Подобно тому, как в быстро текущей горе покоятся огромные валуны, мимо которых беспрепятственно, волна за волной, текут вечно движущиеся воды, так и идеи, однажды удачно задуманные, незыблемо стоят в потоке истории, пока мимо них проходит поколение за поколением. Когда их непреложность признана и признана, они в силу своей внутренней истинности становятся неотъемлемым достоянием, переживают смену поколений и будут существовать до тех пор, пока существует образованное человечество, т.е. пока вся предшествующая интеллектуальная культура не будет сметена новым потоком примитивного варварства. Однако такого низвержения и падения культуры, образования и науки, которое можно сравнить с геологическим переворотом всей поверхности Земли, следует ожидать тем меньше, чем дольше продолжается борьба культуры с бескультурьем.. К таким идеям относятся, например, идея арифметики, идея аристотелевской логики, идея евклидовой геометрии, идея галилеевской форономии¹ и механики, идея коперниканской или гелиоцентрической астрономии, не говоря уже об оригинальных религиозных, художественных или политических творениях. Разумеется, такие новаторские и бессмертные творения, конечно, могут быть дополнены, исправлены, переделаны, могут быть перестроены с фундамента в другом стиле, но их сущностная идея остается. К таким идеям относится и идея Канта о трансцендентальной философии, из которой открывается и утверждается навеки неведомая, высшая точка зрения. Логика Аристотеля просуществовала более двух тысяч лет, пережила множество бурь, была впервые разработана с изощренной изобретательностью до мельчайших деталей под руками схоластики, обросла барочной номенклатурой и в таком виде стала догматически жесткой, чтобы после рассвета нового времени подвергнуться бесчисленной критике со стороны Петра Рамуса и Бэкона, начиная с Берулама и заканчивая эмпириками, алгебраистами и другими реформистскими логиками современности; И все же она содержит незыблемые истины, veritates aeternas и покоится на незыблемом фундаменте, который будет стоять до тех пор, пока существуют здравомыслящие люди. Теорема противоречия, из которой с очевидной необходимостью вырастает здравая логика, является именно такой скалой, непоколебимо стоящей в потоке и смене мнений, о которую разбивается весь скептицизм, вся софистика и игривая диалектика.

Столетний юбилей «Критики чистого разума» отмечался не одну Олимпиаду назад именно в таком, не устаревшем виде. Неизменным целиком, провозглашением совершенно новой, ранее небывалой и впоследствии никогда не преодоленной точки зрения мысли, она, однако, во всех своих частностях и специальных положениях может быть подвержена судьбе устаревания и, подобно первоначальному учению Коперника, возможно, даже корректироваться и устаревать местами. Новый, новаторский, эпохальный аспект критики Канта, в отличие от психологических и психогенетических теорий познания Локка и его эмпирических преемников и рационалистических оппонентов, состоит в том, что она исходит не из души, не из мозга, не из tabula rasa, не из лейбницевской монады, а из сознания, являющегося изначальным, первичным фактом χατ εξοχην; что он исследует не интеллектуальную историю развития личности или человечества, а общие, типичные предпосылки миропознания вообще; что он постигает метакосмичность априорного, лежащего в основе всего эмпирического внешнего и внутреннего мира, разрывая тем самым скатерть между психологией и эпистемологией.

Главное, что его волнует, – это, по его собственному выражению, не quaestio facti, а quaestio juris. Его ошибка не в том, что он слишком мало, а в том, что он слишком много психологии примешивает к своим исследованиям, в результате чего на более высокий уровень философской мысли перетаскивается много устаревших вольфианских, лейбницевских, даже схоластических идей, на место которых пришедшие позже хотят поставить гербартианские, физиологические, психофизические и другие. Но речь идет вовсе не о психологии, не о теории жизни души и т.п., а о том, без чего ни психология, ни душа, ни естествознание, ни материя не могли бы существовать эмпирически; речь идет о том, что вечно лежит в основе всей науки вообще и ее объекта.

Человек может быть определен совершенно по-разному в зависимости от того, с какой точки зрения на него смотреть. С точки зрения зоологии, это млекопитающее рода Bimana, ближайший родственник предков высших видов приматов. С химической точки зрения человек – это смесь белка, фосфорнокислой извести, углекислоты, серы, поваренной соли, большого количества воды и некоторого количества железа, хотя некоторые неясные моменты скрыты. Его можно определить и как смеющееся существо, и как говорящее существо, и как разумное существо. Если бы речь шла о полном собрании всех возможных определений человека, то без перьев двуногого Платона, как и его сатирического аналога – ощипанного петуха Диогена, – пожалуй, не обошлось бы. Что касается Канта, то он, пожалуй, сказал бы, что человек – это существо, которое осознает звездное небо над собой и нравственный закон внутри себя. Но в самом общем смысле трансцендентальной философии его следовало бы назвать: Человек есть бытие, лежащее в основе мира, а именно мира, известного только нам, единственно данного, как его неизбежная предпосылка. Он есть необходимый коррелят или Complementum Possibilitatis эмпирического мира. Если, однако, это последнее объяснение верно (а то, что оно должно быть в высшей степени верным, очевидно даже в том случае, если принять человека лишь за зеркало или отголосок мира!), то из него сразу же следует, что во многих отношениях человеческий разум «не черпает законы из природы, а предписывает их природе». Именно в этом заключается суть великого, высшего коперниканского переворота в философии. Природа получает законы благодаря разуму, а не по своей воле» является девизом и центральной идеей «Критики чистого разума» и эмпиризма последнего времени, который мнит себя новым под другим знаменем, а на самом деле ни на шаг не идет дальше Бэкона, Локка и Юма, без колебаний принялся с тупыми мечами и копьями орудовать против столь возмутительного осквернения «чистого опыта». Он чувствует в нем нечто зловещее, нечто мистическое, нечто демоническое, нечто, намного превосходящее священный «факт» и «опыт», которые только и делают нас блаженными. Он не понимает, что его собственные «факты» и «опыт» содержат в себе избыток того, что не является фактами и никогда не может быть «опытом». Когда Кант после долгих лет глубоких раздумий наконец предстал перед публикой с «Критикой чистого разума», вся европейская философия, а не только новая европейская философия, идущая от Бэкона и Декарта, превратилась в дисгармоничный клубок партийных взглядов. Эмпирики и рационалисты, локкианцы и лейбницианцы, материалисты, спиритуалисты и джематериалисты, вольфианцы, вольтерьянцы и эклектики, детерминисты и индетерминисты, теисты, дрейфусары и атеисты, мистики и философы Просвещения, философы разума и философы эмоций стояли друг напротив друга в беспорядочном конфликте мнений: с одной стороны – Система природы, а с другой – «Знатная философия» Г. С. Реймаруса. Благороднейшие истины естественной религии», а то и «Сивиллы» Гаманна. Это был лабиринт тупиков, из которых, казалось, не было выхода. Однако Кант нашел выход, подняв мысль на более высокую, доселе трудно представимую точку зрения, с вершины которой можно было с высоты птичьего полета окинуть взглядом этот запутанный лабиринт. До этого времени философы бились над вопросом, насколько скрытая природа и внутренняя связь вещей может быть познана через опыт и рефлексию. Кант поставил более высокий и интроспективный вопрос: Как, при каких предпосылках возможно эмпирическое и рациональное познание.

Это была проблема трансцендентальной философии, особенно теоретической трансцендентальной философии; вновь открытая и навсегда сохранившая свою актуальность точка зрения, которая в «Критике чистого разума» была исследована во многих направлениях с небывалой энергией и глубиной. Кант также остро осознавал превосходство своего дела, которое он провозглашает в различных местах без всякого личного тщеславия; с ним соглашались лучшие представители его времени. – С тех пор этот труд оценивался со всех возможных сторон; его высоко оценивали, им восхищались, его толковали и критиковали. По нему написаны не только многие тома, но и целые библиотеки, и эта литература растет из года в год, как это видно из сравнения богатой «Истории философии Канта» Розенкранца (1840) с превосходным комментарием Г. Дайхингера к Канту (т. I, 1881; т. II, 1892). Насколько обоснованными являются отчасти крайне странные учения Кинцельда, изложенные в знаменитой работе, до сих пор остается предметом спора. Действительно ли существует абсолютное различие между аналитическими и синтетическими суждениями; действительно ли трансцендентальный основной вопрос «как возможны синтетические суждения» a priori? «действительно имеет ту силу и масштаб, которые предполагаются; являются ли пространство и время на самом деле изначальными, чистыми формами восприятия и действительно ли их трансцендентальная идеальность следует из их априорной природы; являются ли все и какие из двенадцати категорий действительно категориями, т.е. „выводимыми и необходимыми основными понятиями человеческого рассудка“, – все это остается спорным. Трансцендентальная дедукция чистых понятий рассудка», стоившая Канту, по его собственному признанию, стольких усилий и призванная показать, что только благодаря применению категорий к данным органов чувств возникают предметы, познания опыта, а вместе с тем и сами предметы опыта, вызывает во многих отношениях живое сомнение. Только в том, что «трансцендентальная апперцепция» или устойчивая тождественность «я» является неизбежной предпосылкой познания и эмпирического бытия данного нам мира, сомневаться не приходится.

Своеобразная, крепко въевшаяся привычка Канта рассматривать любой предмет философии буквально под четырьмя рубриками: количество, качество, отношение, модальность – давно признана личным педантизмом и упрямой учительской слабостью великого мыслителя и уже давно пресечена даже его главными последователями. Необычайно важный основной раздел «Аналогии опыта», т.е. необычайно глубокое доказательство того, что только при общей обоснованности принципа постоянства субстанции, принципа причинности и т. д. можно признать объективный временной порядок явлений, отличный от субъективной последовательности индивидуальных восприятий, и что «опыт» может возникнуть, ставит проблемы, о которых до Канта никто не задумывался. Это открывает удивительные возможности для понимания скрытой работы тех интеллектуальных функций, из эффективности которых складывается научное мировоззрение. Куда уж там Юму или Лейбницу в его «Новых сочинениях» до таких проблем. Но при всем восхищении следует признать, что Кант, как ему кажется, раскрыл здесь не предпосылки опыта, а, самое большее, предпосылки опыта-науки. Животные тоже испытывают опыт! Утверждение Канта с самого начала, что факты восприятия – «только явления», – недоказуемая догма; введение им «вещи-в-себе» основано, как считают Ф. Х. Якоби, С. Маймон, И. С. Бек, Энесидемус (G. Э. Шульце), что было признано еще Ф. Х. Якоби, С. Маймоном, И. С. Беком и А. Энесидемуc (Г. Э. Шульце) и доведено до крайности в моем эссе «Кант и эпигоны», основано на трансцендентальном использовании причинности, т.е. на таком использовании, которое сам Кант не допускает.

Таким образом, вся трансцендентальная диалектика, сколько бы истины и значения она ни содержала, возникла, очевидно, только из полемики против метафизики вольфианцев и рассматривает этот особый вид метафизики как неизбежный продукт человеческого разума, тогда как на самом деле кроме него в древности и современности существовало множество других видов догматической метафизики. Кантовское учение об идеях выражает великую истину в том, что понятия путем умозаключения от данных условий к совокупности их условий должны возникать из сверхэмпирического, необусловленного, непознаваемого; Но надуманное утверждение, что эти умозаключения должны происходить именно в трех формах категорического, гипотетического и дизъюнктивного силлогизма, принятых в традиционной схоластической логике, и тем самым приводить к трем основным идеям вольфианства, несет на себе печать величайшего произвола. Это уже неоднократно объяснялось. – Короче говоря, все отдельные учения «Критики чистого разума» спорны, или сомнительны, или уже опровергнуты. Но вся точка зрения, основная идея этого произведения, – вечна и бессмертна; это такой уровень познания человеческого разума, которого не было раньше и который не будет вытеснен впоследствии.

Регрессии и репризы, с другой стороны, очень часто происходили в послекантианской философии: с одной стороны, Шеллинг, Гегель и их последователи, несмотря на все предостережения, верили, что им удастся вновь постичь сущность вещей или «вещь в себе», и тем самым создавали новый догматизм, новую «метафизику сверхчувственного»; а с другой стороны, трансцендентальная философия, совершенно не понимая своей идеи, должна была быть сведена к эмпирической психологии или заменена психологией, так что на великий вопрос о том, каковы в первую очередь конечные предпосылки всякого человеческого познания, должен был быть дан ответ совершенно другим вопросом о том, каковы конечные предпосылки всякого человеческого познания.

был вытеснен со своего места совершенно другим, подчиненным вопросом о том, как идеи возникают эмпирически у отдельного человека или животного и как знание и познание постепенно созревают во временном развитии. – Оставим здесь в стороне эти недоразумения и обсудим некоторые существенные основные положения трансцендентальной философии самостоятельно и заново, ни в коей мере не связывая себя буквой Канта.

Время

Какое странное существо или чудовище – время! Бесплотная мысль-вещь, загадочное существо, невидимый гермафродит, состоящий из бытия и небытия, смешанных воедино, но при этом такой же реальный, как и мы сами, которые, живя во времени и управляемые им, подобным образом объединяют то, что было, с тем, что было и чего не было, в одно целое в силу идентичности «Я», переживающего настоящее. В нем нет ничего постоянного, кроме перемен; – основной вид «παντα ρει». По регулярному вращению звездного неба, по восходу и заходу солнца, по постоянно повторяющейся смене луны, по непрекращающейся череде света и тьмы, лета и зимы люди всегда узнавали время, систематически делили его на отрезки и измеряли бесплотный по своей сути ход времени. Дни, месяцы и годы как единицы времени продиктованы человеку великим ходом природы, а его собственная телесная и духовная жизнь добавляет чередование сна и бодрствования, ритм ударов пульса и дыхания, определенные периодически и тактильно повторяющиеся, даже ощутимые жизненные функции в целом, чтобы разделить сутки на еще более мелкие единицы измерения. В частности, именно звуки и музыка навязывают нам восприятие и измерение времени и демонстрируют ad aures², с которыми чувство слуха соотносится так же, как лицо с пространством. Но даже глухонемые четко осознают время, так же как слепорожденный не лишен представления о пространстве. Календарь и часы в конечном счете определяются и точно регулируются астрономией, а астрономия – одна из самых древних и священных наук человечества, тесно переплетающаяся с религиозными представлениями в силу своей непосредственной связи с вечным миропорядком. Человек – это ζωον αστρονομιχον. Те, кто, подобно Гердеру в его «Метакритике», выносит совершенно беспристрастные суждения о трансцендентных философских вопросах, вполне могут считать, что эмпирическое, эмпирическое, индуктивное, психогенетическое, даже историческое происхождение понятия времени лежит здесь на виду. Но они глубоко заблуждаются, поскольку подобные рассуждения не проливают свет даже на психологические истоки сознания времени, не говоря уже о том, чтобы хоть как-то затронуть трансцендентальное философское значение времени. Ведь для того, чтобы измерение времени и сознание времени вообще были эмпирически возможны, должны выполняться определенные условия, без которых оборот звезд, восход и заход солнца, вообще любое изменение и событие, любая последовательность моментов и состояний не могли бы для нас существовать. Если бы поток событий был совершенно безграничен, если бы в мире не было ничего фиксированного и постоянного, мимо чего он протекал бы, ничего устойчивого, по сравнению с чем вещь или состояние еще не было бы, теперь есть, а теперь уже нет; тогда не было бы вообще никакого потока, никаких событий, никакой временной последовательности, никакого времени, так же как в совершенно пустом бесплотном пространстве нет разницы между покоем и движением. Но теперь даже тот, кто в принципе полностью согласен с гераклитовским «παντα ρει», т.е. не признает в мире ничего абсолютно стойкого или действительно неизменного, все же должен будет признать, что есть нечто относительно стойкое, относительно постоянное; поскольку не все вещи изменяются одинаково, с одинаковой скоростью, но одни быстрее, другие медленнее; при этом более медленно – (до предела «заметной медлительности») – изменяющиеся вещи могут быть использованы в качестве мерила, маркера и указателя скорости более быстрого изменения других вещей, проходящих мимо них. Секундная стрелка на циферблате часов заметно движется вперед, а минутная по сравнению с ней как бы стоит на месте; минутная стрелка, в свою очередь, движется вперед, а часовая по сравнению с ней как бы стоит на месте. Падающий камень или пролетающая птица мчатся так быстро, что солнце по сравнению с ними замирает на небе; солнце описывает на небе свою суточную дугу так быстро, что седина, кажется, не растет за это время; седина растет и увядает так быстро, что горы и долины и вся эонфигурация земной поверхности кажутся неизменными; геологические преобразования земной коры, кроме извержений вулканов, землетрясений и тому подобных катастроф внезапного характера, происходят с такой медлительностью, что отдельный человек, да и весь род человеческий, почти ничего не замечает в них непосредственно и может распознать их лишь косвенно, путем искусственных умозаключений из различных явлений.

Таким образом, это различие в скорости событий, благодаря которому можно эмпирически отличить нечто относительно постоянное, относительно неподвижное, относительно неизменное от того, что изменяется быстрее, что движется быстрее, дает нам эмпирические показатели для создания идеи реализации времени и в то же время стандарты для измерения времени, протекающего и проходящего. Если бы каждое природное событие происходило с одинаковой скоростью, то в природе вообще не существовало бы меры времени; поток событий был бы безграничен, и то, что мы в нашем человеческом мышлении рассматриваем как временную последовательность, как fluxus temporis и как линейный ход причинной цепи состояний мира, было бы тогда, подобно логической цепи умозаключений, вневременной условной связью. Быстрое и медленное не существовало бы вообще, и в отсутствие объективной меры скорости было бы совершенно одинаково, рассматривать ли весь изначальный и бесконечный мировой процесс как протекающий с бесконечной медлительностью или как протекающий с бесконечной скоростью. Однако в этих двух крайних пограничных случаях события зашли бы в тупик. То, что мы называем течением времени, fluxus temporis, было бы полностью устранено. Годы, века, тысячелетия исчезли бы полностью, поскольку они либо растянулись бы в бесконечность, либо сжались в одну точку. В общем, мир был бы не темпорализован.

Кстати, я охотно признаю, что эта концепция детемпорализации событий вряд ли понятна нашему визуальному воображению и предъявляет довольно жесткие требования к нашим способностям к абстрагированию. Однако я ссылаюсь на некоторые фрагменты моего анализа действительности, а именно на две главы «О субъективном, объективном и абсолютном времени» (2-е и 3-е изд., с. 87 и далее) и «Причинность и временная последовательность» (2-е и 3-е изд., с. 187 и далее). Там подробно разъясняется, что для интеллектов, обладающих специфически различными скоростями восприятия, один и тот же отрезок времени, например, час или минута, должны иметь совершенно разную длину; что поэтому для таких интеллектов длина или квант времени увеличивается или уменьшается пропорционально их скорости восприятия, примерно как линия пространства уменьшается или увеличивается при рассматривании ее через вогнутые или выпуклые линзы; что течение времени замедляется или ускоряется в зависимости от этой субъективной скорости восприятия; что субъективные линии времени различных организованных интеллектов совершенно не согласуются друг с другом; и что пределом этого ускорения или замедления хода времени, зависящего от скорости восприятия, следует считать тот случай, когда для абсолютного, беспредельного интеллекта перегородка между προτερον и υστερον полностью отпадает, и таким образом весь мировой процесс лежит в нем как вневременная мировая логика sub specie aeternitatis. – Тот, кто, однако, не удовлетворившись этой полной детемпорализацией событий, все же возвращается к процессу геологических изменений нашего земного шара, более того, к космогоническому ходу развития планетарной системы и всей неподвижной звездной системы, допускает наличие материальной субстанции, обладающей абсолютной устойчивостью, сохраняющуюся неизменной на протяжении всех метаморфоз природы и думается, что по сравнению с этой раз и навсегда неизменной субстанцией ряд мировых состояний, даже при одинаковой скорости всех событий на всем их протяжении, все равно будет распадаться на временную последовательность более ранних и более поздних; В то же время она выходит за пределы всякого опыта и опирается на идею, которая в конечном счете является надэмпирической, трансцендентной и эмпирически недостижимой. Одним словом, в сфере опыта время и сбывание времени существуют только тогда, когда не все события происходят с одинаковой скоростью, а одни быстрее, другие медленнее; так что относительно неподвижное может контрастировать с относительно движущимся. Однако все это рассуждение, против доказательств которого не может быть выдвинуто ни одного обоснованного возражения, уже основано на «неявной» предпосылке; оно молчаливо предполагает нечто, без чего во внешней природе не было бы ни постоянства, ни происходящего, ни покоя, ни движения, ни длительности, ни изменения, ни прихода, ни ухода, ни различия между относительной быстротой и относительной медлительностью, а значит, эмпирически не существовало бы ни времени, ни временной последовательности. Это последнее, таинственное нечто и есть – мы сами. Это Я, которое остается тождественным самому себе и в то же время осознает изменение своих состояний. Если бы не существовало того «я», которое, несмотря на непрерывную смену восприятий и мыслей, само остается неподвижным и фиксированным и которое время от времени может также приводя скорость собственных мыслей в равновесие со скоростью внешних материальных событий, сознавая при этом, что остается тождественным самому себе в изменении, Я или сознание-субъект, тотчас же знающий: «Я теперь точно такой же, каким был раньше», был бы вместо этого – образом прошлого, удерживающим и сохраняющим в памяти, Если бы вместо этого субъекта сознания, переживающего настоящее и предвосхищающего будущее, существовал такой субъект, который, мгновение за мгновением, был бы полностью поглощен мгновенным сознанием настоящего и, изменяясь с изменением представлений, всегда превращался бы в другой субъект и, таким образом, вместе с самими представлениями всегда находился бы в состоянии непрерывного возникновения и исчезновения, то времени вообще не существовало бы из-за полного отсутствия различия между прошлым и будущим.

Например, орбита звезд, которую Платон очень красиво называет «орудиями времени», τα οργανα χρονου, в таком случае вообще не существовала бы как орбита, поскольку то, для чего они являются орудиями, полностью отсутствовало бы. Ведь «из песка и воды не скрутишь веревку», а нитка жемчуга без нитки не расплетается ни на что, кроме отдельных жемчужин. Мелодия состоит из последовательности нот, которые звучат одна за другой и одна из которых перестает звучать, когда начинает звучать следующая. Если бы ноты мелодии звучали одна за другой в правильном порядке, но так, что каждая из них воспринималась бы другим слушателем, они не образовывали бы мелодию, поскольку отсутствовала бы идентичность слушателя, сидящего за чередованием. Точно так же без личности воспринимающего субъекта падающий камень не упадет, а, подобно летящей стреле Зенона Элейского, будет стоять на месте, и вместо его движения, смены места останется, так сказать, лишь бессвязный ряд изолированных мгновенных фотографий.

Я, остающееся тождественным самому себе, образует, таким образом, действительное, окончательное фундаментальное условие, при котором только и можно говорить о каком-либо течении времени, о каком-либо внешнем или внутреннем событии, о пребывании или изменении, о появлении и исчезновении, о покое и движении, о длительности и изменении, о скорости и медлительности, а значит, наконец, и о стойкой субстанции, материи, лежащей в основе потока природных явлений и поддерживающей эту смену явлений. Это «я» – покоящийся берег или, скорее, неподвижный остров, вдоль которого течет поток событий, fluxus temporis. Много говорят об индуктивном или экспериментальном доказательстве постоянства материи на основе сохранения веса при химических метаморфозах соединяющихся или разлагающихся веществ. Это доказательство, однако, уже имеет в качестве неизбежной предпосылки сохранение Я, и поэтому можно без преувеличения сказать, что материальная субстанция или материя в определенном смысле является порождением разлагающегося Я. Конечно, из этого не следует трансцендентально-метафизическая догма о нетленной «душевной субстанции», и тем более не следует безумное и, кстати, не поддающееся никакой квалификации утверждение о том, что материальный мир был создан из ничего одним человеком, например Иоганном Готлибом Фихте, родившимся 19 мая 1762 года в Рамменау в Верхней Лужице. Однако трансцендентальная философская истина, которая остается незамеченной с позиций простого эмпиризма, состоит в том, что мир, известный человеку, – это лишь мир, данный человеческому «я», существующий в предпосылках этого «я». «Мы не знаем мира иначе, как в связи с человеком», – говорил Гете. Кант же говорит: «Теперь очевидно, что если я хочу мысленно провести линию, или представить время от одного полудня до другого, или даже просто представить себе некоторое число, то я должен прежде всего непременно представить себе в мысли одну из этих многообразных идей за другой. Но если бы я всегда терял из своих мыслей предшествующее (первые части линии, предшествующие части времени или последовательно воображаемые единицы) и не воспроизводил их, переходя к последующим, то полного представления и ни одной из упомянутых мыслей, даже самых чистых и первых основных представлений о пространстве и времени, никогда не могло бы возникнуть». (Kritik d. r. V., Ite Auflage, p. 102.) – Он бесспорно прав. Из песка нельзя сделать веревку. Без времени нет опыта и эмпирического мира; без устанавливающего время «я» нет времени. Только после того, как это обусловливающее время и обусловленное временем Я, познающее мир, трансцендентальный субъект сознания, произвело различие между одновременным и последовательным, между теперь, раньше и позже, установило объективную шкалу времени с помощью орбиты звезд и множества других движений, обусловленных его собственным постоянством, оно может поместить себя в своем качестве изменчивого индивида, как существо, подверженное возникновению, развитию и упадку, в самосозданную объективную шкалу времени. Бодрствование и сон, сознание и бессознательное, рождение и смерть индивида укладываются во временную шкалу, созданную трансцендентальным субъектом сознания. Известный стих «Tempora mutantur, nos et mutamur in illis» наивно скрепляет две совершенно разнородные половины, которые действительны в совершенно разных смыслах; это перенос альфы. Первая половина заглавия «tempora mutantur» предполагает трансцендентальный субъект сознания, который неподвижен в изменениях, как скала, возвышается над ними, и для которого течение времени и изменения являются тем, что они есть. Вторая половина стиха – «nos et mutamur in illis» – говорит об эмпирической, развивающейся личности, об объекте психологии, который вместе со всем миром, находящимся в состоянии изменения и временного потока, имеет в качестве неизбежной предпосылки трансцендентный, распадающийся субъект. Стих представляет собой дисгармоничный эонгломерат трансцендентальной философии и психологии. Для того чтобы установить единство, гекзаметр должен быть разбит на две половины и каждая половина дополнена чем-то другим. А именно так: Трансцендентальная философия говорит:

Tempora mutantur, nos perduramus in illis. Психология говорит: Ordo manet Rerum, sed nos mutamur in illo. Это положило бы начало диалогу, диспуту между трансцендентальной философией и психологией, который можно было бы продолжить. Наконец, трансцендентальная философия должна была бы вновь и вновь возвращаться к тому, что тот постоянный Ordo Rerum, тот неизменный, законный порядок природы, по которому эмпирически изменяется человек, возникает только благодаря тому, что определяющий бытие субъект, «постоянное и неизменное „я“ трансцендентальной апперцепции», позволяет времени, которого все равно не было бы, пройти мимо себя как неподвижной точки, а внутри текучего времени, в силу своей собственной устойчивости, отличает относительно постоянное от относительно переменного и, признавая пространственное и временно разделенные частные случаи сходными и подчиняя их одному родовому понятию, устанавливает в потоке явлений постоянные, неизменные законы.

1. Форономия – наука движения, рассматриваемого в самом себе, независимо от производящих его сил, иначе кинематика. Последний термин введен в науку Ампером в сочинении «Essai sur la Philosophie des Sciences», или «Exposition d’une classification des connaissances humaines» (1834).

2. слышать, узнавать