Loe raamatut: «Несвоевременность»

Глава 1

День выдался погожий, лишь легкий осенний ветер гнал по земле поблекшие лоскуты золота и багрянца, да облачка весело наплывали друг на друга. Вороны изредка снимались с ветвей лиственниц, чтобы что-то схватить с земли, и с хриплым карканьем усаживались обратно. Лиственницы уже уронили ржавую хвою, и дорожки сходились и расходились сусальными разводами по уставшей земле. Из ворот кладбища к машине вышли двое: он галантно открыл перед ней дверь, помог устроиться поудобнее, затем сел за руль. Она была ощутимо старше, он – молодой еще мужчина. На лицах не было улыбок, но в глазах проскальзывала теплота, а в танце их тел читались свобода и спокойствие, какие бывают между старыми друзьями, давними любовниками и любящими супругами.

– Тебя домой отвезти? – Спросил он. – Или, может, хочешь пообедать?

Она задумалась на секунду. Он любил ее неторопливость: она никогда не отвечала сразу, сначала словно заглядывала на какую-то секретную приборную доску – что у нас там по датчикам? Голод? Холод? Нужно размяться?

– Пожалуй, я бы и правда пообедала.

– Куда хочешь поехать?

– Да куда повезешь.

И она легко откинулась на спинку сиденья. Для игривых улыбок было не место – но в глазах ее горели две искорки, их мерцание будило в нём азарт, и вот он уже мысленно проложил маршрут в «их» ресторан – хотя она никогда не позволила бы ему так его назвать. Тот ресторан, в котором когда-то, много лет назад, всё началось… Хотя нет, на самом деле всё началось гораздо раньше, в обычной рязанской школе о двух этажах, выкрашенной в непонятный красно-бурый цвет, трезвонившей через каждые сорок – десять – сорок – пять минут. Она жила в своем ритме и существовала как отдельная единица в городе.

Арина Ивановна была самой необычной учительницей в их школе, да и одной из самых молодых. Когда Илья пошел в первый класс, она еще училась на последнем курсе, шла на красный диплом и думать не думала ни о каком Илье, ЕГЭ и педсоветах. Точнее, думала, но пока они маячили где-то далеко впереди, а сама Арина мечтала уехать в Санкт-Петербург, влиться в богемные круги и выйти замуж за какого-нибудь поэта. Он будет творить в нищете, она – нашивать ему заплаты на рукава купленного в секонде пиджака, и будут они столь же счастливы, сколь нищи.

Замуж она действительно вышла, и как раз после окончания пединститута. "Оно само" – твердила Арина, объясняя историю своей любви то ли себе, то ли подругам, то ли родителям. В начале пятого курса в ее жизни возник юный айтишник Сережа, тихий, спокойный, надежный и очкастый. Очки в толстой оправе были самой поэтичной частью его образа. Когда Арина узнала, что "Цветы зла", благодаря которым она сама подошла к нему познакомиться, были книгой, которую забыла в его комнате подружка соседа по общежитию, а Сережа ни разу даже не открыл томик, было уже поздно. Она была настолько влюблена, что научилась видеть поэзию в десятеричном коде и метафоры в HTML-тэгах, носила на пальце колечко и выбирала туфли на свадьбу.

Сборник стихов всучил ему в руки сосед по комнате Степа, единственный парень на курсе филологических дев, не учившийся, наверное, ни дня в своей жизни – у двери всегда была очередь из романтичных девушек, жаждавших помочь ему с курсовыми, проектами, эссе, да чем угодно. Девушки, учил Степа утопавшего в кодах соседа, делятся на три типа. Антоновки, классические и чахоточные. Антоновки ведутся на искрометный юмор и цинизм, хорошо также иметь очки и быть постоянно по уши в делах. Классические любят душевные излияния, высокопарные рассуждения и всяческую оторванность от жизни, неважно, идейную или аддиктивную – простят всё, будут пытаться вырастить в тебе нового Достоевского или там Диккенса, всегда на подхвате. Чахоточные – самые скучные. Им просто даришь розу и наливаешь вина, делаешь скорбное лицо и рассказываешь о том, как жестока к тебе была жизнь. "А почему чахоточные?" Степа пучил глаза – как можно Ремарка не знать! Начинать, говорил он, всегда надо с Ремарка или юмора. Классические – те готовы давать вторые шансы. Но если ты не насмешил Антоновку в первые минуты знакомства, шансов у тебя маловато. "Как понять, кто из них кто?" А это, брат, самое сложное. За этим тебе и нужен томик стихов.

Уезжать из Рязани Сережа наотрез отказался. "И чего я в твоем Питере не видел? Дождь, ветер, а цены как на Лазурном берегу". Пожав плечами, Арина осталась с мужем в родном городе. В конце концов, подумала она, есть ведь путешествия, а потом, кто знает – может, он с возрастом передумает, встанет на ноги и захочет поездить по свету. А пока она собирала библиотеку и оформлялась на работу в одну из общеобразовательных школ учителем литературы. Поначалу у нее была гора планов: она хотела открыть дискуссионный клуб, литературный кружок, клуб чтецов, да всё что угодно, лишь бы дети читали и любили книги не меньше нее. Впервые с Ильей она встретилась, когда он пошел в пятый класс и попал к ней. Обычный пацан, слегка не от мира сего, вихрастый, обаятельный. Читать не любил, но дураком не был и на конфликты не нарывался, четверку ее рука выводила не дрогнув.

И вот этот волшебный сентябрь, когда ребята, ушедшие от тебя мальчишками, внезапно вернулись юношами. На самом деле изменения подкрадывались весь предыдущий год, но привычные повадки и установленные правила не давали их заметить. Подумаешь, лишний раз огрызнулся или позволил себе списать в открытую – с кем не бывает. И вот он сидит, взгляд из добродушного стал оценивающим, ноги больше на размер, подбородок вздернут, на переносице россыпь первых розоватых угрей. Всем своим видом он говорит: я уже большой и независимый, но что-то в посадке головы, в косых взглядах а может, только в ее памяти о собственном отрочестве выдает истину: кожа еще такая тонкая, что шрам на ней останется на долгие годы, если не навсегда.

Трудно ей было, всегда труднее всего было именно с подростками. Если их не строжить – отбиваются от рук, радуясь, что смогли избавиться от надоевшего контроля. Если слишком давить – сопротивляются еще сильнее, ведь на ком-то надо отрабатывать навыки отстаивания границ, на ком-то надо демонстрировать, как жесток к ним мир? Сами они, конечно, еще верят во всё, что транслируют своим поведением, но она-то уже видит. Отношения с классом установились шаткие, но ровные. Она разговаривала с ними, как с равными, заключала сделки, торговалась, никогда не шла против того, что сама считала правильным. Но и дружить с ними не пыталась. Любое нарушение договоренности каралось, и класс это знал.

Илья сам не заметил, как очутился в девятом классе, когда на носу экзамены и важные решения, а он еще ничего не понял, кроме того, что хочет играть на гитаре, а кроме музыки ему ничто особенно не нравится. Впервые гитару он увидел в пять лет – висела у дяди на стене. Дождавшись, когда взрослые выйдут в другую комнату, он залез на стул и тихонько провел ладошкой по струнам. Те шепотом ответили ему что-то на своем языке. Он ничего не понял, но это было красиво, так красиво, что далеко от гитары он уходить не стал. Через два года дядя ему эту гитару подарил, а еще через четыре Илья наконец-то до нее дорос и и смог сыграть что-то похожее на музыку. Так и жил: в школе слушал ровно настолько, чтобы не получить двойку, а дома всё время проводил над инструментом, пытаясь воспроизвести услышанную где-то красоту.

Родители ворчали: тоже мол, нашел занятие. Музыкой много не заработаешь, выбери нормальную профессию. Иди, как мама, в юристы или, как папа, в медики, вот и все твои варианты. Илья не переносил запаха крови, а от мысли, что будет читать километровые талмуды с законами, ему становилось тошно. Историю он так и не полюбил – слишком много цифр. У него вообще не было любимых предметов, были легкие и сложные, и легкие он любил, потому что меньше отвлекали от важного. Литература была для него сложной: чтение требовало времени, а каждая минута, проведенная над книгой, была оторвана от музыки.

А вот Арина… В свои пятнадцать Илья не знал, как к Арине относиться: она была строгой и ни с кем не сюсюкала, на уроках требовала – и добивалась – полнейшей тишины, и литературу явно любила: из сумочки постоянно торчала книга, и книги эти менялись, ее легко можно было застать, погруженной в чтение, с карандашом за ухом. В то же время проскальзывали и шуточки, и мемы, и равнодушное отношение к оценкам и лозунгам. «Нам с вами положено поговорить о том, как Николай Гоголь выступал против мещанства и крепостного права, – задумчиво сказала она на одном из занятий, – и мы об этом поговорим, но лично я бы вам советовала обратить внимание на то, что Гоголь вообще к людям любовью не пылал. Не только к помещикам». Класс фыркнул: шутка была в тренде мизантропического юмора тех лет.

В конце третьей четверти Арина Ивановна озвучила список тех, у кого оценки выходили спорными. Потенциальным пятерочникам предлагалось прийти, сделать пару дополнительных заданий прямо в классе и, повысив свой балл, порадовать родителей. Для троечников и двоечников посещение было обязательным – «вам же ОГЭ сдавать, я должна хотя бы попытаться». То ли она хотела сойти среди них за свою, то ли совершенно искренне не понимала, что уместно, а что нет. Илья не мог ее расшифровать. У него за четверть выходила тройка, и для него посещение дополнительного урока было обязательным. Он опоздал на двадцать минут. Хорошисты уже корпели над изложением, а троечники – над огромным тестом. Арина Ивановна спокойно указала ему на свободное место, пробежалась по его оценкам. «Вам до четверки не хватает двух пятерочных работ. Может, расскажете что-то наизусть?» – он помотал головой. Она вздохнула и выдала ему два маленьких листочка. «Садитесь, готовьтесь отвечать. Книги на полках есть, если забыли. Телефоном пользоваться можно».

Никто уже давно не пользовался телефоном – у Арины Ивановны словно был встроенный «антиплагиат». Она сразу понимала, если списал с интернета, это было совершенно бесполезно, она клещом впивалась в плагиатчика, задавая дополнительные вопросы, особенно Илью раздражали просьбы выразить свое мнение. Да откуда ему знать, согласен ли он с автором, жившим двести лет назад? Ему всё равно. Сейчас и мир совсем другой, и помещиков нет.

Постепенно ребята расходились. Кому-то удалось повысить оценку, и Арина Ивановна провожала их самой настоящей радостной улыбкой, кто-то так и остался сидеть с тройкой. «На каникулах не забивайте на предмет» – дежурно отвечала она, зная, что эта фраза забудется сразу же, как только ученик закроет за собой дверь. Пятерочники тоже ушли, сдав изложения – какие-то из них Арина Ивановна уже проверила. Илья остался последним. Она его не торопила, пока он сидел, успела проверить чье-то изложение и поставить оценку в журнал. Весеннее солнце уже начало садиться, на ее стол легла сизая косая тень. Что ее, дома никто не ждет что ли? Заняться ей больше нечем?

– Еще пять минут, и я всё же захочу услышать ваш ответ. – Она тонко улыбнулась. Ей не было смешно, а ему было всё равно, что у него выйдет в четверти. Ответ он подготовил, наполовину набросав дежурных фраз, накопившихся после разговоров о важном и прочей белиберды, наполовину подсмотрев в интернете. Книжки с полок он брать и не подумал. Она нахмурилась. – Знаете, Илья, оставлю-ка я вам тройку. Только вот скажите мне… Вы же у нас творческий парень? На концертах школьных играете?

– Ну да… И пою.

– И что, вы планируете и дальше этим заниматься или так?

– Планирую. Я вообще музыкантом стать хочу.

– Каким именно?

– Ну… группу свою хочу собрать.

– Я понимаю, а жанр какой? Русский рок?

– Я русский не очень… Скорее, что-то электронное, такое, чтобы было одновременно за жизнь и весело, и не слишком грустно…

– Хм. Типа «Гориллаз»?

– Вы знаете «Гориллаз»?

– Я-то да. С первого альбома, с детства. А вот вы?

Между ними воцарилось молчаливое понимание. Приятное понимание. Тряхнув головой, она сбросила оцепенение.

– И какой у вас любимый их альбом?

Илье всё еще казалось, что он в параллельной реальности. Ну да, Арина Ивановна не была старой, и она не была даже пронафталиненной в прямом и переносном смыслах, но что его учительница литературы будет спрашивать, какой его любимый альбом «Гориллаз», никак не укладывалось в его представления о том, как оставляют после уроков.

– Наверное, «Хьюманз». А у вас?

– «Пластик Бич». Хотя выбор сложный.

– Но вы быстро выбрали.

– Это называется «домашняя заготовка», Марьин. Вернемся к теме. Значит, музыкант. Но вы ведь не ходите в музыкалку?

– Я самоучка. Мама была против музыкалки.

Арина Ивановна смерила его долгим взглядом, и вдруг ее лицо стало очень понимающим.

– Но куда вы будете поступать?

– В юридический… Или на медицинский.

– Чтобы писать песни? Как Розенбаум – если вы про такого слышали. Хм. Смотрите, не полысейте только раньше времени, фанаткам не понравится. – Она усмехнулась, но он не понял шутки. Арина Ивановна пожала плечами. – Или как… Нет, я не знаю юристов, ставших музыкантами. Можете стать первым. Очень интересно. Впрочем, знаете… У вас, конечно, нет такой свободы…

Свободы не было. Ни «такой», ни вообще никакой. Мать считала, что путь в музыку – это гитара-девочки-бутылка или шприц-могила, и уперлась рогом, а отец всегда делал то, что говорила мать. Никакого патриархата и свободы выбора. Илье предложили две профессии: юрист и дантист, при его катастрофической неспособности принимать решения и крайней неусидчивости, парень был обречен. Спасала только музыка: вобрав в одно ухо все матушкины сентенции, он запирался в комнате с гитарой и стареньким фортепьяно и выпускал их в виде резких злых риффов, отрывистых стаккато, постепенно переплавлявшихся в мелодии.

– Знаете, Илья, приносите свои тексты. У вас же есть?

Он кивнул.

– Если они хоть на что-то годны, нарисую вам дополнительную пятерку в прошлой четверти.

Она потыкала в кнопки калькулятора.

– У вас тогда четверка выйдет, а я почувствую себя хоть не меценатом, но, скажем так, наставницей юных деятелей искусства.

Она улыбалась спокойной доброжелательной улыбкой. Илья всегда ее недолюбливал: ему казалось, что она отчаянно пытается показаться своей в доску. Однако он знал: есть ученики-холопы, и учителя, взиравшие с крепостной башни, и как бы мило последние ни улыбались, стена была непреодолима. И вот ему бросили откидной мостик.

– Спасибо. – Он сухо глотнул.

– Да пока еще не за что.

Она хмыкнула.

– Можете идти.

Тот незабываемый вечер он провел за перелистыванием тетрадок в поисках стихов, что можно было ей показать. Одни слишком матерные, другие – слишком личные, третьи теперь, спустя месяцы, казались ему детскими: так, строчки, накаляканные, чтобы выпустить пар. В конце концов, он отобрал три стихотворения – большую поэму о летнем дожде, затопившем их городской пруд, небольшое стихотворение о собаке своего детства и пару строф, посвященных Курту Кобейну. Он старался скрыть дрожание рук, передавая ей листочки.

– Да вы садитесь.

Она сама устроилась за первой партой и указала подбородком на стул подле себя. Глаза нырнули в текст – по ее лицу невозможно было прочитать, что она чувствует. Илья забывал дышать: он впервые показывал тексты кому-то, кроме бабушки и двоюродной сестры. Арина Ивановна отложила листочки в сторону и почесала переносицу.

– Ну вот что. Четверку я вам нарисую, как обещала. Стихи… перспективные. – Голос у нее был задумчивый, вся преподавательская чеканность и весомость из него ушла, она как будто сдувала слова с серебристой головки одуванчика, и они летели в него, щекоча пушок на юных щеках, в каждом – сбывшееся желание быть услышанным. Его метафоры были интересными для его возраста, ритмы очень живыми, ей нравилось, что он слышит сонорную звукопись и держит ее в строках, но, однако… Она записала на листочке несколько имен.

– Вот этих авторов вам нужно почитать. И послушать стихи на их песни. Доработайте то, что сегодня принесли…

– И снова показать?

– Вы удивитесь, но нет. Дальше сами.

– Это же… ну, не школьная программа.

– Это гораздо важнее школьной программы. – Она вздохнула. – Мне хотелось бы, конечно, чтобы вы любили Гоголя не меньше «Ред Хот Чили Пепперс», но вряд ли я могу здесь что-то сделать. Любви невозможно научить.

– Вы тоже любите «Ред Хот»?

– Я – нет. Но вы ведь их пели на Новогоднем концерте. Наверное, по любви?

– Ну да.

– Ладно, идите. И будьте добры, хоть одним глазком почитайте произведения на следующую четверть.

Она вздохнула, пересела за свой стол, и магия исчезла. Она снова была молодой учительницей, старающейся заинтересовать детей предметом, а он – троечником, глядевшим в окно и думавшем о своем, проигрывавшим в голове любимые мелодии и гонявшим в мыслях лучшие тексты. Иногда он прятал руки под партой и незаметно ставил пальцы на аккорды. Он бросил на нее неуверенный взгляд. Интересно, что играет в ее голове, когда никто не слышит?