Головастик из инкубатора. Когда-то я дал слово пацана: рассказать всю правду о детском доме

Глава 11

Взвейтесь кострами синие ночи,

мы пионеры, дети рабочих!

Из гимна советской пионерии, на слова Александра Жарова

Где-то в конце мая Раиса Борисовна притащила в класс огромный мешок, набитый старыми, рваными штанами, заношенными рубашками с оторванными пуговицами и прохудившимися донельзя шортами – в общем, всем тем, что осталось от предыдущих поколений детдомовцев – и, вывалив все это «добро» на парты, презрительно буркнула: «Зашивайте! Будет что напялить на себя в пионерском лагере!». Так я узнал, что нас отправляют в советский рай, о котором, конечно же, был много наслышан.

Три дня мы не отрывались от работы, но, в конце концов, исколов до крови все пальцы иголками, перешили эту огромную кучу ветхого тряпья, придав ему абсолютно сюрреалистический вид! Его не то, что надевать – показывать было страшно и, тем не менее, на свою первую линейку в пионерском лагере мы отправились именно в этих жутких обносках, вызвав самый настоящий переполох среди вожатых! Они потом для нас полсмены одежду собирали, чтобы нам было в чем ходить!

Но это случилось чуть позже, а пока мы складывали интернатское приданное в специально пошитые из полосатых матрасов вещмешки на резинках. Видок у нас был тот еще! Представьте себе маленьких, стриженных наголо детдомовцев, в криво зашитых и топорщащихся вещах, с какими-то непонятными матрасами вместо чемоданов, на которых вдобавок еще были нашиты специальные блямбы, повествующие о том, что носильщики сих уродливых мешков являются воспитанниками интерната (как будто это и так не видно!).

Наверное, делалось это для того, чтобы ни у кого не возникло искушения стибрить сиротские вещи, годившиеся, разве что, на половые тряпки. Кстати, я при первой же возможности срезал это клеймо – мне не хотелось, чтобы на меня все показывали пальцем и говорили: «Приютская вошь, куда ползешь?!».

Но тот прекрасный день, когда я впервые отправился в самый настоящий пионерский лагерь, мне запомнился на всю оставшуюся жизнь. Рано поутру я проснулся от чувства невероятного, совершенно беспредельного счастья, которое может быть, наверное, только в детстве! Из радиодинамика, висящего на стене, доносились слова бодрящей и заряжающей праздничным настроением песни: «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля, просыпается с рассветом вся Советская земля. Холодок бежит за ворот, шум на улицах сильней. С добрым утром, милый город, – сердце Родины моей!».

Мое сердце сладко замирало в предвкушении какой-то особенной, еще не испытанной мною радости, и я буквально трепетал, нетерпеливо ожидая, когда же нас уже загрузят в автобусы и повезут навстречу, вполне заслуженному нами, блаженству!

Я вышел из здания интерната – теплый июньский ветерок ласково обдувал мое расплывшееся в улыбке лицо, щекоча ноздри запахом буйно разросшейся листвы, в которой утопал наш «сиротник». И, закончившийся накануне, учебный год, и предстоящее расставание с Раисой Борисовной (век бы ее не видать!), и прекрасная летняя погода, обещавшая, как минимум, несколько месяцев сплошного мальчишеского удовольствия – все это окрыляло меня необычайно!

Поэтому, когда нас, троих детдомовских пацанов доставили, наконец, в лагерь (а больше, чем по трое сирот в один пионерский лагерь старались не отправлять, чтобы они не разнесли его по кирпичику к чертям собачьим), я посчитал себя счастливейшим из людей! Не уверен, правда, что тоже самое думали о себе наши вожатые – уж они-то хорошо представляли, каких опаснейших террористов к ним закинули.

Все дело в том, что почти во всех лагерях (а у меня их было, в общей сложности, не менее десятка) интернатские ребята являлись, что называется, «душой дурного общества» и заводилами самых рискованных предприятий. Например, я не припомню лагеря, из которого бы меня не хотели выгнать! Но, забегая вперед, скажу, что это было не так-то просто сделать, поскольку летом в интернате шел ремонт, и «база отказников не принимала». Поэтому вожатым приходилось, стиснув зубы, терпеть наши выкрутасы, а мы этим вовсю пользовались.

Первое, что мы делали по приезду в любой пионерский лагерь – это бежали осматривать его территорию. Нам нужно было залезть в каждый грязный и вонючий подвал, взобраться на любую, самую высокую и отвесную крышу, чтобы иметь представление, где можно схорониться от вожатых и откуда удобнее всего совершать бандитские набеги на пионерское имущество.

Надо заметить, что детские лагеря в советское время, в отличие от лагерей для заключенных, старались размещать в красивых и живописных местах, чтобы обязательно рядом был лес и по возможности речка. Тоже самое можно сказать и о бытовых условиях. «Все лучшее – детям!» – провозглашалось тогда в стране Советов. Так что, по своей благоустроенности пионерские корпуса были на порядок круче, чем наше интернатское общежитие – жить в них было одно удовольствие!

Разумеется, в лагерях мы всегда старались скрыть, откуда приехали. Так было спокойнее. Не раздавалось вслед этого презрительного фырканья: «Вон, детдомовские идут!», а значит, не было необходимости избивать распоясавшихся обидчиков. Но иногда вожатые лезли со своей идиотской благотворительностью туда, куда их не просили!

Помню, как одна такая дура на собрании отряда заявила: «Дети, давайте знакомиться! Это Олег – он из детского дома. У него нет родителей, но наше государство взяло на себя труд заботиться о таких сиротах. Прошу любить и жаловать!». Я чуть не поперхнулся от этих слов. Все смотрели на меня, как на инопланетянина, который только что свалился с Луны прямо им под ноги. Вроде какой-то странный «хрен с горы», но и бросить все-таки не по-человечески.

«У тебя что, нет родителей?! А как же ты родился?!» – допытывались у меня маленькие имбецилы. «Да нет, она вам все наврала, а вы ей зачем-то поверили!» – мрачно отвечал я не в меру любопытным спиногрызам, но после собрания отправился прямиком в вожатскую. «Вы нахуя всем рассказываете, что я из детского дома?!» – выпалил я с порога этой глупехе. Она в ужасе вытаращила на меня изумленные глаза: «Мальчик, ты что, ругаешься матом?!». «С вами, блядь, не то, что матом, проклятьями заговоришь!» – не унимался я. «Так ведь у тебя самого на мешке твоем это написано!». «Мало ли, что там написано! Я сегодня же эту отпорю!».

В тот раз мне удалось пресечь на корню провокационные разговоры, но подобные ситуации, к сожалению, происходили нередко. И связано это было, как правило, с т. н. «родительскими днями», когда в пионерский лагерь приезжали озабоченные родители подкормить своих исхудавших чад (им все время казалось, что тех держат на голодном пайке). Как взбалмошные курицы кудахтали они над своими непоседливыми цыплятами, буквально закармливая их привезенной ради такого случая домашней снедью.

Разбредясь по лагерю и оккупировав все свободные лавочки и беседки, родственники выгребали из сумок целые батареи всевозможных банок-склянок, залежи пакетов и свертков, которые тут же открывались, выпивались и поедались ненасытной пионерией самым беспощадным и варварским образом! Мне было тяжело смотреть на это совершенно разнузданное и ничем не оправданное чревоугодие, и я уходил обычно в какой-нибудь укромный уголок лагеря, чтобы наедине с собой подумать о чем-то более возвышенном, нежели о еде. Однако, не тут-то было.

«Внимание, внимание! – прорезался вдруг на всю округу скрипучий голос лагерного радио – воспитанникам школы-интерната Сукаченко Олегу, Зарудину Андрею и его брату Алексею срочно подойти в пионерскую комнату – вам пришла посылка». Матерясь и чертыхаясь от очередного разглашения нашей тайны, мы потащились к главной пионер вожатой лагеря, которая вручила нам маленький фанерный ящичек, присланный из детдома. Тут же, при ней открываем нежданную посылку и о, бляди, что мы видим?! Вся она набита очерствевшими сухарями из белого и черного хлеба, посыпанными солью! От стыда мы готовы были провалиться сквозь землю!..

Надо сказать, что я начал доставлять вожатым неприятности, еще будучи совсем маленьким. Первое, что я сделал в пионерском лагере сразу же после приезда – это сломал руку своему ровеснику, который имел неосторожность со мной задружиться. А случилось это так. В тот приснопамятный для меня день, мы шли с ним по каким-то своим неотложным детским делам (кажется, это было запланированное избиение прутиками желтых одуванчиков на футбольном поле) и вдруг, как это часто бывает у безмозглой малышни, буквально на пустом месте поссорились!

Слово за слово и я, сорвав с его головы пилотку, закинул ее высоко на дерево. Он, разумеется, полез за ней и где-то с высоты трех-четырех метров неожиданно рухнул на землю. Сосна недовольно затрещала поломанными сучьями, а у этого неудачника уже был перелом! Он долго стонал и корчился в ожидании врачей. Я же настолько был потрясен случившимся, что, едва дождавшись медработников и передав им потерпевшего, убежал переживать свое горе в лес.

Помню, как какое-то странное оцепенение вдруг поразило меня – я не хотел ни двигаться, ни думать, а лишь бессмысленно смотрел в небо, лежа на земле. Прямо надо мной, в какую-то неведомую даль проплывали бесконечные облака, совершенно равнодушные к моим тревогам и волнениям. Потом на их место заступили неподвижные звезды, словно приколоченные кем-то к небосводу, но их мерцающий, холодный свет также не согревал меня.

И тут я почувствовал такое пронзительное одиночество, что мне стало страшно! Я вдруг со всей ясностью понял, что совершенно один на белом свете и это невозможно исправить! Убийственное, на самом деле, ощущение: ты вроде как числишься среди людей, а по большому счету пребываешь в темном, холодном лесу и ни одной живой души вокруг, которая могла бы отнестись к тебе сочувственно.

Горн, прозвучавший на ужин, вывел меня из состояния глубочайшей прострации, в которой я прибывал, напомнив о том, что я с самого утра ничего больше маковой росинки во рту не держал. Мне пришлось подчиниться позывам желудка, запросы которого всегда были чересчур большими и, вернувшись в лагерь, осчастливить тем самым вожатых – бедные, они уже сбились с ног, не зная, где меня еще можно искать.

После всего случившегося, упавший с дерева паренек больше не пытался задеть меня, а только страдальчески смотрел в мою сторону и печально поглаживал свой гипс, как бы предлагая мне проникнуться всей низостью моего поступка. Я и вправду не мог смотреть на него без сожаления: мне казалось, что сломанной руки ему явно недостаточно – надо было сломать еще и ногу! Вместе с тем, меня терзало и некоторое чувство вины – все-таки, я свою совесть к тому времени еще с козявкой не съел, и она во мне периодически саднила…

По молодости лет, а точнее по малости их, я очень любил наблюдать за жизнью насекомых. Меня тогда хоть хлебом не корми – дай разворошить какой-нибудь муравейник (разумеется, исключительно в исследовательских целях) или оторвать крылышки изящной и стремительной стрекозе (опять же, чисто из познавательного интереса – ничего, как говорится, личного).

Насекомые всегда восхищали меня, с одной стороны, своей бросающейся в глаза независимостью, отстраненностью от нашего мира, а с другой – несомненной похожестью на людей. Посмотрите, как, в поте лица своего, трудятся вездесущие муравьи, или какая четкая социальная организация прослеживается у медоносных пчел, и вы согласитесь, что они, в основах своих, очень близки к человеческому обществу. Либо же люди, напротив, в своей повседневной деятельности копируют поведение насекомых. А может мы и есть насекомые, только чуть большего размера?..

Помню, с какой всесокрушающей радостью гонялся я, весело пыхтящий карапуз, по залитым солнцем лугам за юркими белокрылыми бабочками! Как валялся в густой, сочно зеленой траве, ублажая свой слух переливистым стрекотанием кузнечиков! Ах, какое это было наслаждение – наблюдать за жизнью тысяч всевозможных пташек и букашек, снующих между стебельками по каким-то своим, только им известным делам! Да к тому же сознавать при этом, что и сам ты являешься такой же маленькой частицей огромного прекрасного мира, который был создан задолго до тебя, и останется, даст бог, после… И еще ничего не зная о Всевышнем, я чувствовал его присутствие и в каплях по-отечески омывающего мою счастливую рожицу дождика, и в дуновении ласкового, как дыхание матери, ветерка!

Мне и самому порой хотелось стать каким-нибудь майским жучком или, на худой конец, любопытным комариком, чтобы летать себе беззаботно над землей и получать удовольствие от той невероятной красоты, которая открывалась моим глазам! Единственное, что меня удерживало от превращения – это небольшая продолжительность жизни этих насекомых – все-таки две-три недели, как не крути, маловато будет для того, чтобы до конца прочувствовать всю благодать окружающей тебя Вселенной…

Я мог подолгу отслеживать передвижения какой-нибудь бархатистой гусеницы (благо ползала она, мягко говоря, не очень шустро и это не стоило мне большого труда), или же с превеликим усердием пересчитывать количество разноцветных камушков на дне неглубокого ручья. Все повергало меня в сильнейшее изумление и трепетный восторг! Это же надо, сколько живописных вещей вокруг нас разбросано, а мы отказываемся их замечать! Мне кажется, проистекает сие от того, что взрослые видят все как бы слишком общо, в целом. А дети очень скрупулезны в своем исследовании нового для них мира, их больше интересуют детали. Они замечают каждую мелочь, и ничто не ускользает от их напряженного внимания!

Взять, к примеру, ту же изнеженную ничегонеделанием гусеничку, да положить ее на вечно кипящий строительными работами муравейник – что с ней станет? Ведь ничего хорошего эту модницу в зеленом наряде не ждет. Утащат ее мураши-разбойники в свои мрачные подвалы, и поминай, как звали красавицу! А что, если попробовать стравить каких-нибудь более воинственных насекомых друг с дружкой? Будут ли они сражаться за свое место под солнцем?

В общем, решено: надо устроить гладиаторские бои между какой-нибудь агрессивной саранчой! Она все равно противная и вредная – ее не жалко. Кроме того, небольшая войнушка среди насекомых очень взбодрит кровожадных ребят-октябрят, падких до хлеба и зрелищ! Я поделился с ними своими анти-пацифистскими соображениями, и они полностью одобрили мой несколько жестокий, а потому – необычайно привлекательный для них, план!

Помню, мне даже пришлось серьезно подраться, вы не поверите, за насекомое! Я увидел эту саранчу издалека, когда наш отряд еще только подходил к лагерной столовой. Она сидела на форточке, угрожающе помахивая своей огромной саблей. Это был очень ценный экземпляр, призванный скрасить нам приближающийся послеобеденный отдых (в тихий час мы решили организовать нешуточные разборки между представителями этого вида насекомых, и несколько особей уже сидело в банках, дожидаясь своей участи). Приняв все необходимые меры предосторожности (как бы не отсекла сабелькой что-нибудь!) я храбро полез наверх.

Бац! – чья-то рука бесцеремонно соврала меня вниз! Вскакиваю с пола и обнаруживаю перед собой нахальную рожу такого же, как и я, юного натуралиста, позарившегося на саранчу. Позабыв о том, что драться, по моей же собственной задумке, должны все-таки насекомые, а не люди, я отчаянно бросаюсь на своего обидчика!

Ровно через минуту он уже валяется поверженным на полу, а я гордо выхожу под восторженные взоры девочек, которые, конечно, видели всю драку и, естественно, поддерживали мою сторону. Но не тут-то было! Новый удар заставил меня схватиться за окровавленное лицо, после второго я почувствовал, как под глазом, медленно, но верно, наливается огромный фингал!

Это напомнил о себе старший брат побитого из первого отряда. При взгляде на его конфигурацию у меня сразу отпали все вопросы. Парень был года на четыре старше меня, что в детстве является просто непреодолимой разницей в возрасте! Я бы, пожалуй, даже отдал ему все свои банки с насекомыми.

Далее все произошло, как в кино! Мои детдомовские приятели Андрей и Алексей Зарудины, тоже, кстати, родные братья, до этого как бы безучастно созерцавшие драку (что понятно – ведь мы дрались один на один), вдруг резко выскочили из строя и несколькими молниеносными ударами отправили превышавшего их на две головы наглеца в глубокий нокаут! Эта эффектная победа сделала нас героями всего пионерского лагеря и больше мы проблем ни с саранчой, ни со старшими ребятами не испытывали.

Глава 12

Дети, помните: вы – хозяева лагеря!

От вас что требуется, друзья мои? – Дис-ци-пли-на!

Из кинофильма «Добро пожаловать или посторонним вход воспрещен»

Разумеется, промышляли мы в лагерях и всякими хрестоматийными уже пионерскими подлянками, типа намазывания девчонок зубной пастой. Операции эти, как правило, планировались заранее и приносили нам, маленьким извращенцам, много нечаянной радости! Начиналось все с того, что сразу после отбоя мы надолго засовывали своих «Чебурашек» (так называлась советская зубная паста) в трусы.

Делалось это не просто так, а чтобы как следует нагреть тюбики, ведь не будешь же ты выдавливать на лицо девочке какую-то непонятную холодную субстанцию – она сразу же проснется и поднимет невероятный визг! По этой же причине мы ходили мазать наших красавиц строго ближе к рассвету, когда их сон был наиболее крепким и глубоким. В такие часы с ними можно было делать все, что угодно – они дрыхли так, что хоть из пушки над ухом пали – не шелохнутся!

Дождавшись заветной минуты, мы довольно приличной толпой (всем хотелось посмотреть на сладко спящих нимфеток!) и еле сдерживаясь от смеха, пробирались в девичью палату. Главное в таком ответственном предприятии было не шуметь, а делать все быстро и слаженно. Каждый из нас уже знал свой маневр и жертву, которую ему нужно было намазать. А дальше все зависело от банальной удачи.

Обычно спецоперация наша проходила без сучка и задоринки – мы вымазывали зубной пастой с ног до головы беззаботно сопящих девчонок (причем, больше всех доставалось, как всегда, самой обаятельной и привлекательной – над ней колдовали особенно усердно!). А поутру они, проснувшись и проклиная нас самыми последними словами, бежали чистить свои перышки под умывальником.

Но иногда, какая-нибудь из чутко дрыхнувших девочек все-таки просыпалась и начинала, подобно противопожарной сирене, очень пронзительно завывать на весь корпус! (Какие же писклявые, оказывается, у этих истеричек голоса!). В этом случае мы с диким гоготом ломились на выход, стараясь успеть запрыгнуть в свои кровати прежде, чем разбуженный криками вожатый прибежит выяснять, в чем, собственно, дело.

Кстати, зря мы так издевались над девчонками – народ это был, в общем-то, неплохой и в отличие от нас, мальчишек – весьма сердобольный. Помню, как однажды мы вместе с нашими одержимыми благотворительностью пигалицами ухаживали за бездомным щенком, найденным нами на территории лагеря. Кто-то перебил ему лапу и на срочно созванном общем ребячьем собрании было решено втайне от вожатых выходить «Найденыша»! Поставить его, что называется, на ноги.

Целую смену мы всем отрядом кормили и поили нашего славного малыша, гладили и игрались с ним. К услугам потерпевшего нами из досок была сколочена комфортабельная конура, которую мы выстелили изнутри похищенным в чьей-то палате одеялом. Бедный песик настолько ошалел от счастья, что не знал, кого ему благодарить за свое спасение – за «Найденышем» одновременно ухаживали с десяток девчонок и мальчишек – и каждого он норовил в знак невыразимой щенячьей признательности лизнуть в лицо!

Быстро выздоравливающий щенок крутил, не переставая, от удовольствия маленьким хвостиком, напоминающим пропеллер, и с радостным лаем кидался на всякого, кто отмечал его своим вниманием! Несмотря на то, что взрослые, прознавшие о «Найденыше», периодически пытались выгнать песика за территорию лагеря (что вызывало просто взрывы детского негодования!), судьба его сложилась на редкость благополучно. В конце смены одна из девочек уговорила своих родителей, и те позволили ей забрать полюбившегося всем озорного разбойника с собой.

Но вернемся к нашим мальчишеским проказам. Помимо зубной пасты, у нас имелась еще целая куча всевозможных способов разнообразить свой ночной досуг в пионерском лагере. Это и подвешенное над дверью ведро с водой, которое обрушивалось на «всяк сюда входящего», и ползающая по темным коридорам нежить в виде упырей и привидений с фосфорными глазищами, и переливание над спящим бздунишкой воды из разных емкостей, от звука которой он непременно должен был описаться, и связывание в одну бесконечно длинную гирлянду одежды ничего не подозревающих товарищей, и торжественный вынос какого-нибудь сонного счастливчика на кровати в девичий туалет. А также множество других смешных и не очень забав, на которые всегда так горазда была пионерия!

Или взять, к примеру, один из самых веселых детских праздников – День Нептуна! Это был как раз тот редкий и прекрасный случай, когда весь пионерский лагерь вдруг неожиданно сходил с ума! Еще недавно примерные, пионеры, с помощью вымазанных сажей лиц, искусно задрапированных тряпок и тому подобных нехитрых уловок, внезапно превращались во всевозможных чертей, русалок, пиратов и прочую пиздобратию из живописной свиты Нептуна!

Роль же самого хозяина океанических глубин играл, как правило, начальник пионерлагеря, который, нацепив на себя бороду с короной и восседая где-нибудь на берегу местной речки-вонючки, покорно дожидался, когда слетевшие с катушек от неожиданного сабантуя пионеры, окунут его и других, таких же обреченных на издевательство вожатых в мутные, канализационные воды рахитичного ручейка…

Но главной и совершенно безальтернативной в плане всеобщей популярности у нас считалась игра «Зарница» – это был, как сказали бы сегодня, безусловный хит любой смены в пионерском лагере! В чем заключался смысл этой игры? Рассказываю! Для начала абсолютно все детское население лагеря делилось на две равноценные команды – синих и красных.

Затем по названию армий на рукава всем играющим нашивались погоны соответствующей расцветки. Задача команды состояла в том, чтобы, обнаружив штаб противоборствующей стороны, захватить главную реликвию врага – его боевое знамя! При этом все солдаты противника подлежали безусловному уничтожению посредством срывания с них вышеозначенных погон!

Девчонок до этой бойни, как правило, не допускали – их, всем скопом, записывали в медсестры, и они должны были с помощью йода и зеленки врачевать многочисленные царапины «бойцов», полученные ими в «жестоких сражениях». Но чаще всего плутовки просто разрисовывали зеленкой под хохлому не понравившихся им мальчиков.

Собственно, в погонах, как в яйце у Кощея, и заключалась жизнь маленького солдата. Одна сорванная нашивка подразумевала ранение бойца – при таком раскладе он еще мог оставаться в строю, правда, обязан был перейти с бега на ходьбу. Если же ему отрывали два погона, то тут уже делать нечего – «гибель» пионера означала, что он должен немедленно покинуть ряды играющих и отправиться, в качестве вознаграждения за провальную игру, чистить картошку на лагерную кухню.

Играя в «Зарницу», я всегда выбирал себе самую рискованную роль разведчика. Во-первых, мне очень нравилось, что он не ходит строем, как другие солдаты, а все время действует один, находясь на самом острие атаки! Во-вторых, я ужас как любил появляться там, где меня не ждали, а мои попытки пробраться незамеченным в тыл противника и разведать место нахождения вражеского штаба, казались мне верхом героизма!

Но иногда чувство меры отказывало мне и я, вопреки всякому здравому смыслу, ввязывался в несвойственные для разведчика рукопашные схватки с превосходящими, так сказать, силами супостата. Вместо того, чтобы попытаться захватить флаг, я отважно бросался в самую гущу своих соперников и начинал буквально бесчинствовать, уничтожая живую силу врага! В конце концов, изорвав в клочья с десяток чужих погон, я лишался и своих.

В общем, целый день ошалевшие от «всамделишной войнушки» дети носились по территории лагеря и за его пределами, отчаянно пытаясь «поубивать» друг дружку. Заканчивалась же вся эта история обычно всеобщим побоищем, что-то типа «Царя горы», в котором принимали участие даже те, кто согласно правилам, не имел на это никакого права. И я, нейтрализовавший к тому времени кучу солдат противника, да еще и сам лишившийся погон, лез в первых рядах штурмующих…

Да, прекрасное было время! Единственное, что мне не нравилось в лагере – это его пионерская составляющая. Ведь каждый день не знающие жалости вожатые мучили детей двухразовыми, утренними и вечерними, линейками, заставляя несчастных пионеров и ни в чем не повинных октябрят то поднимать, то опускать флаг на высокой мачте. Кроме того, существовали еще всякие сборы «совета дружины», пионерские речевки, кричалки и прочая тряхомудия, которая также не доставляла никому большой радости. «И чего они так издеваются над бедными детьми?! – озабоченно думал я. – Зачем нам все эти «Взвейся, да развейся!», будь они неладны! Неужели нельзя дать ребятам возможность отдыхать спокойно без этого дурацкого официоза и пафоса?!».

В ту смену, о которой пойдет речь, вожатые вообще, будто с цепи сорвались! Словно задались целью максимально закрепостить нас, своих подопечных. Они разработали такой насыщенный план совершенно не нужных нам мероприятий, что мы и вздохнуть свободно не могли! Каждодневные сборы, собрания, обязательные политинформации совсем замурыжили ребят. Прибавьте сюда еще изматывающие хождения строем (которые мне в интернате опротивели хуже горькой редьки!) и тогда вам станет понятно наше состояние.

Одним словом, мне все это так надоело, что я решил подбить пацанов к неповиновению и поднять супротив вожатых настоящее восстание! В этот момент я представлял себя кем-то вроде любимого мною Спартака, призвавшего гладиаторов на бунт против римских рабовладельцев! Весь тихий час мы писали листовки собственного сочинения, в коих указывалось на невозможность более подчиняться тиранам и на необходимость самой беспощадной войны с антигуманными порядками!

Борьба наша этим не ограничилась: стащив из всех палат тумбочки, кровати и стулья мы построили еще и баррикаду, которая у нас, на мой взгляд, весьма недурно получилась. Во всяком случае, когда вожатая вошла в палату и увидела нагроможденную друг на друга мебель с торчащими из-под нее вениками, напоминающими дула пулеметов, а над всем этим грозным сооружением – развевающийся на швабре красный галстук – ее чуть кондрашка не хватила!

Но и на этом я не успокоился, ведь «нет нам покоя, ни ночью, ни днем»! На лагерном конкурсе песни я подговорил беспрекословно подчинявшихся мне ребят, и вместо обычной пионерской банальщины, типа: «Вместе весело шагать по просторам, по просторам», отряд вдруг грохнул на весь лагерь во все тридцать три своих луженых глотки: «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов. Кипит наш разум возмущенный и в смертный бой вести готов!». Надо было видеть позеленевшие от злости лица вожатых в эту минуту – они никак не ожидали от нас такой невообразимой наглости!..

А вообще, чем занять свободное время праздношатающихся на отдыхе ребят? Затосковавшему от безделья ребенку обычно предлагалось найти знакомые буквы в книге, выданной библиотекарем, получить по шее так и не поднятой штангой в спортзале, «позолотить» свои «коряги» в кружке «умелые руки». Вот, пожалуй, и все, что могли предложить нам отвечавшие за правильно организованный досуг вожатые.

Короче говоря, делать в пионерском лагере было решительно нечего. А иначе, как объяснить то, что мы, спрятавшись за стендом «Пионер – всем пример!», принялись весело обкидывать рассыпчатыми камушками группу девочек, которые не без удовольствия огрызались в ответ. В кадрежном запале мы и не заметили, как к этой суетливо щебечущей кучке подошел вожатый. И еще одна порция земли опустилась на их головы.

В ту же секунду увидев выражение лица «дяди Коли», – а оно ничего хорошего не предвещало, – мы поползли за ближайший куст. Но было слишком поздно! Львиное рычание потерпевшего застало нас как раз в тот момент, когда мы лихорадочно пытались вытолкнуть друг друга из единственного убежища.

Спустя немного времени, мы уже сидели в вожатской Николая Васильевича. Вернее, сидел только я, а братья Зарудины стояли с подушками на вытянутых руках и не смели засмеяться. Хотя обстановка того стоила. Вожатый Коля, злобно гримасничая и непрерывно жестикулируя, заставил меня написать приблизительно следующее заявление:

«Начальнику пионерского лагеря «Солнечная поляна» (фамилию за давностью лет не помню). Я, Олег Сукаченко, прошу выгнать меня из лагеря, так как я, такого-то числа сего года, обкидал вожатого первого отряда Николая Заболотного обломками кирпичей, и чуть было не пробил ему голову! Считаю подобное поведение недостойным звания октябренка и настаиваю на своем безусловном отчислении из «Солнечной поляны». Никаких претензий к администрации лагеря не имею. Дата, подпись».

«Но это же ложь!» – пытался поначалу протестовать я. – «Никаких кирпичей не было! Мы бросались в вас обычной землей!». «Поговори мне еще!» – прикрикнул на меня дядя Коля, но я продолжал возмущаться: «Мне что, больше делать нечего, как писать на себя закладную?!». «А у тебя нет другого выхода! Коль скоро ты, маленький гаденыш, научился шкодничать, привыкай и отвечать за свои поступки!».

В общем, мне пришлось подчиниться грубой силе и возвести на себя всю эту немыслимую напраслину! Затем, ощутив тяжесть вожатской подушки, я понял, почему так нетерпеливо переминались с ноги на ногу мои несчастные сообщники. А они, с большим облегчением опустив этот груз, дрожащими руками написали по точно такому же заявлению на брата.

Из лагеря нас, разумеется, не выгнали, а вот на перевоспитание в 1 отряд к вышеупомянутому дяде Коле все же отправили. Но нет худа без добра! Помню, с какой любовью и нежностью встретили нас там старшие девчонки-пионерки. Они принялись всячески опекать «без вины виноватых малышей», и весь остаток лета мы жили с ними, как у Христины за юбкой…

Как это не покажется странным, но мне нравилась та особенная минута, когда я после долгого отсутствия возвращался из пионерского лагеря к себе домой. Интернат, конечно, не был в строгом смысле домом – никакого уюта, доброжелательности и уж тем более любви там отродясь не наблюдалось.

Но все равно это щемящее ощущение пусть и не совсем родных, а все-таки своих, близких стен присутствовало. Что не говори, а я к ним привык, со временем они стали мне даже не безразличны. Так, наверное, уголовник, просидевший всю жизнь в тюрьме, с ностальгией вспоминает о ее решетках.