Loe raamatut: «Про Контра и Цетера»

© Мовсина О., текст, 2013

«Геликон Плюс, макет, 2013

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

1. Трамвай

Вадим:

– Можно я смухлюю?

Честно? В тот миг я ещё не подумал, что она похожа на смерть. Я подумал, что она собирается меня поцеловать: так близко притёрлась к моему уху. Сначала отдернул лицо, а потом уж дошло. Просто хочет взять с меня деньги за билет, билета не выдав.

– Валяйте, мухлюйте.

Первый утренний трамвай. Ни тебе контроля, ни тебе… На тебе. Может, мои четыре рубля спасут твою жизнь?

И вот как раз после этого я подумал, что она похожа на смерть. Как раз на такую, которая в народных представлениях. Но может быть, я и ошибался.

Агния:

А я, наоборот, возвращалась с работы.

Тихо, мирно, прилежно ожидала своего трамвая на своей остановке. Машины проваливались бессчётно и тяжело: слева направо. И вдруг столпились как-то, не замедляясь. Одна из них гуднула басом, другая взвизгнула, третья стукнула, а четвёртая… Четвёртая, избегая дэтэпэ, одним рывком махнула на тротуар. На остановку. На меня.

Я не успела ни гуднуть, ни взвизгнуть – ничего. Стояла и смотрела на красный скользкий капот, заткнувшийся в двадцати сантиметрах от меня. Да, сантиметрах в двадцати, наверное, не больше. Но и не меньше, будем справедливы.

Что ж, детка, суши штаны. Ставь свечки.

Такова событийная облатка пилюли, слегка позлащеённая моей нынешней благодарностью. Ингредиенты невкусного лекарства шёпотом зачитал Ходасевич: «Всё жду – кого-нибудь задавит взбесившийся автомобиль… И с этого пойдёт, начнётся раскачка, выворот, беда…» Раскачка началась. А вот действующие свойства препарата пока никем не изучены. Тем более – побочные эффекты и противопоказания.

Помню только, как меня тошнило, когда я поднималась по трамвайным ступеням, ну и ноги тоже дрожали. Ни с чем не сравнимая мысль «чуть было не» предложила свободное сидение возле окна. Это было долгое сидение возле окна и совершенно тупое в окно глядение. И тогда позвонила Мара. Я выкопала из сумки телефон – слабыми руками – но ей, конечно, ничего не сказала.

– Нюся, Агния, слышишь? – откуда-то из своего парижского далёка. Она сказала, она, должно быть, скоро она приедет, а я всё никак не могла связать между собой эти два события. Не могла и не могла.

Автор:

И вот ещё одна трамвайная история. Вернее, не история, а так себе, воздух, выдох усталой памяти. В нашем городе из всего общественного транспорта доехать до кладбища можно на трамвае. В смысле, только на трамвае. Оно там, знаете, прямо за кольцом расположилось.

И вот. А ещё у нас любят складывать цифры на билетиках в поисках счастья. Есть такая народная примета. Или в надежде на встречу (это когда сумма цифр слева и справа неуравновешенна, сбита на единичку). Именно такими вариантами особенно щедры кладбищенские кондукторы.

Несколько лет подряд мне приходилось покупать месячный проездной билет на трамвай. (Не многозначительный намек, просто-напросто мы жили тогда в трёх остановках от кладбища.)

2. Письмо

Мара:¹

Агния терпеть не может электронной почты. Сколько я уже с ней билась (и уже с ней и ужасней)? Телефон – пожалуйста, да ещё вот эти бумажные эпистолии, в которых она то зевает, то хнычет, то смотрит в окно. И каждый раз, когда я надрываю бумажный прямоугольник с видами Москвы-Петербурга, я знаю – Нюси там нет. Вернее, там она несвежая, недельной давности. Я читаю письмо и думаю: в какую же сторону ты стала расти после этих слов, дорогая? И тогда мне хочется позвонить и спросить. Она – хитрая лиса – на это и рассчитывает.

Сегодня я выскочила из дома, встретилась с письмом и побежала до ближайшего сквера – читать. Была у меня минутка перед работой, но только минутка. Пока закуривала и распечатывала, споткнулась, не дойдя до скамейки. Дождь. Раскрыла многословный тревожный лист, и тут же на него ляпнулась первая капля. Машинально натянула каплюшон, думая, что это за слово было и потекло: «оставаясь» или «остановись»?

Здравствуй, дружочек! А я ведь зонтик сегодня не брала. Здравствуй, мой дорогой. Придётся прочитать на работе. Я почувствовала, что Нюся стоит рядом, а это был обман обоняния. Ведь всё можно объяснить: письмо помнило запах её духов, а дождь сунул свои пальцы, нашарил и вытащил. И тогда ещё несколько слов потекло.

Вот теперь здравствуй. Теперь ты – не прошлого вторника, ты настоящая. И пока я внюхивалась в Нюсю, дождь порвал, как билет, рекламный плакат на углу. И тогда я сунула живое письмо в карман и побежала. А он лил и лил мне навстречу, как сумасшедший.

Что это со мной, у меня же был зонтик, на самом дне сумки, ещё с прошлого раза? Сказала я себе, стекая на порог магазина. Хорошо ещё, есть во что переодеться. Сказала я, заглядывая под прилавок. Сейчас посетителей мало. И всё это время со мной бежал, стекал, заглядывал под прилавок – запах.

А когда я вытащила письмо из кармана, читать его было уже поздно. Живое письмо умирало у меня на руках. Кажется, эта идиотка писала не шариком, а пером. Ты уж прости меня, дружочек, что так получилось, но мне хотя бы удалось тебя понюхать. Нет, что-то я всё-таки смогла прочитать, и этого было достаточно.

Что ж, пора браться за работу.

А потом, вечером, в магазине появились эти трое и только укрепили меня в желании вернуться.

Автор:

 
Письма спотыкаются о воскресенье,
А будь они хитрее – пробирались бы ночами
По раскисшим улицам весенним,
Тихо-тихо, от угла до угла, не топоча и
Обходя патрули.
И мы бы не так скучали.
 

Агния:

В лесу обалденно хорошо. И каждый раз кажется, что это – самый лучший из всех разов. Когда мы отмечали Новый год на даче, ко мне приходил лось. Под утро, когда уже все улеглись, я стала срывать мандарины и свечи с ёлки и подумала, что это трещит ветками и снегом соседский участок. Я обернулась – он стоял как изваяние, это магическое животное. Хочешь мандаринку? Он покачал головой.

Между Москвой и Петербургом стоит точно такой же, только каменный. Он тоже не любит мандарины.

Но я не об этом. Сейчас весна. Меня попросили съездить на дачу с моими подопечными детьми. Их мама осталась в городе, у неё дела. Иван Петрович, Таня, Даня, и я, их няня, отправились подышать Вербным воскресеньем. Я не люблю Ивана Петровича. Он незлой, но очень вспыльчивый. Не могу флиртовать с мужчинами, у которых неадекватная реакция на дневной свет.

А он, наоборот, смазывал меня маслом всю дорогу. Как будто и дети здесь ни при чём. Ты, говорит, не умеешь водить машину? Это правильно. Когда женщина за рулём, она готова впереди себя бежать и собой любоваться. Я, говорит, вчера наблюдал, как две тетки на «мерседесе» парковались. Долго примеривались в узенькую щёлочку между двумя другими машинами. Думал, не влезут, но такую ювелирную работу проделали – мама дорогая! Втиснулись. И сидят, две дуры, друг на друга смотрят, не знают, как бы теперь им выйти – двери-то и на пять сантиметров не открыть!

Смеётся Иван Петрович, а сам глазками нет-нет да пощипывает меня за воротник. Лучше бы за дорогой смотрел. Я не смущаюсь с мужчинами, но надо было к ребятам, на заднее садиться.

А из машины вышли – собаченция на нас бросилась. Здоровенная, яростная. Слюной брызжет, кричит, жаль только, о колодец головой не бьётся. Совсем как Иван Петрович в минуты гнева. Сторож из дома выскочил, в сарай забежал, и эта собака вдруг чудесным образом на поводке по земле потащилась. И скрылась в сарае, всё ещё завывая от ненависти. Ивана Петровича гордость распирает. Это, говорит, моё изобретение. Итар у нас совсем неуправляемый, даже своих не признаёт. Мы его на лебёдку посадили, когда надо – втаскиваем и запираем. А Танюха с Данилой хохочут, им смешно, как Итар пытается за землю уцепиться, когда его волокут на верёвке.

Вокруг дачи – лес, хотя бы это меня вдохновляет и успокаивает. Грязно, правда, внутрь не пробраться. Зато можно дышать и слушать шум и, закрыв глаза, представлять, как где-то в там далеко ходят-бродят угрюмые лоси.

Сели обедать – опять сторож откуда-то появился. Постоял в дверях несколько секунд, а я ухом увидела, что он меня изучает. М-м? – говорю. А он: Сегодня вербовочное воскресенье. Смешно, – отвечаю и продолжаю есть. А он подходит к столу: Вы случайно не Агния?

Детишки мои кричат: Агния, Агния! Саша, она у нас уже с самой зимы няня! А Саша усмехнулся и говорит: Там вам письмо пришло.

???

Вам. Я сейчас принесу.

Тут уж Иван Петрович встрепенулся. Как это, говорит, письмо? Сюда никогда никакая почта не приходит. Здесь и адреса-то почтового нет. Не иначе, говорит, это Сашкины фокусы. Может, это он сам тебе письмо написал? И рожи корчит – не то для того, чтобы дети не видели, не то наоборот – чтобы их рассмешить. Вот уж и правда, вербовочное какое-то.

Сторож как сторож – лицо плоское. Ни намёка на воображение. Протягивает письмо, я его спрашиваю: кто хоть принес-то?

Не знаю, какой-то Воскресёнок.

3. Три-четыре

Вадим:

Я чуть было не сказал ей: пошла вон, и без тебя тошно. Но ради приличия скрипнул: здесь беспорядок, я переезжаю. Она не обратила внимания:

А вы меня помните?

Спрашиваешь. Помню ли я тебя. На пятом курсе мало кто ходит к первой паре по субботам. Ты ходила каждый божий раз. Однажды мы и вовсе оказались вдвоем в пустой аудитории. Я по одну сторону стола, ты – по другую. И так проводили семинар. Это я помню. Но что тебе нужно от меня теперь? Сегодня я даже не могу приладить себе нормальной улыбки. Мне больно от мысли, что надо предложить тебе чаю.

Вадим Георгиевич, вам знаком этот почерк?

Слабое начало даже для дешёвенького романа, но для меня, пожалуй, это то, что можно… Милая девочка, где ты взяла?.. Какого чёрта! Даже не помню, как именно я произнёс: почерк моего покойного отца или что-то очень похожее.

Извините, тогда еще один вопрос. Когда ваш отец скончался?

Двадцать… четыре уже года назад.

Вадим Георгиевич, мне очень неудобно, но, если это вы меня разыгрываете…

Она протянула мне всё, что до этого аккуратно мяла в руках, два листа и конверт. Садитесь, – вспомнил я, чтобы и самому не упасть. Это какая-то ошибка или мистифи…

Мне всего сейчас двадцать три, так как же он мог написать мне, если я еще не родилась?

Я слышал, как волнение прищемило ей голос. Агнии Николаевне до востребования. Значит, оно пришло не по почте?

Человек, который мне его передал, уверяет, что ничего не знает и не понимает. Видно, что он просто так себе человек, которого попросили.

Мне прочитать?

Ну, конечно, я для этого и пришла.

Да, это странно. А он не мог знать ваших родителей… И, предполагая, что у них родится дочь с таким именем… Боже, что я несу? Несу-несуразицу.

Мои родители даже не слышали о нем. Я уже.

Потом она вежливо и без выражения сказала:

Вы уже переезжаете.

Почему уже? И еще бы я не хотел, чтобы тебя случайно увидел кто-нибудь. Ну, в общем. Из моих домашних.

Агния Николаевна. Будете пить чай?

Агния:

Когда високосный год разложил свой кривой касьянс, все стали выбиваться из графиков и опаздывать на встречи. То и дело оступаясь с твёрдой дорожки и попадая одной ногой в кисельную мякоть стерегущего сна.

Я не люблю, когда со мной заговаривают на улице. А вообще-то терпеть не могу, когда говорят так явно глупо и так явно невпопад. Вчера я вела Данилку из детского садика, и за нас зацепилась дурная облезлая старушенция:

– Ой, какие кривые ножки у мальчика! Ой, прям совсем колясом!

Да какое твоё дело?! Я Даню к себе за ручку притянула и мимо неё прохожу с видом архангела Михаила. Нет, не унимается.

– Надо бы распрямить ножки-то, надо, вон в поликлинике у Тамары… – дальше, я так понимаю, последует и вовсе бесполезный бред. И вдруг – я уже шагов пять прошла мимо и хотела ещё прибавить – а она:

– Ласточка моя, это у тебя от Дмитрия сыночек-то?

Вот так она схватила меня за шиворот и заставила обернуться. Конечно, совпадение. Просто перепутала меня с кем-нибудь. Просто она какая-нибудь сумасшедшая. Вот только глаза правильные, как на картинке.

Это не мой сыночек, бабушка. А чего ты ещё от меня хочешь, карга ясновидящая, похитительница чужих мыслей? Если ты услышала во мне имя Дмитрий, так услышь и то, что… Даже при всём желании, даже если бы и был у меня тогда ребёнок, он всё-таки был бы постарше Данилки. Почему-то, как и в истории с письмом, больше всего меня встряхивают эти хронологические неувязки. Хотя, казалось бы, сам факт существования письма и этой старухи – более странен. И даже страшен где-то, с подобающей пустотой в районе желудка.

Дане сейчас три, а Дима умер четыре с лишним года назад, бабушка. Это я продолжаю полупросебя полубормотать, хотя бабушка давно уже исчезла по своим неспешным бомжовым делам.

Мара:

Нет-нет, они ничем особо не отличались от остальных. Нормальная парижская парочка, таких десятки каждый день заходят в мой магазин. Обоим по тридцатнику, и хорошая супружеская дружба. Почему я на них посмотрела? Ну так, почувствовала что-то солоноватое, когда они прошли мимо. Она сразу же проплыла к дамским романам, а он застрял у стеллажа технической литературы, и мне вдруг показалось, что он почему-то нервничает.

Я аккуратно подсматривала в позе праздного продавца и даже лениво так обернулась, когда ещё кто-то вошел. Девочка-солнышко, студенточка, наверное, пришла собирать букеты из цветов зла. Да, я очень люблю расписывать для себя истории покупателей по их внешнему виду и по выбору литературы. Ну-ка, ну-ка, точно! Пошла к поэзии, как предсказуемо… Ба, да это же одна скульптурная группа! Кажется, сейчас я прослушаю чудесное трио.

Любительнице поэзии хорошо виден и дамский роман, и техника. Девочка зависла над Аполлинером, а сама нет-нет да прищурится на безмятежную супругу: причёску её разобрала по волоску, шейный платочек испепелила, в сапожках брезгливо поковырялась. Ну вот и на кавалера из-за корешков выглянула. Молчу, молчу. Тут вообще полный набор, целая радуга чувств: от красно-оранжевого обожания – через оливковое лицемерное «фи» – к густо-фиолетовому проклятию.

Да-а, не каждый день мне случается такое развлечение!

А он, кажется, и волноваться даже перестал. Смотрит на неё, как печальная зверушка из клетки, а сделать ничего не может. Я тут стала мысленно соображать, кому же из них троих мне интереснее помочь. Может, подойти и прочитать небольшую лекцию о современной французской литературе, предложить любопытные новинки, как это иногда делают мои назойливые коллеги? Только кому из них, чьё внимание надёжно привлечь и отвлечь?

Нечего. Пусть сами доигрывают свою комедию. И точно, вот она, кульминация! Девочка Аполлинера с собой захватила и потащила в сторону кассы, а проходя мимо своего героя, постаралась как можно более спиной к его жене повернуться. Поэтому только мне и только ему было видно, как она одними губами, без единого звучка или шепотка – на чистейшем русском языке – вывязала: «Я тебя люблю». (Ну конечно!)

Вообще-то браво! Потом подошла к кассе и на чистейшем французском попросила у меня три, нет, четыре конверта.

Я не удержалась, киваю на её книгу:

А русская поэзия вас не интересует? У нас есть кое-что.

Девочка презрительно: Pardon, madame, j’ne comprends pas, сдачу взяла и дверью хлопнула. Потом еще минут десять на той стороне улицы топталась, курила, мороженое покупала. Я в окошко видела.

Мужчина заплатил за достойное чтиво своей супруги и взял ещё несколько конвертов для себя. Я подумала, что надо будет написать об этой сцене Нюсе, и сразу же потеряла к весёлой троице интерес.

Madame? Нет, всё-таки пора, пора мне уже возвращаться в Россию. Там начинает происходить что-то забавное.

4. Болезнь

Георгий Максимов:

Я никогда никому этого не рассказывал. Но если тебе будет нужно, пусть они тоже узнают.

Мне было шесть лет, когда началась война. Детские сады эвакуировали из Ленинграда, и наш в том числе. Назначили день отъезда, собрали вещички, и тут я заболел. Мама всё равно привела меня, потому что другой возможности выехать у нас не было. Я стоял в сторонке со своим рюкзачком и ждал, смотрел, как все прощаются и суетятся. Но тут к нам подошла наша детсадовская врач или медсестра – я не помню – и стала что-то сердито доказывать моей маме: «С ветрянкой в общий автобус? Да вы что, хотите, чтобы у нас весь детский сад в пути заболел?» Молодая и очень красивая. Чем-то похожая на тебя. Но это теперь я вспоминаю, а тогда я её просто ненавидел. Во-первых, она кричала на мою маму, во-вторых, не давала мне уехать. Я очень боялся уезжать без родителей неизвестно куда, но уже понимал, что остаться – боюсь ещё больше. В общем, в любом случае, я заплакал. Она присела на корточки и посмотрела мне в лицо: «Может, это и лучше, Гоша, ведь ты остаёшься с мамой». Так просто-просто, как будто меня не брали на воскресную прогулку за город.

Сама она уезжала. Я оставался. Я стоял и смотрел, как все мои сели в автобус, как махали в окошки своим родителям и мне. Мне тоже, ведь у меня были там друзья. И вот все эти мордашки – сквозь двойное стекло окна и моих слёз, – автобусы трогаются, разворачиваются и уезжают.

На следующий день я узнал от соседки, что на выезде из города на них налетели немецкие бомбардировщики и от нашего детского сада ничегошеньки не осталось.

Потом мы уехали с мамой. Нас переправляли по воде, и когда мы были метрах в пятидесяти от спасительного берега, тоже налетели вражеские самолёты. Я выбивался из-под маминой руки, стрелял в них из своего деревянного ружья и кричал: «Нате вам, нате!» А потом нас, наверно, подбили, потому что помню, что добирались вплавь или вброд. И какой-то мужчина, помню, нёс меня на плечах, а я кричал маме, что оставил на корабле своё ружье. И от этой обиды плакал.

После войны мы в Ленинград уже не вернулись.

Вот и всё пока, что я хочу рассказать. Зачем я вообще это делаю? Не знаю, может, мне просто хочется тебя предостеречь. Просто нужно быть всегда настороже и не выпускать из рук своего деревянного оружия. Понимаешь?

Агния:

– Вадим Георгиевич… Вы меня видели в отражении?

Потому что он улыбался, разворачиваясь от ларька, где до этого что-то рассматривал.

– Да, вы тут немножко отразились. Хотя это не помешало вам быть совершенно неотразимой, – потом помолчал, угадывая мое настроение, и решился: – Как поживает Воскресёнок?

– Воскресёнок? Надеюсь, вы не издеваетесь?

– Нисколько, милая Агния. Вот вы, например, будете долго смеяться, если я вам сейчас покажу Гоголя?

Он ждал какой-то реакции – хотя бы уж не ответа. А я, как дура, стояла и плавно пережёвывала его «милую Агнию». Очень уж мне это показалось горячим и вкусным. И ещё немножечко неуместным.

– Смотрите, здесь он. Всего одиннадцать рублей.

Там, на витрине ларька, среди прочих и прочих лежала конфетная трубочка с надписью на обложке: ГОГОЛЬ. И с подзаголовком: «поэма в сливочном вкусе».

Вот это да! Что же случилось с моим драгоценным учителем? Он вроде бы как улыбается и даже пытается пускать золотистые искорки из самых серединок зелёных глаз.

Будьте любезны! Вадим Георгиевич купил этого конфетного Гоголя и протянул его мне. Я сунула оранжевую трубочку прозапазуху, и взамен приготовилась выдать экспромт. (А в прошлый раз мне казалось, что я разговариваю даже не со стеной, а с абстрактным фактом переезда с одной квартиры на другую.) Где-то между Гомелем и Могилёвом Гог и Магог могут готовить гоголь-моголь.

Он усмехнулся:

– Это вы только что сочинили?

– Нет, это так. Просто я чувствую, как они иногда прорываются, просятся сюда.

– Кто они? – удивленно сморгнул Максимов.

– Нет, нет, ничего. Боюсь, что я не смогу хорошо объяснить, – и, казалось, захлопнула тему перед самым его носом. Но он ловко подставил ногу и наполовину протиснулся в дом:

– Значит, и Воскресёнок из их числа?

– Ладно. Может, быть, что из их. Воскресёнок, он маленький. Он просто приносит письма. И что самое приятное – про него нельзя сказать: добрый или злой. Я ещё не знаю, как к ним относиться, а вот вы… Главное, не шутите.

Максимов сказал: Агния.

Я расправила плечи и язык распустила.

– Знаете, вы не были в зоопарке? В этом передвижном, который недавно приехал? Вагончики такие цветные со зверушками на площади за автовокзалом зоопарковались. Мы на прошлой неделе пошли с моими подопечными детишками. Вы знаете, я ведь работаю няней в одной семье.

– Я знаю.

– Откуда, ну, ладно, не важно. Так вот, у каждого работника этого зоопарка висит на груди фамильно-должностной бейджик. Я обратила внимание: некоторые фамилии нормальные, человеческие, а другие… Ну вот, сейчас… Один там – Птичкин-Невеличкин, другой – Лисичкин-Сестричкин. Ещё – Зайкина-Забегайкина. А знаете, как зовут администратора или директора, что ли? Афанасий Лосев-Запредельский. Скажете, это нормально? Что вы смеётесь?

– Да, лось – действительно животное запредельное, – выхохотал Вадим Георгиевич.

– Нет, ну правда! Думаете, это развесёлые псевдонимы и только? И тогда он ещё раз назвал меня «милая Агния».

– Милая Агния, ваши рассказы пробуждают во мне жажду… едва ли не жизни. Давайте зайдём, и я водочки выпью.

– А самое странное, что детишки мои подопечные, Даня и Таня, после этого заболели… Нет, не ветрянкой, простыли. Не смейтесь.

– Я давно не смеюсь. Если бы вы только знали, как давно я уже не смеюсь!

В тот вечер мне пришлось провожать его до самого дома. Он утолял жажду жизни до тех пор, пока портфель не стал слишком тяжёлым и не упал из его руки на пол очередной забегаловки. Мне было смешно и странно помогать обессилевшему кумиру моего студенчества. Впрочем, он сам вряд ли уже замечал моё рядом с собою присутствие.

Лена:

Почему они выезжают на дорогу и не смотрят по сторонам – коляской вперёд и не смотрят. А смотрят только потом, когда уже сами на дорогу выйдут. Сто раз такое видела. А один раз даже видела, как мамаша одна вдоль дороги шла, тротуара там и правда не было, но ребёночка своего она вела за ручку не собой прикрывая, а с той стороны, где машины. Я бы таких больных мамаш собственными руками душила бы. А уж как ненавижу, когда они на детей орут на улицах и в магазинах. А уж как я себя ненавижу, когда на Танюшку или на Данечку кричу. И потом всю ночь спать не могу. Ненавижу.