Loe raamatut: «Окна»

1

Саша жил на первом этаже вместе с бабушкой, Каринэ Исхаковной. Он был поздним ребенком. После смерти Сашиной мамы, не дожившей всего пары месяцев до сорока шести, бабушка и Саша поселились вдвоем со своим горем. Сашин папа, мужчина видный, задолго до маминой смерти имевший большие виды на будущее, произвел, как он называл это, «перестановку». Он выехал из семейной квартиры в тёщину, а тёщу, Каринэ Исхаковну, отправил жить к Саше. Вместо себя. Сам он прекрасно расположился в небольшой гольяновской квартирке, куда незамедлительно потянулись женщины. Бабушке Сашин папа обосновал свое решение так: ветераны должны заботиться о тех, за кого отдали жизнь их боевые товарищи. Ни в какой войне Каринэ Исхаковна не участвовала, но была рада разделить жизнь с любимым внуком. Год за годом она стирала ему, варила обеды и жарила ужины, придавала уверенность после уличных драк, словно в бездонной кладовой находя силы с улыбкой откликаться на бесконечное «Ба? А, Ба?» бодрым «Что тебе, моя радость?».

В конце концов, Каринэ Исхаковна достигла цели. К двадцати семи годам Саша вырос, по ее определению, в «сносного» юношу, о котором стоит здесь рассказать…

То, что окружало повседневную жизнь Саши, вряд ли назовешь эстетичным. Ветхий светло-желтый дом барачного типа, кухня с зелеными стенами. Шкафы, не подходящий один другому, выкрашены толстым слоем белой краски еще до Сашиного рождения … Сюда бы добавить что-то красное, повесить уютный желтый абажур, поставить чайные серебряные подстаканники… Но сколько Саша помнил себя, дом наполняли другие вещи: всевозможные дощечки, салфетки, клеенки цитрусовых, малиновых и прочих цветов. Глянцевые календари с тиграми, псами, лошадьми. Календари менялись, утварь ломалась, другая приходила ей на смену. Каждый день Саша глядел на белые шкафы, и ему казалось, что если краску отколупнуть, под ней обнаружится красивая роспись, витиеватые или строгие узоры, изысканная фреска, на худой конец, старинный логотип. Он попробовал в детстве: достал ножик из ящика и принялся соскабливать краску. Ни фресок, ни узоров не было. Взгляду открылась фанера. Тогда ему крепко досталось от бабушки за порезанные пальцы.

Бабушка вряд ли помнит тот случай. В последние годы стала забывчива. Перестала готовить. «Съешь, Сашенька, конфетку» – достает она из неиссякаемых глубин своего шифоньера карамельки в выцветших от времени обертках. Саша садится на кровать, покорно грызет сладкое варево. Бабушка гладит его по коленям, по рукам теплыми сухими ладонями. При этом говорит что-то, тихо, нараспев. Ему никак не разобрать. И Саша не знает, гладит она его, или кого-то из далекого прошлого. Кого-то, кого жалела так сильно, что и сейчас нежность к этому человеку уносит ее из светло-желтого дома, и ей кажется, что она рядом с ним…

Шестой год Саша работал учителем истории. Не то, чтобы Саша любил детей, легко находил с ними общий язык… Он любил историю. Любил рассказывать всем, кого ни встречал, о древности, о ее великих цивилизациях. В Сашиной памяти хранились тысячи фактов и сотни легенд о египтянах, о трогательных шумерах, кровожадном жестоком Мардуке вавилонян, о первопредке китайцев.

Увлекаясь теми, кого давно нет, чьи представления устарели, но живут в людях так прочно, что люди успели позабыть, откуда те взялись, Саша чувствовал себя вестником из прошлого. Он может позабавить, предостеречь от желания властвовать, манипулировать; дать маленькому человеку, чей мир угловат, на чьей дороге расставлены мины восторга и ловушки страха, пример отваги; рассказать о свершениях и печальном конце одного и того же человека. О хитрости, коварстве другого. Эту речь Саша придумал, когда искал ответ: зачем он все-таки стал учителем? На случай, если его спросят. Представил, что сидит перед комиссией, и сочинил. Саша не преследовал общечеловеческих ценностей, он любил историю и умел хорошо рассказывать.