Обителей много

Одесса, август 2011 года

Петр Абрамкин, бывший участковый инспектор, за период службы в органах дослужился до начальника штаба районного ОВД Одессы. Каждому посетителю он небрежно кивал на набросок в рамке, стоящий на почетном месте.

– Сама Стоянова рисовала, Дина. Не слыхал? Та, что с архитектором Шиманским строит. Жилой комплекс «Парус» в Аркадии видал? То-то же. – Тут подполковник Абрамкин обычно протирал глаза огромным вышитым платком и шумно сморкался. – А какая оторва в детстве была! Сколько ейных царапин я зеленкой самолично заливал, вот на этом самом месте, на этом самом!

Тут Петр Абрамкин, конечно, слегка лукавил: за минувшие одиннадцать лет он сменил не только выправку и должность, но и кресло с кабинетом.

Дина попала на стажировку в архитектурное бюро «Зигзаг» еще во время обучения в магистратуре Одесской архитектурной академии.

– Академия, шмакадемия, – ворчал обычно Юрий Викторович, который никак не мог привыкнуть к новомодным переименованиям школ в гимназии, а институтов в университеты и академии; новому названию ОГАСА было уже лет пятнадцать, а он по старинке и с немалой гордостью сообщал всем в округе, что дочь с отличием закончила Одесский инженерно-строительный институт. И не просто закончила: после защиты дипломной работы она хотела уехать в Киев, как когда-то сделала ее старшая сестра, но преподаватели буквально взмолились, чтобы она поступила в магистрат. Упирали на то, что академия все равно занимает первое место в рейтинге архитектурных учебных заведений Украины и после полноценного завершения учебы перед Диной распахнутся двери лучших строительных бюро страны, а то и всего мира.

Они просчитались только в одном: двери лучших архитектурных бюро распахнулись перед Диной не после завершения учебы, а еще за год до защиты магистерской диссертации. Дина выиграла несколько студенческих конкурсов, в том числе организованных далеко за пределами Одессы. Ее знали в Киеве и Праге, предложения о работе сыпались отовсюду. И тогда она снова удивила всех: пошла на стажировку в одесское бюро «Зигзаг» и там же осталась работать после окончания учебы.

На самом деле, удивляться было нечему: Валера Шиманский, основатель и глава бюро, на тот момент был одним из самых многообещающих архитекторов страны. Он, как и Дина, в свое время закончил Одесский инженерно-строительный, потом поработал в архитектурной мастерской Т. Знаменского в Киеве и затем переехал в Вену, где работал в венском бюро «Portal Design + Architektur ZT», стал руководящим партнером бюро, участвовал в застройке Вены и Граца, а затем вернулся в Украину и открыл в Одессе собственное архитектурное объединение «Зигзаг».

– Не женат, – подмигнула Дине однокурсница Светка, с которой они вместе попали на стажировку в бюро.

Дина только холодно смерила напарницу взглядом и сразу выбросила информацию о социальном статусе босса из головы. Ей было до лампочки, женат Шиманский или нет; сама она в ближайшие годы планировала связать себя узами исключительно с архитектурными проектами.

Легкомысленная Светка после стажировки получила магистерские корочки и куда-то упорхнула, а Дина осталась в бюро. Через полгода подтянулась до ведущего архитектора, а уже через два с половиной года стала главным архитектором проектов и правой рукой Шиманского.

Дина любила город, как любят живое существо.

Она выросла в центре старой Одессы и с детства знала живое нутро города. Она бегала по нему босыми ногами, трогала руками, разбивала коленки о мостовые, сердцем чувствовала ритм города. Она много ездила за границу, и родные были уверены в том, что ей светит блестящая карьера за пределами Одессы, но ее, как и Алису, тянуло домой. Но если Алисе хотелось жить рядом с морем и подбирать нити и ткани по цвету воды, Дине было важно находиться среди городского шума. Она слушала, как трамвай выворачивает по Нежинской улице к кирхе, и отзывалась на звон изнутри, словно сама была булыжником мостовой, весело вибрирующим по соседству со стальными рельсами. Она прикасалась руками к щербатой штукатурке старого дома и чувствовала там, внутри, живую пульсацию кирпича и цемента, их диалог, похожий на чувственные ссоры Нахамкисов. Дина пронзала взглядом завесы из дикого винограда, деревянные нагромождения лесенок балконов, все несуразные пристройки и надстройки, впихнутые в одесские дворы, и видела строгость и красоту архитектурных решений. Кариатиды с отвалившимися носами, каменное кружево капителей колонн – всё это жило в ее голове и соседствовало там с фантастическими формами архитектуры будущего – со стеклом и бетоном, с резными узорами по белому камню, с плавными линиями, с уходящими вверх спиральными лестницами.

Дина смотрела как бы двойным зрением на Одессу прошлого, которую ей хотелось бережно баюкать в ладонях, и Одессу будущего, которую предстояло вырастить здесь же, на этих самых грядках, не потревожив старых посадок.

Прав, тысячу раз прав был Колька, говоря, что Дина смотрит на стройку здания, как сам он наблюдает за живым ростком. Дина – от первого прикосновения карандаша к листу бумаги до последнего штукатурного штриха – видела и чувствовала, как растет новый дом. Она морщилась, если электрик неправильно прокладывал кабель, и где-то что-то искрило и давало сбой: она чувствовала, словно ток крови по ее сосудам замедлился, где-то сгустился тромб, полетел не в то русло.

– Ну чисто рентгентовский взгляд, – говорил электрик Михайло товарищам на стройке после визитов Дины. – И ведь не обязана приезжать и смотреть, на то прораб есть, и он потом ей и выше документы отвезет и доложит, но нет, сама приехала и пальчиком мне в стену – тыц, а вот тут, говорит, поправь. – И довольно кивал, словно Динино «рентгентовское» зрение было его самоличной заслугой: – Вроде и пигалица, а далеко пойдет.

Офис архитектурного бюро «Зигзаг» располагался в старом здании на углу Маразлиевской улицы и небольшого переулка.

Дина раньше думала, что офисы передовых современных архитекторов непременно располагаются внутри зданий, спроектированных ими же. Когда она читала биографию Шиманского, ей представлялось, что его рабочее место должно быть в кабинете на тридцать пятом этаже стеклянного небоскреба, и плевать, что в Одессе таких небоскребов сроду не строили. Когда же она пришла на практику, то обнаружила, что окно кабинета ее босса выходит в знакомый переулок у парка Шевченко, и кружево акации, отбрасывающее на рабочем столе живые тени, и запахи старой штукатурки, и лепнина под потолком, и визг тормозов за окнами – всё это не мешает полету мысли гения, создающего архитектуру будущего.

Дина быстро стала в «Зигзаге» своей. Спустя три года от начала работы в бюро Валера Шиманский уже записывал ее во всё проекты вторым автором и публично признавал, что без ее энергии и таланта эти здания никогда бы не были построены такими, какими он их задумал.

Словом, всё шло хорошо, просто идеально, пока не начались странности со строительством нового объекта, секретаршей и печатной машинкой.

Глава 9

Вейск, 12 мая 2012 года

Колька бежал, не чувствуя под собой ног.

Он так и выскочил из дома босиком: заниматься ремешком сандалии или искать старые кроссовки было некогда. Повторить путь, который он впервые осилил в полтора года и с тех пор мог проделать с закрытыми глазами, было делом пяти минут. Обогнул глинистую лужу на дороге, врезался в сочное и мохнатое тельце – видимо, шмеля – повернул в Ореховый переулок и помчался вверх; на бегу прикрыл глаза: свет-тень-свет-тень, упасть не боялся, босые ноги мягко пружинили в прохладной пыли обочины. Где-то гулко ухнул пес.

Колька почуял неладное, едва добежав до калитки церковной ограды.

Отец Дмитрий всегда оставлял калитку нараспашку, а сейчас она была закрыта на щеколду. Колька остановился, перевел дух и просунул руку между деревянными рейками калитки. Ржавая щеколда подалась не сразу. Мальчик зашел, закрыл за собой калитку и в нерешительности остановился. Ему уже доводилось заходить в приходской дом и в гараж крестного, когда тот отлучался по надобности в магазин или навещал кого-то из прихожан, но сейчас и входная дверь была заперта, и задернутые наглухо занавески намекали на то, что хозяин покинул дом не на пару часов. Дело серьезное.

Церковь Святого Николая Чудотворца стояла на этой земле с незапамятных времен: для большинства жителей села любое время раньше середины прошлого века было незапамятным, но отец Дмитрий говорил, что кирпичные руины, из которых его усилиями была заново возведена церковь, датировались веком шестнадцатым.

Святой Николай, думал Колька, чудотворец и покровитель моряков и путешественников, йошкин кот, дорогой святой, ты прости, я в сердцах, но как же мне сейчас нужна твоя помощь!

Он побежал к любимому изображению в нише на стене церкви.

Еще до Колькиного рождения в Вейск приезжали по приглашению отца Дмитрия столичные реставраторы. Они-то и восстановили эти смешные, почти мультяшные в своей трогательности барельефы. Один из них изображал чудотворца: «С В М И К О Л А», – поясняли архаичные церковнославянские буквы. Святой Николай виделся скульптору круглолицым румяным дедушкой с поднятыми вверх бровками. Дедушка держал небольшой парусник, на палубе которого с воздетыми вверх руками суетились крошечные человечки. Правая рука святого с двумя вытянутыми пальцами – перстами, вспомнил Колька, по-церковному это называется двоеперстие, – покровительственно накрывала кораблик.

Кольке захотелось быть на той палубе: пусть кругом гром и молнии, пусть шторм и скрип непрочной древесины, но как хорошо знать, что тебя держит в руках такой вот дедуля и что ничего не случится ни с тобой, ни с теми, кого ты любишь.

Колька без особой надежды подергал ручку церковной двери: заперто.

Осталось проверить приходской дом, гараж и огород, хотя и без того понятно, что отец Дмитрий куда-то запропастился.

Колька потоптался на крыльце приходского дома.

Уходить не хотелось. Солнце поднялось уже высоко в небе – время к десяти, – в траве застрекотали кузнечики, от соседского дома повеяло дымком. У Кольки засосало под ложечкой, и он впервые за утро с вожделением подумал о лежащих дома бутербродах. Если бы отец Дмитрий оказался на месте, сейчас можно было бы отломить кусок хлеба и забраться с ногами на сундук у окошка и выговориться. Пока он говорил, уже прибежали бы мама с папой с известием о том, что Дина приехала… Колька потряс головой и с досадой двинул себя в скулу кулаком. Несильно, но чувствительно: надо прекратить телячье фуфло. Это Дина так говорила, она терпеть не могла разговоры о том, что Бог-де нам поможет, надо только полагаться на него. Она фыркала: телячье, мол, фуфло эти ваши молитвы и это ваше смирение, ну, допустим, Бог есть, ему что, приятно смотреть, как ты размазней валяешься и ничего не собираешься делать сам?

Нет никакого кораблика в руках у святого, нет никакого хлебушка вприкуску с разговорами, ничего нет, и тупо пускать слюни и сопли у церковного порога.

Колька внезапно для самого себя присел на корточки и пошарил рукой под ковриком.

И тут же выпрямился и вытянулся, словно ожегся о предмет, которого коснулись пальцы. Быстро-быстро огляделся по сторонам, не видел ли кто? Вроде тихо. Почувствовал, как к ушам прилил жар: они стали, должно быть, неприятно-помидорного оттенка, как бывает, когда ему очень стыдно.

Колька видел однажды, как отец Дмитрий, собираясь поехать в соседний поселок, запер дом и оставил ключ под ковриком. Ключ лежал там и сейчас.

– Ну и зачем тебе вламываться в чужой дом? – спросил себя Колька, и тут же быстро ответил:

– А вдруг он там внутри, вдруг болен? – и нервно засмеялся.

– Ага, и дверь снаружи запер, и церкву, и калитку.

– Ну вдруг, – упрямился внутренний голос, – и вообще вдруг он оставил ну письмо какое или записку или, может, станет понятно, надолго он уехал или так, выбежал до субботнего базара. Я так, одним глазком, и сразу обратно, и вообще, он мне книжку обещался дать, которая мне поможет в разговорах и в школьных ответах.

Этот аргумент сработал. Отец Дмитрий на днях действительно пообещал дать Кольке книгу с упражнениями по развитию речи и уверенности в себе: что-то про риторику и ораторское мастерство. Колька не верил, что книга поможет, но сейчас надо было найти убедительную причину проникнуть внутрь, и причина нашлась.

Он осторожно открыл дверь – ключ повернулся почти беззвучно – и вошел. Здесь было темно и прохладно: толстые стены мазанки не пропускали тепло даже в летнюю жару, что и говорить про такую холодную весну, как нынешняя.

В домике было две комнаты: «зала», как важно говорил отец Дмитрий (она же кухня – с печкой и длинным деревянным столом), и спальня, она же библиотека. Отец Дмитрий, бывало, шутил, что книжки рано или поздно выселят его из собственной кровати. В спальне действительно помещалась только кровать, а все три стены вокруг – не считая уголка с лампадой и иконами – закрывали книжные полки, даже в кровати лежали стопки книг.

В зале царил не то чтобы беспорядок… но Кольке показалось, что тот, кто здесь живет, покинул дом в спешке. Нож, всегда стоявший на подставке, лежал на разделочной доске – им резали хлеб и не убрали на место. Немытая кружка стояла в раковине.

Колька на цыпочках пересек залу и толкнул приоткрытую дверь спальни. Он бы никогда не полез рыться в чужих книгах и документах, но толстая тетрадка лежала, распахнутая, прямо на кровати – кстати, заправленной тоже весьма небрежно, так что из-под покрывала торчала подушка в красную крапинку и почти половина одеяла.

Колька присел на край кровати и взял в руки тетрадку. Он узнал почерк отца Дмитрия: у них дома хранилось составленное по всем правилам свидетельство о его, Колькином крещении. Почерк у священника был на диво аккуратный, с мелкими, почти квадратными буковками, узнаваемым наклоном влево и залихватскими росчерками каждой заглавной буквы.

Этим самым почерком в тетрадке были написаны списки имен и фамилий, некоторые – иностранными буквами, и Колька не мог разобрать их, как ни силился. Он немного полистал странички: на некоторых страницах он увидел схемы, похожие на те, что чертила ему мама, когда рассказывала о семье и о том, кто кому приходится деткой и родителем… геологическое… гинекологическое… нет, генеалогическое древо, во, вспомнил Колька, и с интересом посмотрел на картинку, напомнившую ему соцветие укропа.

При мысли об укропе Колькин желудок совершил небольшой, но ощутимый кульбит, и мальчик почувствовал, как рот наполнился слюной: сейчас бы малосольного огурчика, да из бочки, да с хрустом, да с отварной картошечкой… Он быстро пролистал оставшиеся странички: отец Дмитрий, видимо, изучал историю какой-то семьи… или семей? Колька не увидел ни одной знакомой фамилии и уже хотел было оставить тетрадку и выйти, как взгляд его зацепился за одну строчку.

Baumeister… как это читается, это ведь что-то знакомое… английское (а английский ли это?) B – оно ведь как русское Б, значит, это Баймейстер… нет, Баумейстер! Баумейстер – фамилия прабабушки, той самой прабабушки Марии, в доме которой они теперь живут.

Колька вспомнил генеалогический укроп, который рисовала мама.

Точно, там была бабушка Ханна, она в девичестве – до того, как вышла замуж за дедушку – тоже Баумейстер, а уж та веточка, которая от прабабушки Марии, куда она вела? Колька не помнил.

Он хотел еще разок полистать тетрадку, – не мелькнет ли в другом месте прабабкина фамилия, – но в этот момент за окном послышались жестяной звон и чьи-то шаги. Колька вздрогнул и чуть не свалился с кровати на пол. Он быстро поправил покрывало, положил тетрадку на место и прокрался в залу. Хорошо, что он прикрыл за собой входную дверь! Кто бы там ни ходил снаружи – если это, конечно, не сам отец Дмитрий, – пусть ему будет невдомек, что в дом кто-то проник в отсутствие хозяина.

Колька осторожно выглянул в окно, прячась за занавеской. Он увидел спину удаляющейся женщины и скривился так, будто куснул огурец, а у того оказалась шкура немыслимой, до сведенных скул, горечи. Только этой встречи ему не хватало!

Из дневника Кольки

16 сентября 2011 года

Мама сегодня снова вспоминала прабабушку Марию.

У нее была красивая фамилия, Баумейстер. Мама говорит, она немецкая. Это мне она пра, а маме бабушка. Мама у нее часто тут бывала летом.

Я пришел очень расстроенный из школы, но не хотел, чтобы мама заметила. Я спрятался в мастерской и чинил медный листок, а мама пришла мне рассказать, что прабабка тоже много делала руками и такое, что считалось только мужским делом. Сверлить или чинить что-то.

Ну да, она тут одна жила в доме, ей нужно было уметь всё. Я тоже хочу уметь всё. Мне кажется, нет дел для девочек и для мальчиков, есть просто важные и неважные. И те, которые приносят радость или не приносят.

Мне в школе очень многое не приносит радости. И в начале года время тянется жутко долго. В этом году мне надо будет готовиться поступать в лицей. Мама говорит, что я точно поступлю, а папа сказал, что нам надо дополнительно позаниматься математикой. Он всегда говорит, что надо позаниматься, а потом забывает и с головой уходит в свои книжки. Но это не страшно, я сам могу решать примеры из интересных тетрадей, которые привезла Дина. А когда я прошу папу проверить, он всё бросает и идет проверять, и потом он может забыть про свою работу и даже про ужин.

Папа умеет сам придумывать офигенные задачки, они у него получаются интереснее, чем в учебнике, и даже интереснее, чем в Дининых тетрадях. Это потому что он читает много книг на разных языках. Когда он на ходу сочиняет мне задачу, у него получается такое необычное условие, что он и сам забывает, кого на что разделить или умножить. Только один раз было странно, как будто папа подсмотрел мой сон, из тех самых, хотя я ему такой не рассказывал. Он задумался, а потом улыбнулся, как улыбается, когда очень доволен, у него тогда на носу как будто искра светится. И сказал, пусть будет такая семья существ, они живут на дереве в гнездах, и они синие. Вот тут я ужасно удивился и почти испугался.

А папа не замечал, он говорил: допустим там папа и мама, и у них восемь деток, ну и бла-бла, он потом придумал, как надо было что-то посчитать, но я почти не слушал, так удивился тому, что папа придумал про синих существ. Я спросил, почему существа синие, но он вдруг рассердился и сказал, что это неважно, а важно решить задачу. Папа вообще редко сердится, это было странно. Потом он сунул мне учебник и сказал решай оттуда и ушел обратно за книжки.

Но вообще я за математику не волнуюсь, мне нравится считать, и я понимаю, что такое дроби и как их между собой складывать. И всякие задачи на время, кто сколько ползет или едет, мне тоже нравятся.

Мне не нравится на технологии!

Я люблю наш мир, про который Бог сказал «хорошо весьма», и ведь столько всего интересного можно сделать руками. Я проращивал всякие семена дома, а потом пересаживал в сад, мама дала мне там свой уголок. Я люблю шить иголкой, и пуговицы пришивать по-всякому меня научила мама. И вышивать научила, и это очень красиво, и можно делать удивительные вещи, например, я могу помочь маме с ее работой. Или вышить подарок Дине, например занавески или скатерть в ее квартиру.

Весной Карцеровна заставила на технологии девчонок подшивать шторы для класса, а мальчиков чинить забор вокруг школьного участка. Он такой длинный и весь похож на гнилые зубы, надо было расшатать старые доски, а потом на станке выпилить новые. И покрасить. Я сначала бесился, что они используют нас вместо рабочих, которым надо заплатить деньги, а потом мне понравилось. Особенно красить. И мне нравится делать полезное, когда видишь, что не зря. Забор получился хороший.

Но в этом году она сказала, будем шить. Я сначала обрадовался, я же умею шить. Но уже два урока подряд она задает читать тупню из учебника, и надо пересказывать про строение швейной машинки. Я итак знаю, как устроена машинка, потому что я люблю смотреть на маму за работой. Но там какието старые учебники, мама пролистала и говорит, что у нее более современная и не с ножным приводом, но я все равно должен вызубрить эти страницы, с приводом. Надеюсь, что потом мы все-таки начнем шить, и я смогу сделать задание на отлично.

Расскажу, почему я сегодня вернулся грустный.

Я принес в школу омедненный листок подорожника, над которым работал неделю в мастерской. Мне было сложно, надо было паять, патинировать, покрывать изделие лаком. Получился красивый листок, я думал похвастаться Йосе.

Он с приезда хотел посмотреть, как мы с папой обустроили мастерскую, но ему не удавалось ни разу со мной поработать. Пришлось листок доделать без него. Но я хотел ему подарить. Потому что Йося в восторге от того, что можно живое превратить в медное, сохранить память о листочке на годы, может быть, даже на сто лет. Я принес сегодня листок в школу, а надо было лучше оставить дома и дать Йосе потом. Потому что он взял его, но сразу подбежали Вадик с Тюхой и другие, и они вырвали у Йоси лист и стали говорить гы-гы-гы Левандовский, ты бы еще обручальное кольцо подарил своему другу гы-гы-гы.

Мне писать сейчас ужасно противно, хотя я тогда даже не понял, почему они заговорили про кольцо. Я не умею делать кольца или другие украшения, это совсем другое – покрывать медью шишки или листики. Я хотел объяснить, а потом вдруг понял, что они ржали, а не спрашивали всерьез про кольцо. А Йося стал красный, малиновый совсем. Я думал, мы сейчас с ним просто отойдем вместе, и я ему всё расскажу про листок, и после школы можем пойти к нам, я наконец покажу ему установку. Но он вдруг отвернулся и убежал.

Вадик дернул меня за волосы и сказал, что это я Йосина подружка. Они меня и раньше дразнили, потому что у меня волосы не коротко стриженные. Но мне просто не нравится, когда коротко, и папа с мамой понимают, хотя мне бывает жарко. И я, конечно, ничего не смог говорить, как всегда, меня заколбасило, когда я понял, что они надо мной смеются.

Я пишу сейчас, и мне даже писать плохо, но надо, мне когда-то Дина говорила, что если страшное или стыдное записывать словами, оно как будто превращается в черно-белые фотографии, и ты от этого потом меньше волнуешься.

Йося вернулся в класс потом, я видел, что он, наверное, умылся – у него было лицо мокрое и не такое красное. А Вадик в этот момент наступил на листок и сказал ой, я случайно. Он же хрупкий, это такой тонкий слой меди, и он согнулся. Наверное, можно поправить, но будет сгиб уже. А Йося не заметил, что Вадик наступил на листок, и сел ко мне за парту, как раз звонок был перед математикой. Я даже не знал, как ему сказать, что листок теперь сломан. Но он и не спросил ничего. Как будто ничего не было.

И я весь урок думал, почему так вышло и пытался понять, надо ли теперь звать Йосю смотреть установку или он не захочет. Карцеровна позвала меня решать задачу у доски. Там было долбаное фуфло про какие-то вагоны, и я быстро понял, сколько и с какой скоростью они ехали, но я не смог ничего объяснить, потому что посмотрел на Вадика и Тюху. А они начали корчить мне рожи, а Йося сидел через проход, смотрел в тетрадку и ничего не замечал, хотя раньше он пытался мне подсказывать, когда меня клинило.

Йося когда видел, что мне плохо и я не могу говорить, просто писал слова на листочке и поднимал, и я старался выключить думалку и просто прочитать хотя бы тихо. И иногда Карцеровна говорила: хорошо, Левандовский, на свою тройку ты ответил. А сегодня я не смог, и она поставила мне два.

Может, Йося просто задумался о своем, он же тоже расстроился, что нас с ним так задразнили. Завтра выходной, пойдем на дерево, и я скажу ему, что не надо бояться, когда другие говорят глупости. Они говорят не про нас, а как бы про себя. Мы же о себе знаем, что мы дружим и что мы делаем друг другу только хорошие поступки.

Ну вот, я совсем расстроился, и слова не даются.

Может, попросить маму с папой, чтобы меня отвезли на выходные к Дине? Правда, она там сильно занята на своей стройке. И тоже чем-то расстроена. Она не рассказывает подробно, но, когда последний раз звонила, голос был такой серый, как будто пыльный.