Loe raamatut: «Полцарства»

Font:

Глава первая

1

В тот образцовый мартовский вечерок, даже и с блинами, которые по случаю Масленицы продавали на площади, молодой шустрый человек Алексей, добрая душа и обожаемый учениками тренер детского клуба по мини-футболу, выскочил из метро и оказался немедленно вовлечён в конфликт.

Скандал зрел на перекрёстке Климентовского переулка и Малой Ордынки. Дядя Миша – харизматичный пьяница из местных – затеял опасное разбирательство с уличным музыкантом и, кажется, собирался уже посадить паренька с индийской дудкой в собранный у обочины снег.

Скандалов Лёшка не любил, но дядя Миша был не чужой ему человек – сосед по «последней коммуналке», где Лёшка вдвоём с мамой провёл своё грустное и счастливое детство.

Давным-давно – Лёшка учился тогда классе во втором – по стене их дома поползла трещина, и жильцов пообещали расселить в новенькую многоэтажку у метро «Пролетарская». Уже успела с той поры миновать школа, и случилась авария, в которой не стало мамы, а Лёшка всего только повредил колено, лишившись шансов стать Пеле; уже возникла из арки на Пятницкой Ася – волшебство его жизни, отзвенела свадьба, а дом всё стоял.

Лёшка хотел продать комнату и на вырученные деньги обзавестись квартиркой в спальном районе – для молодой семьи. Но дядя Миша слёзно умолял повременить. Боялся: что, если новый владелец сживёт его со свету? Лёшка хмурился, но пока что жилплощадь на продажу не выставлял. Сосед, хоть и падшая личность, всё же из детства.

История дяди-Мишиного падения проплыла перед Лёшкой подобно каравелле, сперва новенькой и блестящей, в звоне музыки и шутих, затем – почернелой, потрёпанной бурями, полной гула и брани пьяных матросов, а под конец – совсем завалившейся на бок, в пучину.

Когда Лёшка был маленьким, дядя Миша, бородатый красавец и балагур, человек-праздник, торговал с лотка печатной продукцией: картами города, путеводителями, краеведческой литературой. Всякий разговор с покупателем превращался им в интерактивное шоу, венчающееся продажей той или иной мелочи. Творческий подход дяди Миши к делу, подогретый прихлёбыванием из фляжки, однажды закончился дракой, и буяна попросили с поста.

С тех пор он околачивался возле лотка добровольным помощником и по-прежнему угощал покупателей байками. Из них вытекало, что дядя Миша был лично знаком и дружен со всеми авторами, представленными на книжном лотке, включая Гиляровского, у которого он неоднократно «пивал чай». Байки способствовали продажам, а потому владельцы точки не чинили препятствий творческим порывам сказителя.

Шло время, и радужный хмель сменился тяжёлым пленом. Дяди-Мишина комната, увлекательная, как пиратский клад, полная антикварного барахла, из которого маленькому Лёшке перепадал то значок, то монетка, подверглась безжалостному разорению. Нуждаясь в средствах на прокорм зелёного змия, дядя Миша стал приторговывать сломанными примусами и истёртыми пятаками. Понемногу сокровища иссякли, на их месте образовалась свалка тряпья, посреди которой изредка ночевал хозяин.

Дядя Миша осел, причём и в буквальном смысле, на пыльных швах замоскворецких улиц. Начали погрохатывать скандалы. Соседство становилось небезопасным, и потому Лёшка был рад перебраться в дом неподалёку, к молодой жене, в душевное семейство Спасёновых.

Иногда в нём проблескивало божьей искрой желание вызволить дядю Мишу: обустроить рухнувший быт, отвести лечиться. Но здравый смысл подсказывал: разгулявшийся бес не оставит жертву; пожалуй, и Лёшку за компанию утащит в трясину. А ему теперь собой рисковать нельзя. У него – счастье!

Рассудив так, он ограничил своё участие малым. Если кто обижал бедолагу, тот мог от Лёшки и схлопотать – благо это ему не трудно и даже приятно для мышц, скучающих по былым спортивным нагрузкам.

Но проучивать сегодняшнего флейтиста было не за что. Насколько Лёшка понял из дяди-Мишиных воплей, его сосед был категорически против того, чтобы иноземная флейта бансури звучала в Замоскворечье, на нашей, братцы, православной земле!

Бесформенным мешком дядя Миша наваливался на паренька и дышал ему в лицо угарной бранью. Флейтист, твёрдо заняв глухонемую позицию, в дебаты не ввязывался, а отступал себе потихоньку в сторону, поближе к торговым точкам. Когда Лёшка был в двух шагах от очага конфликта, дядя Миша, раздражённый трусостью противника, не стерпел и боднул свою жертву косматой головой в грудь. Флейтист, удерживая на вытянутой руке драгоценную дудку, шлёпнулся наземь.

– Дядя Миш, ты чего, озверел? – вознегодовал подоспевший Лёшка и бросился поднимать пострадавшего.

Когда вдвоём с поутихшим буяном они присели на лавку в родном дворе, дневной свет пошёл на убыль. Синева в тополиных ветвях потемнела и стала стеклянной.

– Враги меня давят, Лёха! – просипел дядя Миша и, вздохнув, как исплакавшееся дитя, прилёг косматой головой Лёшке на плечо.

От дяди Миши разило правдой жизни, к тому же была некоторая вероятность подцепить насекомых, но Лёшка терпел, не отстранялся.

– Нет у тебя врагов, дядя Миш, кроме тебя самого! – возразил он, скашивая взгляд: дядя Миша плакал. Слёзы вытапливались из отёкших незабудковых глаз и стекали по багряным щекам Лёшке на чистую куртку. – Дядь Миш, ну чего раскис-то? – заволновался Лёшка. – Давай подымай башку, гляди веселей! – И подтолкнул плечом. – Смотри, завтра выходной, приходи к нам, матч посмотрим, наши с хорватами будут играть! Только отмойся почище, а то Софья не пустит.

Лёшкина свояченица не пустила бы дядю Мишу на порог, даже будь он отмыт до блеска и надушен хоть «Кензо». Но Лёшка не опасался прослыть пустобрёхом. Он знал, что дядя Миша не придёт. Непропитым остатком совести этот человек понимал, что вламываться в добрый дом, где к тому же растёт ребёнок, было бы непорядочно. И всё же он благодарно склонил голову, на грязной шее мелькнул голубой шарф, ставший в последние годы отчасти бордовым. Лазурное это кашне было подарено в далёкие годы то ли сбежавшей впоследствии женой, то ли ещё кем – к дяди-Мишиным голубым глазам. Выцвели глаза, шарф пропитался жизнью.

– Дядь Миш, давай домой, отдохни, – ласково проговорил Лёшка. – Мне Асю пора встречать, обещал ей. Сам понимаешь, обидится. А как я тебя такого оставлю?

Но нет, черёд сна, горького и рваного, полного населивших душу чертей, ещё не настал. Дядя Миша встрепенулся и с тревогой поглядел в подворотню.

– Гурзуф брешет! – заволновался он, привстал и, шатнувшись, нащупал в заднем кармане штанов поводок.

Косматый страж дяди Миши, старый пёс Гурзуф, украсил собой не один туристский фотоальбом. На него обращали внимание часто, особенно иностранцы. В лицах читалось сомнение: полагается ли подавать псу на пропитание?

«Да вы чё! – разрубая воздух ладонью, возражал дядя Миша. – Итс майн! Сами прокормим! Вот если мне сигаретку стрельнёте – это да, будет гуд, о’кей!»

Иностранцы улыбались и, достав гаджеты, щёлкали дядю Мишу с питомцем. Разве что автограф не брали. А что – он бы дал!

– Одолевают, Лёха, меня враги. Погибну – не брось Гурзуфчика! Он мне, знаешь, как отец!.. – пробормотал дядя Миша и, набычив взгляд, совсем уже мутно уставился на Лёшку. – Дай слово друга!

– Да сказал уже, всё. Не брошу! – раздражился Лёшка.

Дядя Миша удовлетворённо кивнул и, отчалив от лавки, поплыл в сторону Малой Ордынки – на поиски пса. Он шёл как прокопчённый пароход, слегка накренившись набок. Раскисший снег брызгал из-под дачных галош, весьма уместных в московскую дурную погоду, если только поддеть шерстяные носки. Винтажный поводок, сделанный, кажется, из лямок рюкзака времён КСП, волочился за дядей Мишей по мартовской грязи, и где-то лаял, чуя приближение хозяина, штормовой и скалистый Гурзуф.

Нахмурившись, Лёшка зашагал по ещё различимым в слякоти следам дяди Миши. Наступало проклятое время, когда на площадь у метро «Третьяковская» валом повалит народ и милый сердцу облик старой Москвы уступит место всемирному мегаполису. Запахнет холодной пылью, и нечего станет делать на обезличившихся вдруг улицах, похожих на переполненный аэропорт.

Но даже и у этого «проклятого времени» есть оправдание – пора встречать из студии рисования Асю! Не пройдёт и пяти минут, как он увидит в арке своё заклятие – прозрачную сероглазку, насквозь городскую, тоненькую, несмотря на волжские корни. Только волосы, стриженные под каре, рыжеватые и беспорядочные, как луг в сентябре, напоминают о солнце, которое в изобилии знали предки. Ася машет рукой, летит навстречу – и тут бы настать безмятежному счастью! Но каждый раз в первый миг свидания словно срабатывает «рентген» – Лёшка видит Асю насквозь и ничего не понимает в увиденном.

Затем молодожёны целуются, начинается ещё один счастливый вечер, но загадочный «снимок души» хранится в сознании и тревожит новоиспечённого супруга своими извивами и лунными кратерами.

От этих «кратеров» и происходили все их размолвки. То Ася влюблялась в какую-то сложную музыку, то рвалась в жуткую метель гулять, а то и вообще заявляла, что на своей карамельной работе разучилась рисовать честно – значит, надо на выходных сесть в электричку и уехать далеко-далеко! И попробуй ей возрази – умрёт улыбка, веснушки стекут со слезами, не допросишься ни одного поцелуя. В общем, дело табак.

Лёшка искренне недоумевал, зачем человеку по молодости копаться в трудных вопросах? Для этого существует старость. Вот бы Асину душу сделать простой и весёлой – уютный дом да любовь к мужу! Ну ладно, пусть ещё иногда рисует котят.

2

Кто сказал, что весна добра и прекрасна? Она, как разбойник, сшибает с груди замок, рвёт дверь и переворачивает сердце. И всё же Ася любила эти ветреные облавы и с приходом марта уже успела помечтать, как уберёт в шкаф пальто и зимнюю обувь. Но пока что через маленькое круглое окно чердака на Пятницкой, где приютилась студия рисования, было видно только самую первую оттепель – сырые главы церквей и огромную кривую берёзу в гнёздах, натуральные саврасовские «грачи»! И старые эти деревья, и церкви доставали корнями до тех времён, когда купцы Спасёновы, Асины предки, гоняли чаи, дуя на блюдца, ловко вели дела и щедро жертвовали на храм.

Студия «Чердачок» стала одним из многочисленных коммерческих проектов Асиной старшей сестры Софьи, взращённых ею на ниве образования. В послужном списке у неё имелись: Центр детского развития, театральная студия, курсы ландшафтного дизайна и даже филиал международной школы коучинга, забиравший в последний год всё её время.

Ася, не унаследовавшая предпринимательской жилки предков, получила от сестры задание по силам: разработать учебную программу и обзвонить знакомых с худграфа – кто возьмётся разделить с ней преподавательские труды?

Не то чтобы Ася была настоящим художником. То есть два года назад она получила диплом, это правда, но рисовала совсем не то и не так, как мечтала, когда только собиралась податься в искусство. «Не живопись, а чай с булочкой!» – сердилась она, глядя на свои рисунки, собиравшие кучу «лайков» на аккаунтах сестры.

Нет, Ася, конечно же, любила и булочки, и старые улочки, и цветение крымских магнолий, до сладости ощутимо передаваемое акварелью, и прочие «отпускные» мотивы, которые желали освоить записавшиеся в студию дамы и девушки. Но одновременно и не любила – почти ненавидела. Однажды перебрала стопку своих работ и, стиснув зубы от натуги, раня нежную кожу рук, всю пачку разорвала на кривые полосы.

– Соня, но это ведь пошлость! Ничего там нет настоящего! – жалобно объясняла Ася сестре, обнаружившей цветные лоскуты в пакете с мусором.

Но Софья не приняла оправданий.

– Потому что забот у тебя нет! Хорошо живёшь! – твёрдо сказала она. – Лучше бы сварила Серафиме кашу, а то я опаздываю!

Пятилетняя Серафима, Асина племянница и крестница, была как две капли воды похожа на тётку – обе рыжевато-русые, пастельные, с чуть заметными веснушками. А вот Софья, после развода взвалившая на себя обеспечение семьи, перекрасилась в брюнетку и пристрастилась к алому маникюру, что вскоре отразилось и на характере.

В масленичный четверг подвалило снегу – весна взяла передышку. И всё же в закутках дворов и под окнами, где недавняя оттепель накрошила сосулек, чувствовался весенний беспорядок и свежесть. Стал различим на слух особый, хрипловатый разговор окрестных домов – то стукнет дверь, то окно, то «поплывёт» и шмякнется оземь отсыревшая штукатурка. «Вот бы о чём надышать акварель!» – думала Ася, прогуливаясь между мольбертами. Но сегодняшняя группа – шесть милых дам и один скромный молодой человек рисуют начатую на прошлом уроке вазу.

Ася поправляла карандаши в руках учеников, добавляла штришок-другой, а сама думала о том, что ничего нового в её жизни, конечно, уже не будет – одни надоевшие натюрморты!

Ещё полгода назад у Аси всё было впереди. В голове нестройными табунами бродили мечты о будущем, и оно обещало быть чудесным! И вот – всё определилось. Не то чтобы плохо, но – без чудес.

Прошлой осенью Ася вышла замуж и до сих пор не могла понять: как же так получилось? Почему? В голову приходил единственный ответ – ей хотелось, чтобы Лёшка улыбался. Видеть его совсем ещё мальчишеское, но такое суровое, скорбное лицо – сжатые губы, сведенные брови – было невыносимо. Нет уж – пусть улыбается, хохочет, захлёбывается счастьем. Последние Асины сомнения разрешил папа. «Настюша… – сказал он несмело, – Но ведь если ты согласна выйти замуж за человека, просто чтобы он улыбался, если это так важно для тебя, – значит, ты его любишь?»

Да, так сказал папа, а папа с мамой – лучшая пара на свете. Все трое их детей это знают – и Ася, и Софья, и старший брат Саня, Александр Сергеевич Спасёнов, врач, святой человек и Асин кумир. Может, из-за того, что «лучшая пара» уже есть, ни у кого из детей не сложилось пока что личного счастья.

Прохаживаясь между мольбертами и поправляя работы, Ася чувствовала, что сегодня ей совсем не хочется на диван, к семейным ценностям, а хочется вытворить что-нибудь, пусть даже и глупое, – к примеру, залезть на липу, протянувшую крепкий сук к Спасёновым на балкон. Однажды в детстве они с братом разыграли Софью – перебрались на липу и подглядывали, как сестра в недоумении ищет их под кроватями. Вот сбежать бы и сегодня в гущу ветвей, притвориться там воробьём! Да только Лёшка устроит скандал – он за Асю боится. Вечно кутает её, а летом не пустил полетать на воздушном шаре! Даже не разрешает ездить по городу на велике, хотя по Пятницкой проложили дорожку. Скучное житьё!

Дотерпев кое-как до получасового перерыва перед вечерней группой, Ася заварила пакетик чаю и подошла к окошку глянуть – как там весна? Смеркалось потихоньку, снег пока что не таял, но воздух набух, как дождевое облако. Значит, к ночи потечёт!

Взяв бумагу и карандаш, она принялась набрасывать хмурые купола, но её отвлёк топот на лестнице. В дуэте шагов Ася различила звонкие каблуки сестры, а через пару секунд ввалились: Софья в ореоле резких духов и её спутник с монитором в обнимку.

Женя Никольский по прозвищу Курт, программист и музыкант, был Софье не то чтобы друг, скорее добрый знакомый. Свой ник он получил в честь какого-то «культового» Курта, не то Кобейна, не то Воннегута, точно Ася не запомнила.

Курт был приятный парень, симпатичный, постарше Аси, помладше Софьи. Его фигура, высокая и тонкая, с довольно широкими для астеника плечами, порадовала бы глаз художника, если бы красоту силуэта не смазывала привычка держаться стиснувшись, обхватив плечи крест-накрест, словно он сильно зяб и старался укутаться сам в себя. Облик венчала груда вьющихся русых волос, собранная даже не в хвост – в сноп, в захватывающее дух творение, которое хотелось принять за наследственный признак некой таинственной расы или же за остаток небесного обмундирования ангелов.

Лицо Курта было задумано красивым, но не раскрылось вполне, как фантазия живописца, забытая на стадии наброска. Не всё было решено с формой носа, прямого, но как будто припухшего. Прекрасные серые глаза можно было расположить удачнее. Хорош был ясный лоб, но линиям бровей недоставало чёткости.

Несколько раз Курт бывал у них дома, помогал Софье организовать поддержку её проектов в Сети, а потом перестал заходить. Однажды Ася чуть было не нарисовала его по памяти, но лицо на портрете выразило такое сомнение и смуту, что она, испугавшись, отложила рисунок.

Курт вошёл вслед за Софьей, опустил монитор на кресло и обернулся в ожидании указаний.

– Ну, что ты смотришь! Ящик свой сними! Так и будешь с ним мотаться? Там ещё пять мониторов! – сказала Софья и помчалась в чуланчик под скосом крыши – проверить, есть ли место. Согласно распоряжению босса, старая техника в Студии коучинга была заменена новой, однако и для прежней Софья надеялась найти впоследствии какой-нибудь сбыт.

Тем временем Курт снял с плеча висевший на ремне ящик антикварного вида и, мельком взглянув на Асю, кивнул ей:

– Привет!

– Привет! А что это? – спросила Ася, разглядывая деревянную шкатулку.

– Мой друг, фонограф Эдисона! – скромно представил товарища Курт.

– Неужели работающий?

– Ну, сам ящик – это как бы душа, – пояснил Курт и, передёрнув повыше плетёные фенечки на запястье, откинул крышку. – Внутри, видишь, айфончик обычный, в режиме диктофона, и к нему микрофон. Микрофоны можно разные подключать… – помолчал и прибавил: – Я к вам вообще-то с ним уже приходил. Давно. Наверно, ты просто не обратила внимания.

Ася задумалась, вспоминая начало их небольшого знакомства.

– А! Так это для твоих песен?

– Да нет… Песни в таком бедламе не живут, – усмехнулся Курт и дотронулся до виска. – Записываю в основном всякий шум и потом в нём копаюсь. Это, знаешь, как на блошином рынке. Иногда такое найдёшь!

Он снял висевшие на шее солидные наушники, но не протянул их Асе, а положил рядом с фонографом на стол. Асе предлагалось решить самой, хочет ли она послушать.

– Можно? – спросила она и, взяв наушники, примяла пушистое каре ободком. Одно ухо приоткрыла, чтобы слышать комментарии Курта.

– Звуки можно перемешивать, наслаивать друг на друга. Можно создать другую реальность, даже поменять прошлое, – объяснял он, выбирая запись. – Это очень затягивает.

Тут Ася приложила палец к губам. В наушниках поплыли голоса.

«Женечка, ты не видел мои глазные капли? Беленький пузырёк? – вдалеке, через туман шорохов, произнёс совсем старый женский голос. – И куда я их сунула, шут знает…» Затем – мелодия звонка на мобильном, лай собаки и совсем близко голос Курта: «Запросто! А когда?» Кашлянул. «Ладно. Договорились». И снова – фоном – пожилой голос: «Кашка, прекрати шуметь! Фу!»

– Что это? – шёпотом спросила Ася.

– А это мне Софья звонила сегодня утром, насчёт мониторов! – пояснил Курт. – А вторым голосом – бабушка. И Каштанка лает – требует, чтоб её гладили. Они почти в одно время умерли – Кашка и через неделю бабушка. Она просто расстроилась очень с Кашкой, ещё и поэтому… Этой записи больше двух лет. А получается – как будто мы были все вместе сегодня утром. Удивительно, правда? Только лучше глаза закрывать.

Ася зажмурилась и на этот раз, помимо человеческих голосов и лая, различила отдалённое теньканье синицы и шипящий шорох – не то дождя, не то картошки на сковородке. Договорив по телефону (Ася поймала щелчок «отбоя»), Курт взял гитару (гулкий стук, звон) и наиграл что-то средневековое, простенькое, вроде «Леди зелёные рукава».

– А ещё? – спросила Ася и крепче прижала наушники.

– Конечно, пожалуйста! – с готовностью, как ребёнок, которого похвалили, отозвался Курт. – Вот ещё другое…

Он выбрал на диктофоне запись, и Ася погрузилась в многоголосие иноязычной речи. Через несколько мгновений в шуме улицы она ясно различила свой голос. Негромко, как будто на ухо своему спутнику, голос произнёс: «Здорово, правда? У меня прямо душа отогревается!»

Ася приподняла один наушник и вопросительно посмотрела на Курта. Тот ушёл от взгляда, однако объяснил:

– Это ты со мной в Барселоне! Я, когда вернулся, начал разбирать записи и подумал – а пускай там со мной будет Ася! Вот, получился такой монтажик…

Ася сняла наушники. Хоть убейте, она не понимала, когда и где он мог украсть её голос?

– А это тогда… Помнишь, меня к вам на Масленицу Сонька притащила? Давно… – вновь уклоняясь от распахнутых Асиных глаз, подсказал Курт. – Твой папа играл на флейте – я включил записать. А потом мы разговаривали – ну и всё сохранилось.

– Просто не знаю, что и сказать! – честно призналась Ася.

Она хотела полюбопытствовать, отчего Курт не подыщет практическое применение своему хобби, но тут из чулана ураганом вырвалась сестра.

– Здрасьте пожалуйста! – воскликнула Софья, уткнув кулаки в бока. – Ребята! Вы что, издеваетесь? Мне в Химки ещё, в типографию, а они болтают! Женя, давай-ка, быстро! Ася, а ты иди хлам разгреби! Правый угол там освободи мне!

– Ладно. Пошёл таскать, – сказал Курт и, как-то чудно кивнув Асе – словно приглашая её присмотреть в его отсутствие за ларцом со звуками, а возможно, даже развлечь господина Фонографа беседой, – отправился исполнять поручение.

Четверть часа спустя дело было закончено. В продувном чуланчике под скосом крыши, потеснив мольберты и старые стулья, мониторы расположились до лучших времён и убили, конечно, весь антураж.

– Ну вот! – удовлетворённо сказала Софья. – Всё, Куртик, спасибо тебе! И с машиной ты меня очень выручил, правда! Но всё уже, завтра свою забираю. Две недели коробку передач везли, охламоны! А твою я прямо сегодня тебе пригоню, как из Химок вернусь. Тебе куда, в гараж?

Курт отряхнул друг о дружку пыльные ладони.

– Да не обязательно, Сонь. Хочешь, я сам заеду? Где-то после девяти?

– Ох! Я так надеялась, что ты это скажешь! – воскликнула Софья. – А то убегалась уже до смерти. У нас в студии третий модуль стартует – шестнадцать часов! И конь не валялся.

– Куда стартует-то? На Альдебаран? – улыбнулся Курт и, помедлив ещё немного – вдруг сёстры догадаются пригласить его на чай? – простился.

– Эй! А ящик! – крикнула Софья, когда он выходил за дверь.

Курт мигом вернулся и подхватил фонограф.

– А пальто твоё в машине! Забыл? Подожди меня внизу, я спущусь через минуту! – прибавила Софья.

– Растяпа! Но чтобы ящик забыть – это что-то новенькое! С ящиком он неразлейвода! – сказала Софья, когда бег по ступенькам стих. – Ася, твой чай? Я допью?

Наспех заглатывая бутерброд с чуть тёплым чаем, Софья оглянулась на дверь чуланчика.

– Я вот думаю: кому мониторы сбыть? Есть идеи?

Ася с укоризной посмотрела на сестру. Ну откуда у неё могут взяться идеи насчёт мониторов! Разве это должно волновать молодую девушку?

– Соня, а почему ты в гости его не зовёшь? Позвала бы! Смотри он какой потерянный!

– Я зову – он сам не идёт. Да и зачем мне «потерянный» сдался? – уверенно возразила Софья.

– Вот Лёшка не бывает потерянным, – проговорила Ася, задумываясь.

– Ну и слава богу! – сказала Софья и, поставив чашку прямо на папку с рисунками, принялась наматывать шарф. – От потерянных сплошные убытки. И этот тоже – ни одну халтуру в срок не сдаёт, бездельник!

– И поэтому ты снабжаешь его заказами? – Сдержав улыбку, Ася посмотрела на старшую сестру и прищурилась, словно хотела взять пропорции её лица на карандаш. Всё-таки что за красавица у них Соня! Черты ясные, собранные, глаза – огонь! Не то что Ася – бледная мечтательница.

– Я снабжаю его заказами, потому что он хотя бы воспитанный человек, не хамит и не строит из себя ценного специалиста. Плюс добряк! Кто бы ещё мне на две недели машину дал? А ты лучше думала бы о том, что у тебя недобор в группе! – сказала Софья и, чмокнув сестру, ушла.

Ася сдержала вздох и поплелась устраивать натюрморт. Вялыми от скуки руками развесила на спинке стула бархатную синюю тряпку, принесла из кладовки кувшин. Затем достала из сумки настоящее красное яблоко и задумалась. Два года назад, когда она привела Лёшку, тогда ещё просто приятеля, на семейную Масленицу – познакомить со своими, почему-то и Курт оказался у них в гостях. Видно, у Соньки был очередной аврал – весь день они проковырялись в компьютере, только вечером присоединились к празднику. И как-то так здорово, дружно они втроём – папа, Ася и Курт – разговорились о музыке, осмотрели и опробовали папину коллекцию флейт, что Ася запуталась: кого она вообще-то привела на смотрины? Лёшку или этого Сонькиного фрилансера?

А потом она подглядела в дверную щёлку: на лестничной площадке Лёшка, наставив лоб на конкурента, шипел неразборчиво, но ядрёно. Курт отсмеивался сначала, а потом что-то понял, сокрушённо покачал головой и быстро сбежал по лестнице. С тех пор он больше не заходил к ним.

Тогда Ася не придала значения случаю, а теперь подумала с досадой: «Господи, ну что за человек! Разве можно так сразу сдаваться!» – и, бросив яблоко, помчалась к окошку.

Ей повезло: должно быть, Курта задержала Софья. Он только что обогнул дом и стоял теперь на краю тротуара, пережидая поток машин.

Старинное окно чердачка никак не хотело открываться. Ася влезла на стул и костяшками пальцев постучала в стекло. Предвесенний вечер гудел голосами машин и ветра, не пропуская скромный Асин стук. Она заколотила громче.

Курт обернулся и увидел в деревянной мансарде Асю, отчаянно дёргавшую на себя квадратик форточки. Наконец рама поддалась.

– Эй! Женя! Приходи к нам в воскресенье на Масленицу! Илья Георгиевич блины будет печь! – крикнула она. – Прямо заходи в любое время, запросто! – И, высунув руку на весенний воздух, помахала.

Курт стоял, запрокинув лицо к явлению Аси в окне, и не шевелился – словно боялся спугнуть птицу.

Закрыв окно, Ася перевела дух, затолкала поглубже в сердце неуместную радость и вернулась к натюрморту. В холле уже слышались голоса учениц. Значит, так: фалды туда, кувшин сюда, яблоко справа… Она ещё немного сдвинула драпировку и отступила на шаг. Глаза в глаза – с кувшинного и яблочного боков на неё глядела прежняя нестерпимая скука. Ася схватила яблоко и, смачно откусив бок, поставила возле кувшина. Так вот пусть и рисуют!

* * *

На перекрёстке Курт ещё раз обернулся на дом с окном в чердаке. Будь Вселенная чуть податливее, отзывчивее на мечты, этот чуланчик под скосом крыши, заваленный мольбертами и реквизитом для натюрмортов, мог бы стать для него отличным приютом! Он устроил бы себе из подручного материала гнездо и провёл жизнь, слушая через стенку, как юная художница ведёт занятия, объясняет и хвалит. Тихо стучат её туфельки, когда она прохаживается между мольбертами.

А когда Аси нет, он, лёжа на животе, поглядывал бы в щели и слушал, как гудит и щебечет улица. И ждал бы терпеливо следующего дня, представляя, что, скажем, он раненный в тылу врага, укрывшийся на сеновале. Так прошла бы вечность. А однажды зимой, под утро (у всякой сказки бывает конец!) тридцатиградусный мороз зашёл бы сквозь хилые доски внутрь чердачка и унёс его душу прочь.

Даже не думая возвращаться домой, к недоделанной работе, Курт бесцельно пошёл по улице. Ася, запах весны, приглашение на Масленицу – подобное везение на фоне его нынешней деградации казалось ему фантастикой. Впервые после долгих месяцев мрака он испытал самую что ни на есть свежую, детскую радость жизни.

Свернув в первое встречное кафе, оказавшееся пиццерией, он взял красного вина, что-то перекусить и, поставив ящик на соседний стул, откинул крышку. Вот уже не первый год старинный фонограф с новомодными звукозаписывающими гаджетами внутри был его компаньоном и другом. Курт и представить себе не мог, как раньше жил без него.

Однажды на городской барахолке среди хлама прошлого столетия ему попался на глаза обшарпанный ларец. Дерево ещё хранило следы былой красоты – резные виньетки, потёртый лак. Перед Куртом оказался предмет начала двадцатого века – компактный фонограф. Под откинутой крышкой взгляду предстала изящная панель в стилистике зингеровских машинок и на ней валик. Фонограф не работал. За столетие часть деталей была утрачена.

Принеся предмет домой, Курт поставил его на компьютерный стол и несколько дней косился, недоумевая: как его угораздило соблазниться ободранным ящиком! Понадобилось время, чтобы покупка открыла хозяину свою душу.

Спустя месяц Курт устроил внутри фонографа крепления для микрофона и базы, на которую передавался звук. Микрофон прилегал к вырезанному в корпусе окошку со ставней. Там же подключались наушники. Само собой, куда легче было бы положить в карман обычный диктофон и не мучиться с ящиком, но не всегда то, что легко, радует сердце.

Курт увлёкся бытовой звукозаписью и вскоре был целиком во власти волшебной шкатулки. Корпус фонографа он покрыл лаком, приделал ремень и отныне фланировал по московским улицам с увитым инкрустацией ящиком на боку, возбуждая в людях законное любопытство.

Чуткий микрофон улавливал шорох дождя, скрип снега и шум дорог. Звук накатывающих машин был неповторим, как плеск волны, в разную погоду захлёстывающей скалистый, галечный либо песчаный берег. Это грубо намешанное, жёсткое на слух городское море можно было записывать вечно. В невод фонографа попадали остатки чужих вечеринок – визг чертей, пьяная качка попсы и, наконец, треск расшатанной дверцы – уехали.

Постепенно лоскуты начали складываться в единый образ. Но теперь, в кафе, за бокалом вина, Курт надел наушники вовсе не ради звукового портрета столицы. Ему нужен был голос Аси – всё, что она успела сказать сегодня, с той минуты, когда он, продемонстрировав ей пару треков, тихонько включил «запись».

Курт знал, что, как бы говоривший ни желал скрыть истину, по тембру и интонации можно в точности узнать его подлинные эмоции. Переслушав несколько раз свою тайную добычу, он убедился: Ася испытывала сочувствие к чудаку с ящиком плюс некоторое количество любопытства, не слишком жгучего. Ну что ж, могло быть и хуже! Кроме того, приглашение в гости давало ему ещё один шанс затесаться в друзья. Единственное, что смущало: стыдно нагружать человека, к тому же теперь семейного, своей пропащей личностью.

Выпив ещё вина, Курт почти справился с нападками совести и ушёл бы временно счастливым догуливать вечер, если бы не выяснилось, что на карте, которой он собирался расплатиться, оказалось недостаточно средств.

– А сколько там не хватает? – смутился Курт и полез в карманы.

– Хотелось бы одним чеком, – сказал официант.

Исполнить пожелание не удалось. Расплачивался, собирая копейки.

«Сегодня Софья вернёт машину, – думал он, шагая по улице. – Можно её продать и поехать, скажем, на Аляску. Там, в музее Севера, данные сейсмических, геомагнитных и прочих станций земли бесконечно преобразуются в музыку. Прикольно вот так сидеть и слушать. Но что это даст? Если бы можно было уехать на Аляску без себя – тогда другое дело! А с собой – нет, не имеет смысла. Единственный плюс – это уберегло бы Асю от его персоны. А то ведь правда возьмёт и приедет к Спасёновым на блины!»