 
«Ленин» атомоход пролагает
верный путь через льды и метель^{183}.
Только Родина слышит и знает,
чей там сын в облаках пролетел^{184}.
 
 
Телевизор в соседской квартире,
КВН, «Голубой огонек»^{185}.
Спойте, спойте мне, физик и лирик,
про романтику дальних дорог!^{186}
 
 
С рюкзаком за спиной молодою
мы геологи оба с тобой.
Все мещане стремятся к покою,
только нам по душе непокой!^{187}
 
 
Опускайся в глубины морские!
Поднимайся в небесную высь!
Где б мы ни были – с нами Россия!
Очень вовремя мы родились^{188}.
 
 
Так что – беса мэ, беса мэ, муча!
Так крутись, веселись, хула-хуп!
Все светлее, товарищ, все лучше
льется песня из девичьих губ!^{189}
 
 
И в кафе молодежном веселье —
комсомольская свадьба идет!
Нас, любимая, ждет новоселье^{190},
Ангара величавая ждет^{191}.
 
 
Юность на мотороллере мчится
со «Спидолой» в спортивных руках!^{192}
Плащ болонья шумит, пузырится,
луч играет на темных очках^{193}.
 
 
Парни, парни! Не в наших ли силах
эту землю от НАТО сберечь?
Поклянемся ж у братской могилы
Щит хранить на петличках и меч!^{194}
 
 
Дядю Сэма с ужасною бомбой
нарисуй мне, малыш, на листке,
реваншиста, Батисту и Чомбе!
«Миру – мир» подпиши в уголке!..^{195}
 
 
Добровольцы мои, комсомольцы!
Беспокойные ваши сердца
то Сатурновы меряют кольца,
то скрипят портупеей отца^{196},
 
 
то глядят вернисаж неизвестных,
в жарких спорах встречая рассвет…
Вслед гляжу я вам, добрым и честным.
Ничего-то в вас, мальчики, нет^{197}.
 
 
Ах, культ личности этой грузинской!
Много все же вреда он принес!
Но под светлый напев Кристалинской
сладко дремлет кубанский колхоз^{198}.
 
 
Гнусных идолов сталинских скинем,
кровь и прах с наших ног отряхнем.
Только о комсомольской богине
спой мне – ах, это, брат, о другом^{199}.
 
 
Все равно мы умрем на гражданской —
трынь да брынь – на гражданской умрем,
на венгерской, на пражской, душманской…
До свиданья, родимый райком!^{200}
 
 
Над Калугой, Рязанью, Казанью,
по-над баней – сиянье знамен!^{201}
Бабушка, отложи ты вязанье,
научи танцевать чарльстон!^{202}
 
 
Че-че-че, ча-ча-ча, Че Гевара!
Вновь гитара поет и поет!
Вновь гитара, и вновь Че Гевара!^{203}
ЛЭП-500 над тайгою встает^{204}.
 
 
И встречает посланцев столица,
зажигается Вечный огонь^{205}.
Ваня Бровкин, и Перепелица,
и Зиганшин поют под гармонь^{206}.
 
 
Накупивши нарядных матрешек,
спой, Поль Робсон, про русскую мать^{207}
Уберите же Ленина с трешек!^{208} —
Больше нечего нам пожелать!
 
 
И до счастья осталось немного —
лишь догнать, перегнать как-нибудь^{209}.
Ну, давай, потихонечку трогай.
Только песню в пути не забудь^{210}.
 
 
Ах ты, беса мэ, ах, Че Гевара!
Каблучки по асфальту стучат.
И опять во дворе нашем старом
нам пластинка поет про девчат^{211}.
 
 
Над бульваром хрущевское лето.
Караул у могильной плиты^{212}.
И на шпилечках, с рыжей бабеттой,
королева идет красоты^{213}.
 
 
Заводите торшеры и столик,
шик-модерн, целлофан, поролон.
Уберите вы Ленина только
с денег – он для сердец и знамен!^{214}
 
 
Ах, орлиного племени дети,
все мечтать бы вам, все бы мечтать,
все бы верить, любить беззаветно,
брюки узкие рвать и метать^{215}.
 
 
Спой же песню, стиляжка дурная,
в брючках-дудочках, с конским хвостом,
ты в душе-то ведь точно такая.
Спой мне – ах, это, брат, о другом!^{216}
 
 
Пой же солнцу и ветру навстречу.
Выходи, боевой стройотряд!
Вдоль по улочке нашей Заречной
улетает восторженный взгляд^{217}.
 
 
Что ты смотришь, и что ты там видишь?
Что ты ждешь? – не пойму я никак.
Очень Сталина ты ненавидишь,
очень Ленина любишь, дурак^{218}.
 
 
Каблучки в переулке знакомом
все стучат по асфальту в тиши.
Люди Флинта с путевкой обкома
что-то строят в таежной глуши^{219}.
 
 
Вьется переходящее знамя —
семилетке салют боевой.
И гляжу я вам вслед со слезами —
ничего-то в вас нет, ничего!^{220}
 
 
Трынь да брынь – вот и вся ваша смелость!
На капустник меня не зови!
Но опять во дворе – что ж тут делать —
мне пластинка поет о любви!^{221}
 
 
И, навстречу заре уплывая
по далекой реке Ангаре,
льется песня от края до края!
И пластинка поет во дворе!^{222}
 
 
И покамест ходить я умею,
и пока я умею дышать,
чуть прислушаюсь – и онемею!
Каблучки по асфальту стучат!^{223}
 

Лирическая интермедия^{224}

 
Смотрят замки, горы, долы
в глубь хрустальных рейнских вод^{225}.
Моцарт, Моцарт, друг веселый,
под руку меня берет^{226}.
 
 
Час вечерний, луч прощальный
бьют на ратуше часы.
Облака над лесом дальним
удивительной красы^{227}.
 
 
Легкий дым над черепицей,
липы старые в цвету^{228}.
Ах, мой друг, пора проститься!
Моцарт! Скоро я уйду!^{229}
 
 
Моцарт! Скоро я уеду
за кибиткой кочевой.
У маркграфа на обеде
я не буду, дорогой^{230}.
 
 
Передай поклон Миньоне.
Альманах оставь себе.
Друг любезный! Я на зоне
буду помнить о тебе^{231}.
 
 
Знаешь край? Не знаешь края,
где уж знать тебе его!
Там, над кровлей завывая,
бьются бесы – кто кого!^{232}
 
 
Там такого мозельвейна
поднесут тебе, дружок,
что скопытишься мгновенно
со своих прыгучих ног^{233}.
 
 
Там и холодно и страшно!
Там прекрасно! Там беда!
Друг мой, брат мой, ночью ясной
там горит моя звезда^{234}.
 
 
Знаешь край? Я сам не знаю,
что за край такой чудной,
но туда, туда, туда я
должен следовать, родной^{235}.
 
 
Кто куда – а я в Россию,
я на родину щегла.
Иней белый, ситец синий^{236}.
Моцарт, Моцарт! Мне пора.
 
 
Кто о чем, а я о бане,
о кровавой бане я…
До свиданья, до свиданья!
Моцарт! Не забудь меня!^{237}
 
 
Я иду во имя жизни
на земле и в небесах,
в нашей радостной Отчизне,
в наших радужных лучах!^{238}
 
 
Ждет меня моя сторонка,
край невыносимый мой!
Моцарт рассмеялся звонко^{239}:
«Что ж, и я не прочь с тобой!»
 
 
Моцарт, друг ты мой сердечный,
таракан запечный мой!
Что ты гонишь, дух беспечный,
сын гармонии святой!^{240}
 
 
Ну куда тебя такого?
Слишком глуп ты, слишком юн.
Что для русского здорово,
то для немца карачун!^{241}
 
 
Нет уж! Надо расставаться!
Полно, херц, майн херц, уймись!
Больше нечего бояться.
Будет смерть и будет жизнь^{242}.
 
 
Будет, будет звук тончайший
по-над бездною лететь,
и во мраке глубочайшем
луч легчайший будет петь!^{243}
 
 
Так прощай же! За горою
ворон каркает ночной.
Моцарт, Моцарт, Бог с тобою!
Бог с тобою и со мной!^{244}
 
 
Моцарт слушал со вниманьем.
Опечалился слегка.
«Что ж, прощай. Но на прощанье
на, возьми бурундука!^{245}
 
 
В час печали, в час отчайнья
он тебя утешит, друг,
мой пушистый, золотистый,
мой волшебный бурундук!^{246}
 
 
Вот он, зверик мой послушный:
глазки умные блестят,
щиплют струны лапки шустры
и по клавишам стучат!»^{247}
 
 
Ай, спасибо, Моцарт, милый,
ах, прекрасный бурундук!
До свиданья! До могилы
я с тобой, любезный друг!^{248}
 
 
И иду, иду в Россию,
оглянулся – он стоит.
Сквозь пространства роковые
Моцарт мне вослед глядит^{249}.
 
 
Машет, машет треуголкой,
в золотом луче горя,
и ему со Вшивой Горки
помахал ушанкой я^{250}.
 
 
Гадом буду – не забуду
нашей дружбы, корешок,
ведь всегда, везде со мною
твой смешной бурундучок^{251}.
 
 
И под ватничком пригревшись.
лапки шустрые сложив,
он поет, и я шагаю
под волшебный тот мотив^{252}.
 

Глава V^{253}

Час мужества пробил на наших часах…

Анна Ахматова^{254}

 
Что ж, давай, мой Шаинский веселый.
Впрочем, ну тебя на фиг! Молчи!^{255}
Все закончено. В частности, школа.
Шейк на танцах платформой стучит^{256}.
 
 
БАМ, БАМ, БАМ! Слышишь, время запело?^{257}
БАМ да БАМ, ОСВ, миру – мир!^{258}
Развитой мой, реальный и зрелый^{259},
БАМ мой, БАМ, Коопторг да ОВИР^{260}.
 
 
Ах, мой хаер, заветный мой хаер,
как тебя деканат обкарнал!^{261}
Юность бедная, бикса плохая.
Суперрайфл, суперстар, «Солнцедар»^{262}.
 
 
– Что там слышно? – Меняют кого-то
на Альенде. – Да он ведь убит?!
– Значит, на Пиночета! – Да что ты!!
Пиночет-то ведь главный бандит!!^{263}
 
 
Пиночет. Голубые гитары.
Озирая родную дыру,
я стою, избежав семинара,
у пивного ларька поутру^{264}.
 
 
Ах, Лефортово, золотце, осень…^{265}
Той же ночью в вагоне пустом
зуб мне вышибет дембель-матросик, —
впрочем, надо сказать, поделом^{266}.
 
 
А потом, а потом XXV
съезд прочмокал и XXVI,
и покинули хаты ребята,
чтобы землю в Афгане… Постой!^{267}
 
 
Хватит! Что ты, ей-богу. Не надо.
Спой мне что-нибудь. – Нечего спеть.
Все ведь кончено. Радость-отрада,
нам уже ничего не успеть!^{268}
 
 
Все ведь кончено. Так и запишем —
не сбылась вековая мечта^{269}.
Тише, тише! Пожалуйста, тише!
Не кричи, ветеран-простота^{270}.
 
 
Город Солнца и Солнечный Город,
где Незнайка на кнопочки жал, —
все закончено. В Солнечногорске
строят баню и автовокзал^{271}.
 
 
В парке солнечногорском на танцах
твой мотив не канает, земляк!^{272}
А в кино юморят итальянцы,
а в душе – мутота и бардак^{273}.
 
 
Все ведь кончено. Зла не хватает.
Зря мы только смешили людей^{274}.
И «Союз – Аполлон» проплывает
над черпацкой пилоткой моей^{275}.
 
 
Мама Сталина просит не трогать,
бедный папа рукою махнул.
Дорогие мои! Ради Бога!
Ненарошно я вас обманул!^{276}
 
 
Все ведь кончено. Выкрась да выбрось.
Перестрой, разотри и забудь!
Изо всех своих славных калибров
дай, Коммуна, прощальный салют!^{277}
 
 
Змий зеленый пяту твою гложет,
оплетает твой бюст дорогой^{278} —
это есть наш последний, ну, может,
предпоследний решительный бой^{279}.
 
 
Рейганомика блещет улыбкой,
аж мурашки бегут по спине.
Ах, минтай, моя добрая рыбка!
Что тобою закусывать мне?^{280}
 
 
И могучим кентавром взъярился
(это Пригов накликал беду!),
Рональд Рейган на нас навалился!
Спой мне что-нибудь, хау ду ю ду!^{281}
 
 
Рональд Рейган – весны он цветенье!
Рональд Рейган – победы он клич!
Ты уже потерпел пораженье,
мой Черненко Владимир Ильич!^{282}
 
 
Значит, сны Веры Палны – не в руку,
Павка с Павликом гибли зазря,
зря Мичурин продвинул науку,
зря над нами пылала заря!^{283}
 
 
И кремлевский мечтатель напрасно
вешал на уши злую лапшу
ходокам и английским фантастам,
и напрасно я это пишу!^{284}
 
 
И другого пути у нас нету!
Паровоз наш в тупик прилетел,
на запасном пути беспросветном
бронепоезд напрасно ревел!
 
 
Остановки в коммуне не будет!
Поезд дальше вообще не пойдет!
Выходите, дурацкие люди,
возвращайтесь, родные, вперед^{285}.
 
 
Все ведь кончено. Хлеб с маргарином.
Призрак бродит по Африке лишь.
В два часа подойди к магазину,
погляди и подумай, малыш^{286}.
 
 
Как-то грустно, и как-то ужасно.
Что-то будет у нас впереди?
Все напрасно. Все очень опасно.
Погоди, тракторист, погоди!..^{287}
 
 
Мне б злорадствовать, мне б издеваться
над районной культуры дворцом,
над рекламой цветной облигаций,
над линялым твоим кумачом^{288},
 
 
над туристами из Усть-Илима
в Будапеште у ярких витрин,
над словами отца Питирима,
что народ наш советский един^{289},
 
 
над твоей госприемкою сраной,
над гостиницей в Йошкар-Оле,
над растерянным, злым ветераном
перед парочкой навеселе^{290},
 
 
над вестями о зернобобовых,
над речами на съезде СП,
над твоей сединой бестолковой,
над своею любовью к тебе^{291},
 
 
над дебильною мощью Госснаба
хохотать бы мне что было сил —
да некрасовский скорбный анапест
носоглотку слезами забил^{292}.
 
 
Все ведь кончено. Значит – сначала.
Все сначала – Ермак да кабак,
чудь да меря, да мало-помалу
петербургский голштинский табак^{293}.
 
 
Чудь да меря. Фома да Емеля.
Переселок. Пустырь. Буерак.
Все ведь кончено. Нечего делать.
Руку в реку. А за руку – рак^{294}.