Loe raamatut: «Шпага д'Артаньяна, или Год спустя»
Эту книгу я посвящаю моим детям: Мерану, Лейсан и Айлин.
Жизнь припасла для вас множество сюжетов. Возможно, не все они безупречны, но одно несомненно: любой из них вам дано изменить к лучшему.
От автора
«Серьёзно?! История про мушкетёров заканчивается вот так?! И это всё?..» Примерно с такой тирадой тринадцатилетний я пришёл к отцу, перевернув последнюю страницу «Виконта де Бражелона». Тогда, в середине 90-х, папа не подозревал о как минимум 100 продолжениях романа Дюма разной степени популярности. Так что он лишь понимающе улыбнулся, развёл руками и ответил: «Сынок, если не нравится – допиши сам».
Что-что, а проза меня, начинающего поэта, вообще не привлекала, и, разумеется, дописывать или переписывать что-либо я тогда и не подумал. Положа руку на сердце, разочарование концовкой трилогии продлилось не так уж и долго: зарождалась эпоха книжного изобилия, и я поглощал без разбора все литературные новинки, до которых удавалось дотянуться. Во всяком случае, до тех пор, пока года через три в руки мне не попала книжица, довольно путано и бестолково описывающая похождения Атоса, Портоса и Арамиса накануне знакомства с отважным гасконцем. «Ну, если даже такое издают, то, может, и впрямь лучше дописать самому?» – подумал я без ложной скромности и…достал с полки всё те же «Десять лет спустя». Медленно и вдумчиво перечитывая самую объёмную часть мушкетёрской саги, я будто заново открывал для себя гениальный замысел Дюма. Нет, её финал больше не казался ни бледным, ни скомканным – вот только горький привкус несправедливости, памятный по первому знакомству с книгой, так меня и не покинул. Именно тогда и были сделаны первые наброски «Шпаги д’Артаньяна».
«Если что-то делаешь, то делай это хорошо!» – этому буддийскому принципу я старался следовать во всём, а потому обзор исторических материалов занял у меня пару лет, что сейчас, в эру Википедии и «поколения большого пальца», кажется просто безумной тратой времени. Я и сам, вспоминая себя тогда, осознаю как собственную расточительность, так и её неизбежность. Ну да, я познавал XVII век по увесистым словарям, справочникам, тем же историческим романам, однако именно эти трудности в том числе и стали для меня отличным стимулом приступить-таки к созданию продолжения – в конце концов, не зря же я убил столько времени на изучение эпохи Людовика XIV.
В 2002 году первая редакция книги была готова, а первые главы – даже опубликованы в журнале, в лучших традициях Дюма. А потом… потом случилось то, что, увы, нередко бывает в таком возрасте: меня с головой поглотила работа, а творчество пало в неравной борьбе с карьерой. И лишь пятнадцать лет спустя я не без внутренней дрожи сдул пыль с рукописи, завершённой ещё в студенческие годы.
Есть несомненные плюсы в том, что «Шпага д’Артаньяна» выходит в свет сейчас, а не в далёком 2002-м. За эти годы я успел побывать и в Версале, и в Лондоне, и на бельгийских полях сражений Деволюционной войны. Книга тем самым, бесспорно, выиграла в аутентичности, но… в глубине души я всё же надеюсь, что, читая её, вы услышите того мальчика, который четверть века назад явился к своему папе с томиком Дюма и возмущённым вопросом: «Серьёзно?! И это всё?..»
Пролог
Весной 1668 года прекрасная Франция ощетинилась штыками: Королю-Солнце шёл тридцатый год, и его «золотому веку» становилось тесно в родных пределах. В апреле корпус под началом графа д’Артаньяна вторгся в Нидерланды. А поскольку союз с англичанами и нейтралитет Испании развязали руки Людовику XIV, то французские войска, проглатывая крепость за крепостью, уже заставляли Европу задуматься над загадкой монарха, ещё каких-нибудь семь лет назад столь заурядного, а сегодня – подчинявшего себе армии, флоты и державы.
Впрочем, говоря об испанском нейтралитете, мы имели в виду лишь устную договорённость, достигнутую в ходе пребывания герцога д’Аламеда в Блуа полгода назад. Что до подписания соответствующего соглашения (ну конечно, его следовало прежде составить!), то эта честь выпала на долю преподобного д’Олива, о чём внимательный читатель, несомненно, помнит из заключительной главы романа «Виконт де Бражелон». Не забыл он, видимо, и о том, что упомянутый прелат стал даже временным генералом общества Иисуса… о, то было самым кратким назначением в истории ордена. Курьер, нагнавший иезуита у границы, передал ему высочайшее повеление немедленно вернуться в Мадрид: слабеющий Филипп IV желал видеть своего духовника подле себя в смертный час. Ужасная агония короля затянулась на месяцы, но ещё страшнее были её последствия: трон достался ребёнку – инфанту Карлосу. Шестилетний эпилептик, страдавший размягчением костей, то и дело бился в лихорадке и был так слаб, что не мог обходиться без молока кормилицы. С трудом передвигаясь на помочах гувернёра, отпрыск повелителей мира едва мог пролепетать несколько слов. То был роковой удар по Габсбургскому дому, и Арамису, вновь принявшему титул магистра, не без труда удалось удержать в повиновении мировую Испанскую империю. Однако в конце концов, послушные воле дона Рене, кастильские сановники созвали Королевский совет, утвердивший регентшей Марианну Австрийскую.
Одним из первых действий нового правительства стало посольство в Версаль для переговоров о нейтралитете Испании во франко-голландском конфликте. И вновь всё тот же отец д’Олива поспешил во Францию, верный приказам Эскориала и напутствиям генерала. День его отъезда запомнился Арамису ещё одним событием: вестовой из Тарба доставил ему новость, уже облёкшую в траур дворянские фамилии Беарна. Великий д’Артаньян пал на полях Фрисландии, и это стало для бывшего мушкетёра куда большим потрясением, нежели уход Филиппа IV.
Наше повествование начинается через пять месяцев после того, как Небеса услышали последние слова отважного гасконца:
– Атос, Портос, до скорой встречи. Арамис, прощай навсегда!..
Часть первая
История – это гвоздь,
на который я вешаю свои картины…
А. Дюма
I. Старость Арамиса
Замок Аламеда поражал воображение соседей и случайных путников своей изысканной мрачностью. Казалось, даже птицы избегали ухоженного парка, овеянного пугающим величием абсолютной тишины. Редкие гости не задерживались надолго, но и они большей частью наведывались сюда, исполняя волю Королевского совета или хозяина поместья.
Внутреннее убранство покоев подчёркивало страсть владельца к сибаритской роскоши. Однако особое впечатление производили безлюдные залы дворца: слуги старались не показываться в галереях без нужды, зная, что герцог предпочитает полное одиночество. Целыми днями просиживал он в библиотеке, а по ночам, измотанный бессонницей, выходил в парк в лазурном плаще французского мушкетёра, весьма нетривиальном для Кастилии. Ибо последний из отважной четвёрки лишь в таком одеянии, и только под неуловимым звёздным сиянием предавался грёзам.
А воспоминаний, скрытых под длинными белыми волосами, которые некогда с любовной нежностью перебирали пальцы прекрасных герцогинь, и впрямь хватило бы на множество томов исторических хроник, если бы автор чувствовал себя вправе изложить их на бумаге. Короли и королевы, великий Ришелье и скользкий Мазарини; Испания, Австрия, Англия – лишь он один знал теперь все хитросплетения генеалогических ветвей, дипломатических секретов, пороков и слабостей сильных мира сего. Да, этих тайн нельзя было доверить даже духовнику. Но Арамис и не нуждался в исповеди, поскольку мощь ордена возвышала его над миром, избавляя от общепринятых таинств и позволяя вершить судьбы людей и империй.
Старость, подкравшаяся незаметно, как пантера, и одним злобным рывком настигшая могучего и энергичного человека; старость, вызванная беспредельным отчаянием и рухнувшими надеждами честолюбивого епископа; старость, согнувшая его спину и посеребрившая голову, ничуть не коснулась ни гибкого ума, ни острого взгляда прелата. Именно она, неумолимая старость, делавшая грядущее столь туманным, побуждала его этой ночью размышлять о былом:
– Закат, – шептал старик, – как похож он на рассвет, и до чего же легко их перепутать. Где вы, мои рассветные дни? Был же и я молод… Пусть назовут это безумием, пусть, коль скоро это так: я-то лучше других знаю, что был безрассудно пылок. Зато жизнь моя была полна, а я, простой солдат, рвался сражаться с целым светом. Шевалье д’Эрбле не то, что юный Арамис: он твёрдо знал, чего хотел, бунтуя против обнаглевшего итальянца. Ваннский епископ… да что и говорить: нищая духом, прирастал я изощрённостью ума. А кем стал в итоге? Впрочем, известно кем… И генерал общества Иисуса, как прежде, мушкетёр де Тревиля, тоже может противопоставить себя всему миру – уже всерьёз. Только у него, совсем как у д’Артаньяна, нет больше аппетита. Да и стал ли я прежним? Нет, и это невозможно: слишком велика преграда между герцогом д’Аламеда и Арамисом. Слишком велика, чересчур тяжела… даже для Портоса.
Как обычно, с мыслью о дю Валлоне на него нахлынул целый сонм противоречивых чувств, и одинокая слеза, вскипев в огненном взоре, скатилась по окаменелому лицу прелата. Сейчас он не видел ни звёздного неба, ни раскидистой черноты деревьев – перед ним возвышался громадный утёс на морском песке.
– Вот и снова я ненавижу себя, презирая всю свою жизнь, – процедил Арамис сквозь зубы с невыразимой болью в лице. – Вернее заметить – всю жизнь после королевской службы. Быть может, я неправ… О, как играет нами судьба! Единственный предмет чести моей, гордости и славы не стоил мне ничего: ни заговоров, ни интриг, ни даже денег. Эта дружба была дарована мне свыше, а я, глупец, пренебрёг ею, забыв о товарищах почти на полвека. Чего ради? Во имя религии? Полно! Для Фронды? Ничуть. Ради Фуке либо ордена? Конечно, нет… Всего страшнее то, что я и сам не смогу ответить на вопрос всей жизни: зачем? Зачем я любил, страдал, ненавидел, упивался счастьем? Почему остался один, отринув друзей? О, если бы я помнил наш девиз: «Один за всех и все за одного!». Ещё пять лет назад мы умиротворили бы Европу на долгие годы, управляя через послушных нашей воле государей Испанией, Францией и Англией. Снилось ли кому-то из владык земных то могущество, коим обладали и не воспользовались бывшие мушкетёры? Ах, д’Артаньян, ты называл меня, несчастного, душою нашего союза… Увы, душа до времени покинула могучее тело, и теперь довольствуется третью грезившегося величия, не желая, впрочем, и этой малости. Что мне Эскориал, Лувр и Виндзор, если нет со мной Атоса, Портоса и д’Артаньяна? Останься на свете хотя бы Рауль!.. Клянусь, я воспрял и жил бы ради него. Я бросил бы к его стопам золото, дарующее свободу, и власть, дающую право на неблагодарность. Но нет, он слишком походил на отца и так отличался от матери, что не стал бы мстить. Да, бесчестному монарху посчастливилось вдвойне: он отравил жизнь самому благородному, а значит – наиболее безобидному рыцарю королевства и приручил лучшую шпагу Франции. И если второе обстоятельство спасло его от расплаты за вероломство, то память о первом взывает к возмездию. Что спасёт Людовика Четырнадцатого сегодня, когда нет с ним храбрейшего из храбрых? Только одно – старость Арамиса… Да, я стар, я угас, я мёртв. Именно эти слова сказал я полтора года назад моему последнему другу, и они не стали меньшей правдой теперь, когда у меня не осталось друзей…
Герцог смежил веки и тяжело вздохнул. Образы дорогих его сердцу людей неизъяснимо влияли на него, разгоняя тяжкие думы и возвращая к реальности. И если минуту назад его посетила мысль о забвении, то сейчас преобразившееся лицо вновь являло собой портрет одного из величайших властителей, коим по сути и являлся Арамис. Подняв очи к небу, он отсалютовал клинком трём самым ярким точкам, произнеся на сей раз совершенно отчётливо и громко: – Благодарю вас, друзья мои! Знаю, что ещё не время. Придёт день, и наша плеяда воссоединится, а пока… пока у меня есть дела на земле.
Его голос, почти не изменившийся с возрастом, прозвучал неожиданно резко в сонной тишине парка. Жуткий образ величавого старца в мушкетёрском плаще, воздевшего шпагу к звёздам и беседующего с духами на залитой бледным сиянием аллее мог показаться стороннему наблюдателю воплощением древнего языческого жреца, не будь этот старец магистром самого ревностного и могущественного ордена апостольской церкви.
Неожиданно лунный свет, озаряющий тропину, померк, и Арамис, опустив голову, медленно вложил шпагу в ножны. Ночь продолжалась. Видение исчезло.
II. О чём говорилось в письме графа д’Артаньяна
Вернувшись в замок, герцог несколько минут стоял неподвижно в огромной зале, будто стараясь отвыкнуть от ночной свежести. Затем, сбросив с плеч мушкетёрский плащ и красную далматику, направился в библиотеку. Человек в монашеской рясе, ожидавший хозяина, стоя у письменного стола, едва успел обернуться на гулкий отзвук шагов, как на пороге выросла фигура Арамиса.
– Вы изумительно точны, преподобный отец, – приветливо молвил генерал иезуитов в ответ на почтительный поклон ночного гостя. – Признаться, я сомневался, что вы успеете к назначенному времени. Вы понимаете, – продолжал он, заметив движение монаха и властным жестом призывая того к молчанию, – ведь это не я торопил вас: вы сами указали срок приезда в письме. И я с восхищением убеждаюсь, что чудеса скорости не канули в небытие с гибелью д’Артаньяна.
– Вы слишком добры, монсеньёр, – отвечал монах с почтением, в котором не было и тени угодливости, обычной для служителей церкви. Едва уловимый акцент выдавал в нём жителя Вечного города, что не мешало популярному некогда римскому проповеднику активно влиять на судьбы Испании. – Средства нашего общества позволяют менять лошадей так часто, что я вернулся бы ещё вчера вечером, если б не счёл нужным собрать по пути некоторые сведения.
– Итак, – произнёс Арамис, усевшись за стол и приглашая собеседника последовать его примеру, – вы прямиком из Парижа?
– Прямиком из Версаля, монсеньёр.
– О, понимаю, – тонко улыбнулся сановный старик, – его христианнейшее величество, с младых ногтей недолюбливая изменчивую Лютецию, в зрелом возрасте не даёт себе ни минуты отдыха между балами. Что ж, это поистине королевское занятие: так уж повелось во Франции ещё при его отце. Ведь вы застали там празднества, преподобный отец?
– Да, монсеньёр: ночи там не отличались от дней, разве что были несколько ярче, – бесстрастно сказал монах, обратив на генерала ясный взгляд широко посаженных глаз.
– Чего ещё ждать от молодого короля, – протянул герцог покровительственным тоном, в котором к тому же сквозило пренебрежение, – но ведь есть ещё, слава богу, господин Кольбер, который, полагаю, извёлся в ожидании отца д’Олива.
– Вы правы, монсеньёр: с министром я в основном и обсуждал детали соглашения, – подтвердил священник, внимательно глянув на генерала.
Но Арамис хранил молчание, вперив пронизывающий взор в собеседника и тем самым не давая тому остановиться.
– В течение трёх с половиной недель, – продолжал д’Олива, – мы составляли договор об испанском нейтралитете, и необходимо признать, что европейская карта в какой-то мере видоизменилась нашими стараниями.
– Я уверен, – холодно проронил герцог, – что вы не превысили своих полномочий, преподобный отец.
Д’Олива склонил голову в знак покорности и, промедлив короткое мгновение, отвечал:
– Моя вера и преданность делу ордена порукой моему послушанию. К тому же вовсе не условия договора – причина того, что моя миссия, вопреки ожиданиям, завершилась не к вящей славе Господа и католической Испании.
При этих словах кроткие очи монаха полыхнули недобрым огнём, и ответом на это была молния, блеснувшая в глазах Арамиса.
– Вопреки ожиданиям? – медленно повторил он самым безмятежным голосом, совладав с чувствами, – да так ли это, преподобный отец? Какая-нибудь приграничная крепость или полоса пашни не стоят того, чтобы хоронить под ними дружбу великих держав.
– Это верно, монсеньёр, и никто лучше меня не сознаёт ничтожности подобных разногласий. Но не замки и не земли явились камнем преткновения.
Иезуит умолк, уставившись на начальника и ожидая, что генерал, по своему обыкновению, выскажет некое предположение, пытаясь решить загадку: с возрастом Арамис обзавёлся такой привычкой. Но делал это лишь наверняка, а в эту минуту достойный прелат не мог представить причины срыва диалога. Поэтому он, придав лицу соответствующее выражение, сделал знак монаху продолжать.
– Когда формальности были улажены к общему удовольствию, – заторопился д’Олива, – а случилось это не без помощи и доброй воли господина де Лувуа, дело оставалось за малым – ознакомить с соглашением короля. Однако его христианнейшее величество не спешил скрепить конкордат своей подписью, откладывая это изо дня в день. А когда тянуть с ратификацией дальше стало невозможно, Людовик Четырнадцатый объявил о своём отказе.
Даже призвав на помощь всё своё самообладание, генерал не мог сдержать изумлённого возгласа. А проявив таким образом свои чувства хотя бы и в малой степени, он не счёл нужным таиться далее:
– Король отказался подписать договор?! Но это немыслимо: кто более него заинтересован в нейтралитете Испании? Кто, как не он, наградил меня орденом Святого Михаила за одно обещание устроить эти переговоры? Возможно ли то, о чём вы говорите, преподобный отец?
– Его величество дал мне аудиенцию, во время которой, проявляя крайнюю любезность и предупредительность, сообщил, что Франция в войне против Голландии руководствуется своими мотивами, во многом противоречащими запросам Мадрида. Что он желал бы активного участия Испанского королевства, наравне с Англией, в искоренении республик. Что он не может вознаграждать нейтральную позицию Карла Габсбурга столь же щедро, как братскую помощь Карла Стюарта.
– Вознаграждать!.. – гневно повторил Арамис.
– Именно так король это сформулировал. И вдобавок выразил надежду на всё тот же дружественный нейтралитет, который испанцы и без конкордата соблюдают полгода, посулив Мадриду участие в мирных переговорах.
Отец д’Олива умолк. Герцог пришёл в себя и какое-то время сидел будто в забытьи. Наконец он произнёс:
– Всё это либо не имеет никакого смысла, либо таит в себе столь грозную подоплёку, что она не может быть высказана вслух. И поскольку я далёк от мысли, что Людовик Четырнадцатый лишился рассудка, то усматриваю в его словах намеренный вызов Эскориалу. Причины этого мы выясним, но осознаёт ли король, что, сойдясь с Испанией, он вступает в бой и с нашим святым орденом?
Преподобный отец, хоть и являлся вторым лицом в таинственном обществе Иисуса, и лучше других был осведомлён о возможностях иезуитов, всё же внутренне содрогнулся от этих слов, ставящих мощь ордена выше армий земных. От взгляда прелата не ускользнула реакция преемника и, невзирая на серьёзность момента, он мысленно улыбнулся такой впечатлительности.
– А как вёл себя при этом суперинтендант? – резким голосом спросил он.
– Господин Кольбер был весьма подавлен поведением суверена и напоследок уверил меня в своём горячем стремлении отговорить короля от необдуманных поступков.
– Вот как! Король не доверяет министру… – прошептал герцог д’Аламеда.
– Он также просил известить монсеньёра о своём стремлении встретиться с ним в Версале, – продолжал отец д’Олива, – и вручил мне письмо.
– Письмо? – оживился Арамис. – Письмо от Кольбера?
– Нет, письмо, оставленное у господина Кольбера с тем, чтобы его передали лично вам.
– От кого же оно? – с нескрываемым интересом осведомился герцог.
– От графа д’Артаньяна.
Арамис с изменившимся лицом выпрямился в кресле. Эта новость поразила его куда сильнее, чем известие о срыве переговоров. Не в силах вымолвить ни слова, он протянул руку за письмом. Передав начальнику конверт, посланник пояснил:
– Отправляясь на войну, господин граф поручил суперинтенданту в случае своей смерти переслать это письмо герцогу д’Аламеда. Но, когда стало известно о гибели маршала, господин Кольбер не решился прибегнуть к услугам почты и передал его мне из рук в руки, хоть и с большим запозданием.
Не решаясь распечатать конверт, Арамис держал его кончиками пальцев, словно боясь обжечься. Наконец, будто устыдившись минутной слабости, он вскрыл письмо и впился глазами в размашистый почерк д’Артаньяна:
«Дорогой друг.
Через два дня я отбываю в расположение армии, заранее предвидя успешную кампанию. Тем не менее, какое-то смутное беспокойство гнетёт меня, заставляя писать эти строки. Уверен, что вы поймёте меня: ведь и вы, сколь мне помнится, имели обыкновение сообщать своей кузине-белошвейке о вещих снах. Меня вовсе не мучают кошмары, друг Арамис, – просто я чувствую, что в этой войне буду убит. Зная это, я желаю сделать некоторые распоряжения, касающиеся моего имущества, довольно значительного даже для маршала Франции, коим я надеюсь всё же стать.
Завещание, заверенное королевским нотариусом, находится в тайнике за портретом Генриха IV в моём парижском доме. Я прошу вас, милый друг, использовать всё своё влияние, дабы эти предписания были исполнены неукоснительно.
Вас наверняка изумит текст завещания, и я тешу себя тем, что напоследок сумел вызвать ваше удивление, любезный Арамис. Возможно, мне следовало открыться вам несколько месяцев назад в Блуа, но что случилось, того не изменить. Надеюсь, что, назначив вас исполнителем моей последней воли, я искуплю тем самым свою вину перед вами.
Всегда ваш на земле и на небе д’Артаньян».
Закончив чтение, Арамис почувствовал, что лоб его, несмотря на прохладу, покрылся испариной. Смирившись со смертью друзей, он никак не ожидал получить весточку от одного из них спустя столько времени. Поистине, эта ночь была чередой испытаний для разума и сердца генерала иезуитов…
– Господин Кольбер ничего не говорил о содержании письма? – ровным голосом спросил он отца д’Олива.
– Он высказал предположение, что это письмо является последней волей маршала.
– Что ж, суперинтедант редко ошибается, – умехнулся прелат.
Он был уверен, что догадка министра осталась лишь догадкой, не подкреплённой поиском доказательств. Что-то подсказывало герцогу, что Кольбер не посмел вскрыть письмо д’Артаньяна, хотя с другими церемонился куда меньше.
– Вы упомянули о том, преподобный отец, что задержались в дороге. Это имеет отношение к срыву переговоров?
– Самое прямое, монсеньёр. В Мадриде я попросил брата Нитгарда устроить мне тайную встречу с кардиналом Херебиа, которого вы, без сомнения, помните.
– Он, кажется, являлся одним из соискателей звания генерала ордена, – сухо произнёс герцог. – О, я начинаю понимать, что вы имеете в виду, преподобный отец.
– Не так ли, монсеньёр?
– Продолжайте.
– Его высокопреосвященство был несказанно рад вновь оказаться полезным нашему обществу. Учитывая посредничество Великого инквизитора, он немедленно сообщил мне подробности, проливающие свет на некоторые события и обстоятельства. Так, например, стали совершенно очевидны причины, побудившие Людовика Четырнадцатого отказаться от прежних намерений.
– У кардинала, видимо, прекрасные осведомители, – небрежно заметил Арамис.
– То же самое говорил и прежний глава ордена, – охотно согласился иезуит, – он вполне одобрял действия кардинала, платившего жалованье слугам французского короля за доставляемые сведения. Однако в разговоре со мной его высокопреосвященство пожаловался на стеснённость в средствах…
– Он будет получать требуемые суммы из нашей кассы, – перебил его герцог. – В том случае, разумеется, если эта информация окажется ценной.
– Судите сами, монсеньёр: он за несколько минут разъяснил мне то, что я тщетно пытался постичь всю дорогу от Версаля.
– Вернее, он изложил вам свою версию.
– Но версия, подкреплённая столькими фактами и нюансами, может оказаться единственно верной, монсеньёр.
– Объяснитесь, преподобный отец.
– Охотно. Во время вашего визита во Францию Людовик Четырнадцатый готовился к войне с Голландией. Он уже тогда был уверен в поддержке английского флота и хотел только одного – заручиться нейтралитетом Испанского королевства.
– Этот нейтралитет я ему обещал, – кивнул герцог, невольно вспомнив беседу с Кольбером в Блуа.
– Да, монсеньёр, но от чьего имени?
– Разумеется, от имени его католического величества, – спокойно ответил Арамис.
– Но через девять месяцев после вашего обещания произошло событие, разрушившее ряд ваших начинаний, монсеньёр.
– Вы говорите о смерти Филиппа Четвёртого, не так ли?
– Я говорю о смерти отца французской королевы, монсеньёр.
– Но разве моё влияние и могущество ордена умерли вместе с монархом? То, что я обещал от имени Филиппа Четвёртого, я обещал вновь от имени Карла Второго устами вдовствующей королевы и Правительственной хунты. Разве не это – лучшее свидетельство твёрдости наших намерений?
– О, вы безусловно правы, монсеньёр, но намерения его христианнейшего величества оказались далеко не столь тверды.
– Иными словами, союз с Испанией Людовик связывал исключительно с личностью Филиппа Четвёртого?
– Именно так, монсеньёр.
– И он не желает сковывать себя обязательствами перед Королевским советом, правящим от имени наследника?
– Монсеньёру открыто истинное положение вещей.
– Быть может, вы сумеете объяснить и причину этого нежелания?
– Его высокопреосвященство утверждает, что король Франции отказался подписать конкордат из опасения признать тем самым права хунты и других регентских институтов на власть.
Едва уловимое облачко омрачило чело бывшего ваннского епископа, скривившего губы в ядовитой усмешке:
– А если подумать, в хунте могут отыскаться люди, способные усомниться и в правах самого Людовика Четырнадцатого на французскую корону, – прошептал Арамис.
Затем продолжал, обращаясь к собеседнику:
– Итак, кардинал Херебиа всерьёз рассматривает возможность агрессии против Испании?
– Его высокопреосвященство даже упомянул о том, что подробный политический план Людовика Четырнадцатого на этот счёт он передал вашему предшественнику в тот день, когда…
– Да, я помню, – задумчиво оборвал его генерал.
Монах затих, давая начальнику возможность сделать выводы. Молчание длилось довольно долго, после чего герцог д’Аламеда обратился к ночному гостю:
– Часа два осталось до рассвета. Ваша комната готова, преподобный отец. Передохните.
Отец д’Олива бесшумно удалился. Арамис остался один.
«Мой царственный пленник развил, однако, неплохой аппетит, – усмехнулся он. – Едва удержав собственный трон, он точит зубы на чужие престолы. Ну, что ж, королёк, поглядим, куда заведут тебя раздутые амбиции. Ты похоронил ещё не всех четырёх мушкетёров, а я пока не уладил земных дел д’Артаньяна, чтобы последовать за ним…»
Размышляя таким образом, он взял со стола кипу бумаг, без труда отыскав нужный документ и с головой погрузился в изучение объёмистого донесения кардинала Херебиа.
