Loe raamatut: «По секрету всему свету»

Моя бабушка Мария. 1987 год

Моя бабушка Мария Александровна, 1912 года рождения, была женщиной набожной, суеверной и со странностями. Как сейчас помню (было мне тогда двенадцать лет): подхожу я к ограде, наполовину плетённой из болотного тальника, наполовину из деревянного штакетника, открываю шаткую и скрипучую калитку, захожу в ограду, заросшую вытоптанным спорышом. Бабушка (мы ее звали баба Маруся) сидит на краю крылечка, на своем старом, но крепком стуле. Еще издали я заметила, как она прищурила глаза и подставила ко лбу правую руку, как козырек. А во дворе заскрипела ветками и зашелестела листвой толстая береза преклонных лет.

– Баб Маруся, привет! – весело и громко произнесла я, подходя все ближе. Она в ответ молчала, прищуривалась, все еще держа козырек. Видно, не узнавала меня. А потом громко своим грубоватым голосом ответила:

– Ольга, это ты! А я тебя не признала!

– Баб Марусь, ты меня просила в лес тебя сводить. Пойдешь? – спросила также громко я.

– Да. Попозже, попозже. А Шука (так она называла сына Александра, моего отца) что делат?

– Да он на работе. А мама с сестрами дома.

– Ну, пойдем в хату, – предложила бабуля и стала потихоньку подыматься. Она была среднего роста, с горбинкой на спине, полноватой, с выпирающим вперед животом, c синими венозными ногами, в чулках телесного цвета. Она не снимала их даже в самый жаркий день. На ней был старый, дырявый халат из байки, с поблекшими цветами и старая-престарая вязаная кофта с грубыми заплатами из какого-то материала – и это выглядело забавно.

Она мне всегда напоминала старуху из сказки Пушкина «О золотой рыбке». В веранде пахло полынью, разложенной на столе, и сырой бумагой из кладовой с покосившейся облезлой дверью. Мухи бились в закопченное от пыли окно и громко жужжали. На подоконнике стояли банки с пожухлыми сушеными цветами. Мне всегда хотелось их выбросить, так как от них несло гнилью, но бабушка мне не разрешала, она говорила:

– Я люблю засушенные цветы.

Я в ответ пожимала плечами и думала про себя: «Вот странная, зачем держать гниль на подоконнике и разводить мушек».

В дом мы зашли, не разуваясь, как положено, возле порога, что меня всегда удивляло. На мое предложение подмести и вымыть пол она отказывалась:

– Нет! Нет! Я не доверяю тебе. Вот Шука придет и вымат.

– Ну хорошо, – соглашалась я.

По правде говоря, мне не хотелось мести ее пыльные облезлые полы и собирать бумажки, заткнутые в каждом углу. Я села у стола-буфета на стул и молча смотрела, пока она медленно, скрипя полом, перебирает ногами, телепаясь до своего любимого синего табурета. Она никому не разрешала садиться на него, так как ее странная и удивительная натура верила, что после сидевшего, она непременно, чем-нибудь заболеет и ляжет в больницу. Мне всегда представлялось, что моя бабуля прилетела с другой планеты на космическом корабле, который утонул в болоте за ее огородом. Она редко улыбалась, была угрюмой и частенько рассказывала о своих болячках, слегка покачиваясь на своем табурете взад-вперед. Однажды я спросила ее:

– Баб Маруся, а почему ты качаешься, когда с кем-нибудь разговариваешь? Это нервы? Да? На что она усмехнулась:

– Эта привычка осталась у меня после операции на желчь. Я вот так качалась, когда у меня все болело – так и пошло.

Она посидела немного, отдышалась и пошла наливать мне чай (от которого я отказывалась) в спаленку, где стояла ее кровать, плитка с чайником и умывальник с ведром, при этом что-то бормоча себе под нос. Из всех слов я поняла оладьи, кошки, и догадалась, что она опять постряпала свои кислые оладьи. Хозяйкой она была не очень хорошей: пельмени очень соленые, оладьи сильно кислые, в общем, какое бы блюдо (варево) она ни приготовила, оно было полно соли. А ей это нравилось. А мне нравилась ее соленая капуста кусочками, в рассоле да со свеклой. Я могла съесть много и попросить еще.

Она налила чай в граненый стакан, поставила передо мной, тут же достала из стола-буфета оладьи на тарелке.

– Я прячу от кошек. Кошки по столу полезут – стащат, – громко сказала она и села на стул.

Есть мне не хотелось, но, чтобы не обидеть хозяйку, я взяла одну лепешку и откусила:

«Да. Ничего, съедобная и почти не кислая», – подумала я, запивая ее чаем из душицы.

Над печкой и в углах колыхалась пыльная паутина, и большой черный паук спускался с потолка. Суетливые мухи пролетали мимо. Пахло сыростью и полынью. На подоконнике также стояли сушеные цветы в банке. Кругом не белено, не крашено. В открытой углярке, перед печкой, лежал уголь с мусором, кругом зола и сажа.

«Как здесь жить можно, – думала всегда я. – Наверно привычка».

Пока я пила чай, баба Маруся сняла пожелтевший платок с головы и стала расчесывать свои жидкие, но длинные беловатые волосы гребешком так тщательно, что даже рыжий кот, высунув голову из зала, наблюдал за ней, насторожив уши. Но, когда я на него шикнула, он мигом исчез: кот был диким и всех боялся, кроме хозяйки.

Было около двух часов дня, когда мы вышли из ворот. Солнце слепило глаза. Я была в простом ситцевом платье без рукавов, в светлых гольфах и сандалиях. А из-под косынки выглядывала косичка до плеч. А бабуля – в байковом халате, чулках и в тапках, кофту она решила снять. От ворот мы пошли вверх (к лесу) по щебеночной накатанной дороге.

Поселок Щ. небольшой, и если посмотреть на него сверху, со скалистых возвышенностей, заросших редкой травой, то можно увидеть, что сам поселок находится внизу, как в яме. А вокруг, огибая эти холмы, растет хвойный лес: высокие полуголые сосны, как карандаши, пышные могучие ели; попадаются и лиственные деревья: черемухи, калины, вязы и т.д. За поселком имеются карьеры по добыче камня, построен целый завод по его переработке и производству щебня, крошки. Каждый день с карьера слышен взрыв, а перед этим звучит предупреждающая сирена по всему поселку. Готовый щебень и крошку вывозят грузовым и железнодорожным транспортом по месту назначения.

Поселок славится заводом и хвойным лесом. На скалистых полянах мы с ребятней часто находили окаменелые ракушки и окаменелые морские полипы.

– Да, здесь, когда-то было море, а вместо поселка кругом была вода, – размышляли мы с ребятней, представляя, как здесь плескалась доисторическая рыба: киты, акулы, да росли кораллы и полипы.

Примерно в ста метрах от дома начинался хвойный лес. Дорога сворачивала налево, огибая последний дом и уходила в глубь леса.

Бабушка шла очень медленно, опираясь на березовый горбыль. Я торопилась вперед, потом останавливалась, садилась на корточки или переминалась с ноги на ногу – ждала баб Марусю. Она была медлительной, нерасторопной, все разглядывала вокруг: каждый кустик, веточку, цветок, высказывала о каждом мнение.

– Ты, Ольга, далеко не ходи. Лес темен – утащат.

– Ну, ладно, – я поравнялась с ней, и мы тихо пошли дальше по щебеночной дороге, которая становилась все круче и круче. И из-за высоких деревьев, стоящих вдоль дороги, стало совсем темно и мрачно. Ни один луч света не проникал сквозь густой лес. Безветренно. Пахло хвоей и сыростью.

– Грибами пахнет, – сказала моя спутница и остановилась. – Маслята впору поспели, может, заглянешь вон под теми елками.

– Баб Марусь, да какие сейчас маслята, они в июне были, а сейчас июль. Они уже переросли да сгнили. Мы с папкой еще на той неделе в лес ходили и нашли только переросшие гнилые.

Но ответа не последовало, может быть, она не расслышала меня, хотя вряд ли: в лесу было тихо, лишь птицы перелетали с ветки на ветку и где-то далеко куковала кукушка. Дальше мы шли молча. Дорога была крутой, и я слышала тяжелое дыхание своей спутницы.

– Может, мы дальше не пойдем, что-то страшновато, – сказала я, переводя дух.

– Ну, пойдем взад. Дале тяжелее идти.

И мы пошли обратно.

– Баб Марусь, а расскажи что-нибудь о себе, о детстве. Помнишь? – спросила я.

– Как же… Помню, – и она начала свой рассказ тихо, с расстановкой, облизывая то и дело пересохшие губы и тяжело дыша. – Отец мой Александр имел большое хозяйство. Аж четырнадцать коров. Их доила наша мать сама. Встанет рано по утру и в хлев. Тяжко, руки болят, а никуда не денешься, надо всех управить и детей пятерых поднять. Жили сытно, всего вдоволь: масло, творог, сметана, молоко. Отец купил маслобойку и сам делал масло. Мать много чего продавала на рынке. Ну а после революции стало тяжко и страшно. Было дело: придут белые – мать накрыват стол, угощат. Уходят. Придут красные – опять им стол делат, кормит, поит… А отца обвинили в предательстве, в заговоре против Совенской власти и забрали его посредь ночи. Так мы его не видели, нам сообщили, что его убили красные. Осталась мать с нами одна, а Совенская власть все отобрала, акромя одной коровы, – и тут бабушка замолчала (ей было трудно вспоминать прошлое), на ее глазах выступили слезы, губы задрожали.

С горки мы шли быстрее, и уже вышли из леса. Яркое солнце согрело нас своими лучами, ведь там, в чаще леса, было прохладно и сыро. Теплый ветерок заколыхал мое платьице. А баб Маруся, поправляя свой платок, медленно наклонилась над цветком колокольчиком, чтобы сорвать его. И когда она убедилась, что ей это не удастся, ее фигура также медленно выпрямилась, опираясь на горбыль.

«Да, страшное было время: белые, красные, революция, нищета».

Бабушка подставила руку по лбу, как козырек, и разглядывала все вокруг. Ее душа, кажется, успокоилась.

Когда мы зашли в ограду, бабушка села на стул, а я залезла на перила крылечка, пол которого состоял из старых прогнивших досок, лежащих прямо на земле. На мое неумолимое: «Расскажи еще что-нибудь» она ответила согласием:

– Замуж меня отдали в 15 лет за тваво деда Степана Григорьевича, старше меня на пять лет. Очень характерный, вредный был. Всему меня учил. Я делать ничего не умела: ни стирать, ни варить. А там дети пошли: Иван с 1928 г, – и она загнула первый палец, помогая другой рукой. И тут я заметила, что руки у нее крепкие, жилистые и сморщенные, слегка с синими выпирающими жилками. – Лида с 1930, Володя с 1932, Анатолий с 1935, Виктор с 1938, Вера с 1940, Вена с 1944, Александр 1949, Люда 1952. Вот все мои девять детей. Грамоте я не обучена. Правда, ходила немного на ликбез, знаю все буквы, но слагаю с трудом их. Деньги считать, знаю как.

Наступило молчание.

– Жили мы со Степаном плохо. Потом я узнала, что у него на стороне дитя есть. Переживала и детям говорила об этом. А Виктору сгоряча сказала, что его бил отец, когда он болел коклюшем в шесть месяцев. И Виктор затаил на него злобу и перестал с ним разговаривать. Ходил обиженный, держал злость за себя и за меня. И согрешил: убил отца.

У бабушки на глазах появились слезы. Она обтерла губы краешком платка, завязанным впереди, помолчала немножко, вздохнула и продолжила рассказывать, глядя не на меня, а куда-то вдаль. Руки ее дрожали, и она потихоньку покачивалась – вперед, назад.

– Грех большой, – повторила она.

– Если тебе трудно вспоминать, давай не будем? – спросила я тихо.

Но она, все смотря куда-то вдаль, продолжала:

– Степан отдыхал в зале после работы, он лежал лицом к стене, а Виктор маялся – ходил туда-сюда. Шука с Людой сидели в зале за столом, рядом с кроватью отца. Слышу вскрик Степана. Я пошла из кухни в зал и обмерла: Виктор стоял с молотком в руках, а у Степана хлестала кровища из виска. «Боже, Боже, господи!» – закричала я. А Виктор в горячке крикнул: «Вызывайте скорую, милицию!» И взял в заложены тваво отца, да так кричал. А я с места не могла сдвинуться, ноги онемели. Когда приехала милиция, он сдался. А было Виктору 27 лет, а Шуке шешнадцать (16 лет). Виктора признали больным и забрали в психбольницу. Там он и умер через 15 лет. А каким он умным был: играл на гитаре, гармошке, балалайке, вышивал, рисовал портреты, писал стихи. Жена у него была и дочка, но они вместе не жили.

Ее серые глаза, с желтыми белками опять наполнились слезами и слегка задрожали губы:

– Дети выросли, разъехались. Здесь остались только твой отец, Иван, Вена.

– А тетя Лида когда умерла? – спросила я.

– Она умерла, когда Шуке было 6 лет, а ей, – и она задумалась. – Ей было 25 лет. Да, 25. Молодая. Умерла от рака желудка. Она так мучилась, а чем я могла ей помочь.

На крылечке было прохладно, мощная береза давала хорошую тень. А еще перед домом, далее, стояли старые вязы, а под ними крапива и лопухи.

«Некому делать клумбы и сажать цветы», – подумала я, оглядывая все вокруг, и такая тоска накатила на меня.

И тут до моего уха долетел знакомый голос – это моя подруга Олеся, всегда улыбающаяся, довольная. Эдакая милая десятилетняя девочка, полненькая, с толстой русой косой до пояса, в трикотажном платьице.

– Привет! Здравствуйте, бабушка! – произнесла с улыбкой девчонка и взглянула на меня.

– Сейчас, – сказала я ей, – ну ладно, баб Марусь, я пошла. Завтра приду картошку тяпать.

– Хорошо. И пусть отец приходит.

– Да, – и я вышла из ворот довольная.

На следующий день мы втроем отправились к бабушке. Отец шел впереди, держа на плече три тяпки. А мы с Варей шли сзади, болтая и заливаясь от смеха, доводя соседских собак до бешенства. Наш небольшой домик в 49 кв. м. располагался через два дома от бабушкиного, и поэтому мы шли налегке с моей сестрой, в ситцевых платьях и резиновых полусапожках. Работать, конечно, не хотелось в такую солнечную погоду.

«Да, быстро оттяпаемся и на улицу пойдем», – думала я, закрывая калитку и посматривая на высокий забор дома напротив, туда, где жила моя подруга Олеся, в надежде увидеть ее. Но тут меня окликнула сестра:

– Ты скоро там!

– Да иду, иду! – нехотя ответила я.

Дверь дома была закрыта на железную щеколду, и мы пошли сразу в огород. Там стояла бабуля под высокой раскидистой черемухой, сгорбившись и прислонив ко лбу руку – козырек, оглядывая свои владения, не слыша и не замечая нас. Когда отец крикнул: «Мам!» (совсем близко), она вздрогнула, повернулась к нам и опустила руку.

– Привет! Помощников не ждала? – спросил спокойно отец.

– А! Шука! И девки! Хорошо!

Мы тоже поздоровались и пошли в картошку, высокую и тонкую, слегка заросшую травой. Огород, по моим детским меркам, казался довольно большим. Справа (если стоять к дому спиной) стояла старая бревенчатая стайка, с низкой входной дверью и с двумя комнатушками. В одной стояла железная печь, в другой, с очень низкой дверью, был курятник, где имелись шесты для курей и кучи помета с землей и пылью. За стайкой стояла старая уборная и ряды заросшей мелкой малины. Слева – маленькие грядочки с овощами и зеленью. Прямо – непроходимое болото с тальником и близко растущими березами. Летом болото подсыхало, а весной вода разливалась далеко, заполняя огород. Рядом с болотом имелся очень глубокий колодец с шатким журавлем.

Мы получили с сестрой по инструменту и приступили к работе. День был в самом разгаре, солнце жгло спину и резало глаза. Даже надвинутая на брови косынка не помогала.

– Так, что согнулись, как вопросительные знаки! – строго, но тихо произнес отец, показывая, как нужно стоять и тяпать. – Вот так, спину ровно, срезать траву наискосок, а не зарывать в землю, – и его стройная высокая фигура, с крепкими мышцами, сделала показательные выступления перед нами. – Поняли?

– Да, – ответила я за нас, чувствуя, что силы меня покидают, и так захотелось пить. Облизывая губы языком и морщась от солнца, я продолжала тяпать, искоса поглядывая на свою сестру в цветастой косынке и с жидким коротеньким хвостиком. Она старше на год и повыше ростом.

Под тяпку попадались не только сорняки, но и песчаные камни, их здесь было очень много. Ведь местность каменистая. Тяпка дзинькала и тукала. А меня тянуло в сон.

– Перерыв! – крикнул отец, глядя на нас. – Идите в тенек или попейте воды.

Мы с Варей пошли в дом, а отец присел на скамейку из березовых чурок, под черемухой, вытирая платочком пот с лица. На нем была ситцевая кепка, трикотажная светлая майка и трико.

Бочок с водой стоял на веранде. Попросив разрешение, мы зачерпнули ковшиком воду и стали пить по очереди. Воду в дом приносили дети с колонки за оградой, недалеко от дома. Баб Маруся сидела на табурете возле стола-буфета и молча смотрела на нас, веселых, суетливых девчонок. А мы шутили, улыбались и посматривали на нее, такие беззаботные и счастливые. Побродив несколько минут в тени вязов и черемух, мы вернулись в картошку, отец был уже там. Работа после отдыха спорилась быстрее, и уже через часок мы сидели возле грядок, разморенные солнцем, вырывая редкую траву и оставляя тоненькие росточки моркови и свеклы. А иногда рука выдергивала и их.

– Да, все пересохло и не растет, – сказала я, вздыхая. – А кто здесь поливает?

– Не знаю. Иногда папка. А так, наверно, дядя Ваня, он же живет рядом, за забором, – ответила Варя, прищуривая свои карие глаза.

Я чувствовала, как по спине течет пот. Было так жарко и безветренно, что в носу пересохло. В высокой траве возле забора стрекотали кузнечики; суетились воробьи на черемухе; летали белые бабочки-капустницы; лаяли соседские собаки.

– Ох, ну и жара! – протянула жалобно сестра, допалывая последнюю грядку. – Пойдем, посмотрим колодец.

– Пойдем, – согласилась я.

Мы подошли к бревенчатому срубу по пояс и посмотрели вниз.

– Ого, воды почти не видно. Как глубоко, – сказала я с замиранием сердца и отошла подальше, боясь, что бревна рухнут, и я, непременно, полечу вниз. И барахтаясь, захлебываясь, буду кричать о помощи, а Варя будет спасать меня, опуская прогнивший скрипучий Журавль. И я все же утону.

«Ох, как страшно», – подумала я.

– Пойдем. Хватит смотреть вниз.

– Пошли. Да, глубоко, – рассуждала Варя. – И как его могли вырыть и чем? Интересно?

Мы пошли по тропинке, мимо болота. И тут я заметила в болоте бельевую веревку, натянутую между березами, а на ней белье: кофты, халаты, платки, и всё выцветшее, серое, потрепанное.

– Надо снять, оно уже высохло, – предложила я.

– Не надо, оно здесь висит уже месяц или больше, – усмехнулась Варя. – Просто баба Маруся не носит новое белье, а вывешивает его в болоте. Пока его дождем не обмоет, ветром не обдует – она носить его не будет.

– Как так? – не поняла я.

– Да так. Вот такая странная наша бабуля.

Прошла неделя. Дождя все еще не было, хотя на небе появились темные дождевые тучи и солнце изредка пряталось за них.

В нашей чистой небольшой ограде ребятня не выводилась, каждый день слышались смех и крики. Это оттого, что наш отец – столяр преобразил и украсил двор качелями, скамейками, песочницей. Одна скамейка вокруг тонкой, но высокой березы – красивая, двухцветная. А еще две под стриженым кленом – это любимое место для настольных игр, так называемая, тенистая беседка, рядом с окном веранды. Домик наш маленький, чисто выбелен, со ставнями и крыльцом до самых ворот.

В палисаднике, перед домом – заросли цветов Золотые шары и два куста сирени. От крыльца до летней кухни и бани (отдельно) – деревянный тротуар.

Сегодня мама, Татьяна Ивановна, пекла блины в летней кухне, натопив жарко печь. Она часто выходила на крыльцо проветриваться, поглядывая на свою шестилетнюю дочь Машу – очень худенькую девочку с копной курчавых русых волос. Дочка сидела в песочнице возле летней кухни и играла. А из-под платьица торчали тоненькие, как былинки, ручки и ножки. Мама смотрела на нее с жалостью и болью в глазах. Это было болезненное и слабенькое дитя с довольно капризным характером. Сама же мама – невысокая, хрупкая на вид женщина, но терпеливая, выносливая и очень чистоплотная. Она преподавала в школе домоводство у девочек, а летом у нее были каникулы, как и у нас.

Мы с сестрой Варей и подругой Галей сидели в нашей тенистой беседке, когда баба Маруся, слегла косолапя, подошла к воротам и стала искать крючок, чтобы открыть их, но так и не нашла. Тогда я поспешила ей на помощь.

– Привет, баб Марусь! – поприветствовала я ее и вернулась за стол.

– Здоровья всем! – сказала она, ступая по крыльцу, глядя на маму, а не на нас.

– Привет, мам, иди сюда. Ты как раз вовремя, чаю попьем, – весело и гостеприимно сказала мама.

– Таня! А Шука где? – взволнованно, с обидой произнесла она.

– Он на работе. А что случилось?

– Ничего. Ничего. Он обещал прийти и забыл.

– А! Но вечером зайдет.

Бабушка Маруся зашла в летнюю кухню, она была в легком платье с поблекшими цветами, в чулках и вельветовых тапках, на голове – цветастый платок.

– Ох, какая духота, нет, Таня, я пойду наружу, там прохладно.

– На тебе блинчик масленый, – мама свернула блин и подала бабе Марусе. Та приняла, откусила и вышла на улицу.

– Ой, какой вкусный! – сказала она, громко причмокивая и быстро глотая, точно давно ничего не ела. Мама вынесла ей стул, но она на него не села, видно боялась заболеть. Я наблюдала за ней из беседки, хотя это было очень закрытое место. Солнце спряталось за тучи, и подул сильный ветер. Стало пасмурно и скучно. Подружка Галина, худенькая десятилетняя девочка, побежала домой, увидев на крыльце (через дорогу) свою мать, тетю Соню. Варя собрала со стола тетрадки и альбомы и пошла в дом. Где-то вдалеке загремел гром, и на небе мелькнула яркая полоса. Даже наш пес Енот залез в будку, оглядываясь и прижимая уши. Редкие капли дождя стали потихоньку накрапывать.

– Ой, дождались дождя! – сказала бабуля громко, но с досадой. – Не мог попозже, как до дому идти.

– Пережди у нас и пойдешь, – проговорила мама.

А я зашла в летнюю кухню, налила себе чаю и села есть блины, быстро откусывая и глотая, поглядывая через окно на бабу Марусю, которая все же села на стул у окна кухни. Мама ушла в дом с Машей. А бабуля сидела, тоскливо и задумчиво поглядывая на трепетавшую под ветром березу. В ее взгляде не было страха и ужаса от раскатов грома, она сидела тихо, покорно шевеля губами, словно что-то шептала. А гром усиливался, и полил сильный дождь, размывая песок в песочнице.

Тут прибежала мама, намокшая, и завела бабушку в кухню, держа ее под руку.

– Да, Таня, я же под крышей, не промокла бы, – сопротивлялась та.

– Промокла бы, смотри, как хлещет.

И правда, ветер метал дождь в разные стороны, и по двору, к огороду потекли большие лужи, так как двор имел уклон.

Мы втроем сидели и смотрели на улицу через окно и открытую дверь. Сырой прохладой потянуло снаружи, и в кухне стало свежо. Мама налила чай матери и поставила перед ней блины со сметаной. И та с аппетитом, причмокивая, поедала их, запивая чаем.

– Таня, как там мать твоя живет? Что-то ее не видно? Не болеет? Раньше часто проходила мимо, останавливалась, рассказывала о себе, о внуках.

– Да нет, не болеет, дел у нее много, – с иронией и обидой сказала мама. – К нам не зайдет никогда, все мимо проходит.

– А по что так?

– Дел много.

– Она очень грозы боится, – вмешалась я в разговор. – Сейчас, наверно, под подушкой лежит. Ее сестру убило молнией. Да, мам?

– Да, совсем молодую, – грустно ответила мама, вытирая платком мокрые коротенькие волосы цвета каштана.

Несмотря на скромную обстановку, в летней кухне было чистенько и уютно: известкой побеленные стены, два светлых окна; рядом – стол, несколько стульев и табуреток.

Разувались возле порога, кроме баб Маруси, она всегда заходила в обуви, обтерев об траву или тряпку. Исключением служила дождливая погода. Бабушке приходилось потрудиться, чтобы снять обувь, так как у нее сильно болела спина.

Дождь скоро закончился, а с крыши все еще капало, и по дорогам текли ручейки. Щебеночные дороги хорошо впитывали воду, не было грязи и жижи.

– Спасибо, Таня, накормила, я пойду домой, – сказала бабуля и вышла на крыльцо, а я следом за ней.

На улице пахло дождем и прибитой к земле пылью.

– Мам, я баб Марусю провожу? – неуверенно спросила я.

– Проводи, проводи. Поди, к подруге собралась?

А мне ничего не оставалось, как улыбнуться в ответ, ведь она была, как всегда права. Мы шли потихоньку, выбирая, где посуше и тверже. Мелкая крошка щебня прилипала к ногам. Где-то далеко еще сияло небо и громыхало. Ветер затихал. Очень далеко, за горой, эхом отдавался стук колес железнодорожного состава – это на Баскускане (поселок) шел поезд. Несколько дней жары настолько измучили природу и нас, что наступившая прохлада очень радовала и восхищала всех.

На улице не было ни души и затихли собаки. Маленькая собачка моей подруги, обычно заливавшаяся хриплым лаем, тоже молчала. Даже когда я подошла к высокому забору, из-за которого не было видно двора, и несколько раз крикнула: «Олеся!», она лишь огрызнулась и звякнула цепью. Баба Маруся молча пошла до дома, а я осталась ждать ответа. В ограду зайти я не могла – она была закрыта изнутри. И напрасно я долго стояла, всматриваясь в высокие окна веранды, никто не вышел на мой голос. Что ж, нужно идти домой.

Не было еще 12 часов дня, когда меня принесло к бабушкиному дому. Шторки в комнатах были еще занавешены, по старинке (с середины окна). Тучки плыли по небу, а солнце, выглядывая краешком, согревало и подсушивало промокшую землю и зелень. Трава возле ворот и во дворе еще мокрая, намочила мне гольфы в сандалиях, и стало совсем зябко. Да еще ветер смел капли дождя с березы на меня.

– Прекрасно! – сказала я вслух. – А у баб Маруси в доме холодно и сыро, но я все же зайду.

Прикрытая дверь легко открылась. В веранде неприятно пахло сыростью и плесенью, из-за чего у меня перехватило дух. Нет, я не была брезгливой к этому дому, впрочем, и привычная обстановка меня нисколько не угнетала, но жить я бы здесь не смогла, ни за что. Этот некрашеный, старый домишко не шел в сравнение с нашим меньшим домиком по своей чистоте и ухоженности.

Мама – эталон чистоты и доброжелательности, вычищала свой дом до блеска, даже белье в шкафах было разложено по ассортименту и в аккуратные стопки. И не дай бог нам навести там хаос, на что она очень сердилась и заставляла нас наводить порядок. Эта дисциплина нас с сестрой иногда угнетала, но подчиняться все же приходилось, так как разгневанная мама могла и отлупить. Но только меня, очень вредного и строптивого ребенка, всегда идущего наперекор. Я понимала, что бабушке в ее годах трудно управляться с таким домом, и всячески предлагала ей свою помощь. Но она отказывалась, ссылаясь на то, что ее вполне все устраивает, и она не хочет ничего менять. А запах свежей краски и вовсе не переносит. Меня многое удивляло и поражало в ней – это спокойное отношение к жизни и ее безразличие к некоторым вещам. К примеру, ее мало волновал огород, которым занимались ее дети для нее, беспорядок в доме ее не задевал, а ведь она же не калека, и если бы двигалась больше, а не сидела целыми днями на крыльце на своем стуле, то может и болела бы меньше. Хотя это мое личное мнение.

В доме пахло жареной рыбой. Хозяйка стояла ко мне спиной, слегка согнувшись над сковородкой в своей маленькой спаленке. На столе-буфете творился беспорядок: грязные граненые стаканы в заварке, крошки хлеба, клубочки светлых волос (видимо, она расчесывалась недавно), кишки рыбы, стекающие с разделочной доски.

«Интересно! Чтобы на это сказала мама, если бы увидела все это на нашем столе?» – подумала я и произнесла:

– Баб Марусь, Привет!

Она спокойно повернулась всем телом и, не удивляясь, не улыбаясь, а так, как-то безразлично произнесла:

– А, Ольга, это ты. А я рыбу жарю.

– Понятно, – огорченно ответила я и плюхнулась на табурет, разглядывая на пыльном окне паутину с бьющейся мухой и пауком, спускающимся к ней.

«Сейчас заколет», – подумала я.

– Отец скоро придет? – перебила мои мысли бабуля.

– Да. Он сегодня отдыхает, – последовал мой ответ.

Мне пришлось отвернуться от окна и смотреть на сгорбившуюся старушку с пожелтевшим платком и в кофте с заплатами. Да на старенькие занавески в спальне, придающие сумрачное настроение комнате. В этом доме занавески открывались ровно в двенадцать часов дня. Этот распорядок установила бабушка – самая странная и удивительная натура, привлекающая этим меня. А почему она так делала уже много лет, никто не знал, да и сама она не давала ответа. Телепая по дому и шаркая ногами, хозяйка двигала тряпочки на окнах по натянутым с середины окна веревочкам. В комнатах стало светлее, но запах сырости сидел в доме крепко, и выгнать его могла лишь затопленная печь, которую давно не топили. В веранде послышались тяжелые шаги, и на пороге, хлопнув дверью, появился крепкий, стройный мужчина с аккуратно стриженными русыми волосами и серыми глазами – это был отец. Он задумчиво улыбнулся и крикнул матери:

– Мам, я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало! – и увидев меня в зале, он сказал: – А что ты так рано сбежала, даже не завтракала, мать там переживает.

– Да, мне к Олесе надо было сходить, – ответила я, разглядывая портреты на стенах: на одном портрете – Виктор, на другом – Лида, и вышивка Виктора в рамочке.

Отец пришел сделать доброе дело для матери – постирать ее белье. Ей самой была не по силам эта работа. Так как воду нужно принести с колонки, а грязную вынести на улицу (слива в доме не было).

– Ну что, займемся стиркой века! – весело сказал отец, глядя на меня. – Пока я буду носить воду ты, мать, собери грязное белье.

– Соберу, соберу, – спохватилась мать.

Стирать решили в зале, выкатив круглую стиральную машину на середину комнаты. Отец взял два ведра и пошел за водой.

– Ладно, пойду прогуляюсь, – проговорила я.

Предлагать свою помощь я не стала, так как заранее знала, что стирку мне не доверят и не разрешат даже помочь. Лишь двум детям мать доверяла это грязное дело: моему отцу и дочери Люде, которая жила в городе с семьей и редко приезжала.

На улице немного потеплело. Ветер весело разгонял тучи и играл листвой березы – стоял тихий шелест. Птицы щебетали на деревьях, где-то на доме непрерывно стучал дятел.

– Куда же мне сходить? А, кажется, баба Шура в огороде, точно.

В кустах малины маячил белый платок, он то исчезал, то появлялся снова. Баба Шура жила через дорогу, выше на дом, возле самого леса. А сейчас она рвала траву и складывала ее в ведра. Маленькая, худенькая старушка и очень шустрая, торопливо работала.

– Привет! Как дела? – спросила я, зайдя в огород.

– Оля! Да вот, трава наросла.

– Помочь?

– Да я уже справилась. У бабки была?

– Ага. Там папка белье будет стирать, она никому больше не доверяет.

– А, вот она что. Ну, пойдем, что ли в хату, сейчас руки обмою. – И она пошла в другую сторону огорода, где стояли старые ветвистые ранетки, но все еще дающие приплод и радующие нас осенью ароматными яблочками. Сад из семи разных ранеток казался нам большим и привлекательным, особенно весной в своем благоухающем и белоснежном цветении, привлекающий много пчел, шмелей, мух. Весной ранетки жужжали и гудели. Баба Шура отмыла руки в железной бочке и пошла в дом, а я следом за ней. В маленьком домике, состоящем из кухни и двух комнат, было уютно и тепло от натопленной печи. Всюду самотканые дорожки и кружки, связанные хозяйкой, кровати с красивыми покрывалами и большими подушками. В кухне самодельный буфет и стол-буфет, сделанные когда-то хозяином. Бабушка последние полтора года жила одна. Муж Иван (наш дед) бросил ее и уехал к себе на родину в Липецкую область, там жила его первая жена.