Доедать не обязательно

Глава 4

Дом человека там, где в ванной лежит его зубная щётка

(Арнхильд Лаувенг, «Завтра я всегда бывала львом»).

Эти дети… Разбросанные по номеру вещи, песок, принесённый на ногах и кучи грязи везде, где только можно: под столом, под всеми кроватями, в душевой! Грета игнорирует приклеенные к зеркалу жевачки, чашки с засохшими чайными пакетиками и не утруждает себя подметанием – просто выносит мусор.

Довольная собой, она так же быстро убирает две соседние комнаты, после чего, предварительно постучав и не услышав ответа, идёт в вожделенный семнадцатый номер. Сегодня она оставила его на десерт, в надежде прочесть продолжение той любовной истории.

Однако на прежнем месте – у подушки – дневника нет. Грета ныряет под неё, щупает покрывало, шарит вокруг, – пусто. Забрала с собой? Или догадалась, что кто-то его читал?

Грете становится стыдно, но лишь на мгновение.

– Нефиг было раскладывать у всех на виду!

Она натягивает перчатки и с остервенением елозит шваброй по полу, продолжая расстроенно думать. Закончив с этим, берёт из тележки прыскалку с тряпкой, подходит к зеркалу и пристально вглядывается в своё отражение, – на неё сосредоточено смотрит женщина, которой задан несложный ребус.

– Куда ты его положила?

Прямо под зеркалом находится тумбочка.

– Ну, конечно!

Тряпка, пульвик, – всё летит прочь, – и Грета, высунув кончик языка, торопливо двигает ящики. В верхнем припрятан кипятильник. Во втором – пусто. И очень медленно, затаив дыхание, она открывает последний ящик, нижний. Дневник лежит там.

– Иди ко мне, моя прелесть!

Главное потом положить его обратно ровно так же. Она вытирает об себя руки. Ну-ка, ну-ка, посмотрим, что там пишет эта девица…

«Всё тот же цветочный ларёк. Я ждала и ждала, а тебя всё не было и не было. Спустя целую вечность ты появился – из-за угла – и подошёл. Это были всё те же взгляд и улыбка. Я уронила сумку и упала в твои объятия, чуть не раздавив осоку, спрятанную за пазухой. Все мои страхи оказались напрасны!

Внутри всё вопило, что я сошла с ума и что совсем тебя не знаю, но мне хотелось стоять так вечно – вжиматься всем телом, от груди до коленок, словно бы ты мой давным-давно потерянный пазл, без которого я не могу быть цельной. Я забралась пальцами к тебе под свитер, и ты бережно, будто боясь сломать, обнял меня в ответ. Запах… Он был убедителен, неопровержим и влился в лёгкие ковшом такого блаженства, что голова опустела. От возбуждения мне сделалось дурно – аж заподташнивало – и захотелось предаться тебе ещё безогляднее. Захотелось всецело обладать тобой».

– Хе-хе, – хмыкает Грета, оторвавшись от чтения. – Это ты носки моего мужа ещё не нюхала! Вот где амбре, аж мухи дохнут!

Почерк тут понятный, по углам нарисованы сердечки.

– Первый класс, вторая четверть… – она перелистывает страницу.

«В этом запахе был аромат земли и терпкость разнотравного мёда, сладкость берёзового сока и тонкий привкус родниковой воды, нотки душистого табака и кардамоновой стружки, но самым изящным оказался едва уловимый оттенок мускуса и чистого пота – твой несравненный и неподражаемый идентификатор.

Желобок у шеи – и непреодолимо привлекательный запах забрал меня в пожизненный плен, оглушив томительным послевкусием.

Мир исчез.

Мы стали как две половинки причудливой вазы, соединённые тонкой трещиной посередине, и хотелось одного – слиться, чтобы воссоздать её в единое целое».

– Леди, пойдёмте, – странным голосом говорит мужчина, отстраняясь и с ходу поднимая с земли дорожную сумку. Окидывает Соню взглядом: – Это что у Вас за цветок? – даже странное обращение на «Вы» и «леди» в его исполнении звучат гармонично.

– Я на минутку, – отвечает она дрожащим голосом, с силой заставив себя оторваться от футболки и вынырнуть из-под свитера – самого тёплого места на свете, – а потом я должна отнести его. Я обещала, – и неловко, будто извиняясь, она теребит торчащие из-за пазухи гибкие листья.

«Никакого секса…» – стучит в голове, пока они идут к дому, заходят в подъезд и долго, слишком долго едут на лифте. Мужчина открывает квартиру и пропускает Соню вперёд. Заходит следом. Массивная входная дверь позади так смачно захлопывается, что она вздрагивает.

В сумраке прихожей Соня ставит цветок на стоящий поодаль стеллаж, с ходу отодвинув горшком лежащие там предметы, а мужчина опускает сумку на пол. В напряжённой тишине они одновременно разуваются. Он берёт её куртку и шляпу, и вешает их на крючок, не глядя, – а глядя в упор на Соню. Секунда. Три. Пять.

Мужчина стягивает через голову свитер, и футболка цепляется следом, – всё летит на пол. Двумя пальцами, элегантно, он достаёт из кармана презерватив. На мускулистом плече шевелится татуировка – чёрный удав, – а освобождённое от одежды тело источает фантастический жар и всё тот же одуряющий запах. Соня подходит вплотную, берётся за ремень в брюках. Расстёгивает латунную пряжку. Упрямую пуговицу. И очень медленно, зубчик за зубчиком – молнию. И ошалело вжимается в мужское горячее тело всей собой, жадно впиваясь пальцами, обнимая кожей, ощущая его желание и чувствуя, как жарко он дышит ей в макушку.

Посередине прихожей, прямо к стене прикручено прямоугольное зеркало, – в полный рост человека – к нему-то резким рывком он её и бросает. Они смотрят друг на друга через иное измерение в стене, – распахнутыми настежь глазами с огромными зрачками у обоих. Он стоит сзади – такой вкусный, такой большой. Пальцы ныряют под платье. Соня вскрикивает, порывается развернуться, но он крепко хватает её за шею, прижимает к зеркалу и придавливает собой, – грудь, живот и щёку обжигает ледяная поверхность стекла.

Больно.

– Не дёргайтесь, леди, – вкрадчивый голос проникает в самое ухо.

Далее целая страница зарисована каракулями. Грета разглядывает надёжно спрятанный текст, тщетно крутя тетрадь под разными углами. Ишь ты, блин. Самое интересное замалевала. Среди этой паутины можно различить слова – «навсегда» и «никогда» – и в живых оставлена фраза: «Он Бог».

Грета переворачивает страницу – та вообще пустая, с расплывчатыми следами от высохших слёз: клетки обесцвечены, бумага покрыта сморщенными кружочками. Следующие несколько листов выдраны с мясом, – на скрепках остались клочки бумаги. Нда. Тут же приклеены цветочные лепестки – блёклые, сухие. Да «леди» просто романтик… Дальше снова продолжается текст – почерк корявый, торопливый.

«Вчера мы ездили в соседний город, в театр…»

Свободных мест в автобусе нет, и Соня с мужчиной стоят, что не мешает ему с невозмутимым видом сотворять такое, что воздух застревает на выдохе.

На ней чулки, и по капрону, медленно, сантиметр за сантиметром его рука поднимается по ноге, – вот уже пальцы касаются белья, гладят тонкие кружева и изучают доступный для проникновения вход. Хорошо хоть надела просторное платье с пышной юбкой – красное, купленное накануне. Она вцепляется в поручень, задыхаясь от ощущений, – всё внимание там, в точке прикосновения кончиков его пальцев на границе бедра и живота. Мужчина бесцеремонно ныряет под ткань трусиков, и она давит в себе стон, рвущийся наружу бешеной птицей.

Это мучительно до невозможности – повсюду люди!

«Надо успокоиться, отдышаться, отвлечься… Прекрати… Пожалуйста, прекрати! Мне этого не вынести! Пре-кра… А-а-а…»

Взрыв, ослепляющий жутким красным, Соня переживает, сильно зажмурившись и закусив губу, лишь бы не заорать – только мычит, – и словно от удара под дых складывается почти пополам.

В голову ударяет боль.

– Леди, Вы погнёте поручень, – говорит мужчина насмешливо и нарочито громко.

Сидящая рядом женщина поднимает глаза, покрывается пунцовым румянцем, вскакивает и на повороте автобуса, потеряв равновесие, с силой наваливается на них. Сконфуженно извинившись, она отдёргивается, кидается к выходу и краснеет ещё больше.

Полсалона выходит, женщина тоже – кажется, это вообще не её остановка, – и сзади становится пусто.

– Пойдёмте, сядем, – говорит мужчина Соне.

Они проходят и садятся перед беспечно болтающей парочкой: Соня – у окна, мужчина – рядом.

Его рука уверенно ложится ей на коленку и кончиками пальцев ловко подныривает под платье. Ползёт по капрону, едва касаясь его ладонью. Вот и ажурная резинка чулка. Кожа. Соня стаскивает с себя куртку и кладёт её поверх, отвернувшись к окну.

Парочка позади умолкает.

За окном льёт дождь. Где-то вдалеке сквозь машинный гул прорываются громовые раскаты, и маршрутка весело несётся по мокрой дороге, маневрируя из ряда в ряд.

Рука проникает за резинку белья… Нежно касается запретной зоны… и замирает, продлевая сладкую пытку. Ощущения всё острее, а сзади уже две минуты как висит тишина. Тело пышет жаром, глаза застилает кровавый туман, в голове на все лады трезвонит колокольный набат, и Соня мучительно балансирует на грани между интимным удовольствием и социальными приличиями. Упругие волосы на его предплечье щекочут нежную кожу. Рука – мускулистая, наполовину скрытая курткой – исследует её территорию.

По стеклу бегут бодрые ручейки, но Соне видится, что она упала с обрыва в горную реку, и течение унесло её на середину в бурные пороги с водоворотами. И что она ещё барахтается, хаотично махая руками, но вот-вот захлебнётся. А мимо, как вот этот вид за окном, уплывает сам контроль, само управление жизнью.

Она стискивает куртку в складки, – костяшки пальцев белеют от напряжения. Дорога размывается в чёрную пелену, и изображать беспечность становится всё труднее.

Автобус подъезжает прямиком к театру и останавливается, невольно прекратив этим сладкую пытку.

Мужчина ускользает, поднимается и подаёт ей руку. Она берётся за скользкие пальцы и шагает за ним, закинув куртку на плечо и не оборачиваясь. Позади истошно звенит тишина.

В коридоре с грохотом пушки хлопает дверь, и Грета подпрыгивает на месте. Чёрт. Зачиталась. Снаружи слышатся неуклюжие шаги и пыхтение, – это хромает тётушка. Грета быстро кладёт тетрадь обратно в тумбочку – ровнёхонько, как и было.

Бесшумно закрывает ящик.

Когда тётушка, толкнув массивным бедром возмущённо скрипнувшую тележку, появляется в проёме двери, Грета деловито прыскает на зеркало очистителем, – тот стекает струйками вниз, – и трёт его тряпкой. Тётка, громко отдуваясь, несколько секунд любуется процессом, а затем говорит:

– Хорош, а то дыру протрёшь. Что тут мыть-то? Пошли чай пить.

Глава 5

Я влюбилась – так, как мы обычно засыпаем: медленно, а потом вдруг сразу (Джон Грин).

Красное, словно мак, изумительно красивое платье они купили днём раньше, в компанию к кроссовкам, – демисезонки грозились вот-вот развалиться, а выбор новой обуви для Сони всегда был мучителен. Её чувствительным ступням не подходило решительно ничего: часами она ходила по магазинам, мерила, плакала и под конец сдавалась, беря самое удобное из всего ассортимента неудобного. И оно или жало, или хлябало, неизменно натирая кровавые мозоли.

Супермаркет располагался возле дома. Зайдя внутрь и заранее расстроившись, Соня с обувной ложечкой наперевес обречённо уселась на тахту, а мужчина, походив по рядам, выбрал три пары обуви, которые и принёс.

Она померила их все, и все три подошли идеально. Удивлённо хлопая ресницами, она топталась перед напольным зеркалом и растерянно твердила:

– Здесь что, вся обувь удобная?

Он только посмеивался, наслаждаясь её реакцией. В итоге они взяли кроссовки, которые Соня сразу же и надела.

Она шла по проходу, пританцовывая от лёгкости, ощущая небывалую радость ещё и от того, что её любимый мужчина, который, как он сам признался, никогда ещё никому ничего не покупал, подарил ей такое чудо – истинное наслаждение для её проблемных ног.

Улыбка переросла в заливистый смех, и, пока они шли по магазину, она, кружась и подпрыгивая, излучала чистейшее счастье, переживая самые сладкие иллюзии из возможных. А у витрины будто врезалась в стену, увидев алое, надетое на безликий манекен платье.

– Ой, с-смотри, к-какое! – от волнения заикается Соня.

– Пойдёмте, посмотрим, – мужчина жестом приглашает её войти, пропускает вперёд.

Суетливыми пальцами она бежит по вешалкам, перебирая их, словно костяшки на бухгалтерских счётах – те звякают, поддаются, – и быстро находит такое же платье интенсивно-кровавого цвета.

Прижав его к груди, она летит в примерочную. Плотно задёргивает шторку. Мужчина остаётся снаружи. Скинув васильковое платье и повесив его на крючок, Соня какое-то время созерцает свою фигурку в большом зеркале, – белый кружевной лифчик удачно подчёркивает маленькую упругую грудь, и это всё, что есть на ней из белья.

На щеках вспыхивает румянец, ведь здесь есть оно, зеркало.

Тело жаждет проникновения, горит, так что она воровато выглядывает, озирается по сторонам – никого – и говорит:

– Помоги примерить.

Мужчина проникает за штору, и примерочная сразу становится тесной, – они смотрят друг на друга через зеркало, совсем как тогда, в упор. Её тело источает запах мокрого асфальта, какой бывает летом после дождя. Его – мускуса и дикого мёда.

Мужчина так близко, что ворсинки на выступающих складках футболки бархатисто щекочут ей спину. Очень медленно он подносит руку к её молочного цвета плечу, прикасается и гладит – ладонь шероховата, мозолиста, – подбирается под лямку лифчика, тянет, и та соскальзывает, от чего Соня восторженно всхлипывает и вздрагивает одновременно.

Палец идёт по выступающим позвонкам, останавливается у застёжки и аккуратно расстёгивает её, – лифчик соскакивает, повисает на локтях, и Соня дёргается опять.

К счастью, в соседних кабинках – пусто.

Тихо играет музыка, призывая людей совершать покупки.

Мужчина хватает Соню за горло – за желобки вен, слегка сдавив их, – и так порывисто прижимается сзади, что пряжка ремня больно впивается ей в крестец.

С лёгким шелестом лифчик падает на пол.

Мужчина остаётся невозмутим, но его растущее желание давит бугром, выпирающим под плотной, натянутой тканью джинсов. Отрывисто дыша, Соня впивается взглядом в его отражение. Волоски на теле поднимаются дыбом, по коже бегут мурашки. Он резко нагибает её вперёд, – на лицо каштановой волной опрокидываются волосы. Охнув, она подчиняется, распластавшись руками на зеркале, – её уже колотит, уже знобит.

Неморгающий взгляд в упор. Зубчики молнии на ширинке… Лязг металлической пряжки. И мужчина прижимается вновь, давая понять, как всё распрямляется и растёт у него там, внизу – так мощно, что у неё темнеет в глазах и перехватывает дыхание.

Он достаёт из кармана презик, кусает за краешек оболочку, вскрывая её, и лишь тогда ненадолго уводит взгляд. Пауза, мучительная до изнеможения, тянется изысканной пыткой.

Соня гнётся в спине, раскрываясь ему навстречу, и он касается её там, внизу так мягко, будто целуя. Ещё и ещё. Прикосновения распаляют до набухающей, жгучей боли.

И тогда он уверенно входит.

– О-о-ох! – громкий выдох вырывается из горла Сони, и мужчина пятернёй на секунду зажимает ей рот.

– Не спалите нас, леди, – шепчет он в самое ухо, согревая его дыханием.

И они начинают двигаться – сначала медленно, а потом ускоряясь, – синхронно, словно танцуют ламбаду. Он держит чуть ниже талии – крепко, за тазовые косточки, – и это так остро, что Соня кусает себя за пальцы, лишь бы не закричать. И они смотрят друг другу в глаза, сквозь запотевшее зеркало и водопад её качающихся волос. Их общий телесный запах сливается в дикий коктейль, пьянит, колыхаясь в воздухе, и хриплые звуки дыхания затмевают собою музыку.

«Бу-тум, бу-тум», – перестуком колёс спотыкается сердце.

Конец уже близок. Ещё чуть-чуть. Ещё пара движений!

Но тут мужчина резко отстраняется, покидая её.

– М-м-м! – сдавленно воет Соня, сгибаясь и приседая.

Он поддёргивает брюки, переводит дыхание и тихо поясняет:

– Соседи.

Соня, вгрызаясь в пальцы, вжимает в живот кулак и беспомощно хнычет, топчась на месте. Влипает боком в холодное зеркало. Её крупно трясёт.

И да, в соседнюю кабинку входят, – слышится лязганье вешалок, с размаху посаженных на крючок.

– Ма-ам! – звучит нетерпеливый детский голосок – совсем рядом, по другую сторону шторки.

– Да отцепись ты! – раздражённо гаркает женщина. – Стой там! Здесь и так тесно!

Ох уж эти дети, обожающие заглядывать в чужие кабинки!

– Закончим после, – шепчет мужчина, застёгивая ремень.

Соня сползает по зеркалу, оседает на пол.

Глубокие следы от зубов ещё долго не сходят с её руки.

Сумеречный воздух пахнет фисташками. Мутные лужи разливаются по земле, перетекают в ручьи и с водоворотами исчезают в решётках ливнестока. Дождь закончился.

Здание театра огромно, вход обозначен внушительными колоннами. Потоком заходят люди – все степенные, важные. Многообещающий джаз зовёт.

Мужчина уходит к кассе, а Соня изучает торжественную театральную лестницу и высоченный потолок.

– Растудыть твою в качель! – слышится восторженное сзади. Голосок мурчащий, будто из мультика.

Соня тревожно озирается. Никого нет, только двое пожилых людей неподалёку степенно изучают программку, да билетёрши приветливо кивают входящим в зал. Соня потирает висок, морщит лоб:

– Ерунда какая-то.

Возвращается мужчина быстро:

– Нам достались места в последнем ряду.

– Поцелуйном? – Соня ёжится и смущённо тянется к его губам.

– Пойдёмте, – говорит он, игнорируя её порыв. – Сейчас уже всё начнётся.

…Их места находятся за круглым столиком из тёмного дерева, который стоит на открытом возвышении в ряду таких же. Скатерти нет. И никаких ни перил, ни перегородок – ничего такого, что могло бы спрятать от посторонних глаз.

Едва они успевают сесть, как в зале меркнет свет. Вот и начало.

Далеко внизу на сцене разворачивается действие: надрывно поёт саксофон – атрибут романтической, но неизбежно фатальной любви. В тему вступает пианист, с лёгкостью извлекая из клавиш кремового рояля меланхоличный джаз. Ведущий воодушевлённо рассказывает о жизни какого-то музыканта.

Соня ничего этого не слушает. Тонкие трусики, надетые по случаю похода в театр с непривычки жмут, кружева щекочут кожу, и тело жаждет избавления – и от одежды, и от тяжёлого томления там, внизу. Зрители смотрят на сцену, захваченные сюжетом, – почти все их лица приходятся в профиль. Мелькнув острыми локтями, Соня неуклюже высвобождается из куртки и кладёт её себе на колени, невольно демонстрируя миру новое платье.

Щёки становятся пунцовыми.

Мужчина сидит так близко. От него исходит тепло и пахнет вечерним лугом, – нагретым за день, благоухающим… И тонкие нотки чистого пота. И что-то ещё такое… Она сжимает его горячую ладонь и, прерывисто дыша, медленно проводит её прямиком к себе, под куртку и платье.

Как только его пальцы касаются колена, тело судорожно деревенеет, а пространство перед глазами вздрагивает и плавится, подобно воздуху в раскалённой добела пустыне. Рука движется вверх, скользит по шероховатому капрону, переступает, слегка запнувшись, через кружевную резинку и, коснувшись кожи, замирает.

Миражом, выплывающим из мутной ряби, перед ними возникает официантка.

– Меню? – предлагает она, кротко улыбаясь и протягивая пластиковую книжечку.

Соня закусывает губу, неотрывно глядя на сцену – её мелко колотит. Мужчина дружелюбно отвечает:

– Нет, спасибо. Ничего не нужно.

Девушка понимающе склоняет голову и уходит обслуживать остальных. А его рука – горячая, сильная – остаётся…

«Твоя рука просто лежала, а я сползала со стула всё ниже и ниже, замирая, когда мимо нас челноками сновали официантки. В зале царил полумрак, люди смотрели на сцену… а у меня под платьем разыгрывалось действо совершенно иного рода.

От этой нежности было больно. Ты тоже смотрел на сцену и вдруг начал смотреть на меня – так явно, нарочито, что я испугалась, что сейчас кто-нибудь подойдёт и с упрёком скажет: «Прекратите это безобразие! Вы в театре!»

Одна из женщин, сидящая в правом крыле, вдруг оглянулась, и её лицо ярко осветилось в анфас, всего на долю секунды. Я пришла в ужас: вот нас и застукали!»

Соня сжимается, садится на стуле ровно, шепчет:

– Давай потом!

Тут же объявляют антракт, и мужчина с усмешкой говорит:

– Помою руки и вернусь.

Ничуть не смутившись, что всё его желание отчётливо выпирает под ширинкой брюк, он встаёт и уходит. Соня изображает безразличие – получается плохо.

Тут случается странное: под стул шустро ныряет что-то чёрное, упруго коснувшись её ноги длинным хвостом! Соня, ахнув, смотрит вниз, озирается по сторонам – никого!

Заглядывает под стол – пусто!

– Мистика какая-то…

Мужчина возвращается, от его рук пахнет земляникой. Соня ёрзает на стуле, от чего тот скрежещет ножками о паркет.

– Леди, Вы как?

Она зябко ёжится:

– Показалось…

Начинается второе действие, – ведущего нет, скрипка виртуозно играет джаз. На этот раз пространство ярко освещено, но мужчину это не останавливает: рука уверенно проникает Соне под платье, палец поддевает резинку трусиков.

– Не надо, – шепчет она, прижимая к коленям куртку и безрезультатно отпихиваясь. – Давай потом…

Он штурмует увереннее, и она, пылая пунцовым румянцем, сдаётся. Скрипка на сцене стонет и рыдает вместо неё, а он проникает всё глубже, в самый жар. А дальше просто держит там пальцы, и куртка ползёт с колен, и Соня следом, со стула.

– Давай… потом… – шепчет она на выдохе, умоляюще. Под ключицей дико колотится сердце.

Жизнерадостный ведущий объявляет конец, актёры выходят кланяться, а зрители бурно аплодируют.

– Бравò! Бравò! – безостановочно скандируют слева.

Рука мужчины ныряет в самую глубину, – так что Соня тоже вскрикивает, – и плавно ускользает, оставляя её.

Он хлопает вместе со всеми – неторопливо, задумчиво, – а затем прижимает ладонь к лицу так крепко, словно человек, который пытается сдержать эмоции, чтобы не разрыдаться, – а на самом же деле просто нюхает пальцы.

Соня одёргивает платье, кутается в куртку. Лицо горит, и ещё больше полыхает там, под платьем, в промокшем насквозь белье, источающем пьянящий аромат. Главное – не смотреть по сторонам. Люди гремят стульями, поднимаются с мест, широким потоком идут на выход. Та женщина, справа, теряется в толпе.

– Пойдёмте, – говорит мужчина, вставая.

– Сейчас… сейчас… – она глупо улыбается, до последнего ожидая, пока основной поток людей просочится сквозь двери.

…На улице темно и пахнет, как в пещере: камнем, мхом и солоноватой прохладой.

– Стойте, леди, – мужчина увлекает Соню в цветочный магазинчик, оказавшийся рядом.

Внутри уютно; тонко горчат хризантемы. Продавщица зыркает на вошедшую парочку, расплывается в дежурной улыбке.

– Выбирайте, – говорит мужчина Соне, указывая на пластиковое ведро, в котором полыхают солнышками герберы.

Двумя пальцами она поддевает одну под венчик, осторожно вытаскивает:

– Вот. Люблю, когда они не проткнуты проволочкой. Эти как раз такие.

Мужчина расплачивается. Продавщица продолжает улыбаться и дальше, только мягче и конкретно ему, – и от этой чужой теплоты Соне делается дурно.

Могла ли тогда она знать, что эта, вторая гербера от него будет для неё и последней?