На пике века. Исповедь одержимой искусством

Наш новый дом должен был перейти в нашу собственность только летом. Мы ожидали рождения дочери в августе, так что знали, что не переедем туда до осени. Теперь мы подписали уже настоящий акт покупки в Коголене, муниципальном центре коммуны, и отметили это событие бутылкой шампанского. После этого мы нашли местных рабочих, которым Лоуренс поручил строительство маленького домика для своего кабинета на другой стороне дороги.

Затем мы отправились в Америку, но уже не за деньгами, поскольку я имела нужную сумму в своем распоряжении. Разумеется, я ехала повидаться с Бенитой. В последний момент Лоуренс решил ехать со мной, хотя сначала это не входило в его планы. Он писал роман и больше не хотел прерывать работу путешествиями.

Мы приехали в Штаты в марте, и Лоуренс выбрал в качестве резиденции отель «Бревурт». Синдбаду был год и десять месяцев; он пользовался большим успехом на борту нашего корабля под названием «Франс», хоть и не таким большим, как удивительная мастерица ведения беседы Эстер Мерфи (позднее миссис Честер Артур III), которая на неделю всех зачаровала своими бесконечными увлекательными разговорами. Казалось, она не прекращает говорить ни на минуту, и я недоумевала, как кто-то может знать так много и так мало спать.

Мина Лой, будучи не только поэтессой и художницей, постоянно изобретала что-то новое в надежде заработать состояние. Ее последнее изобретение представляло собой новую (или старую) форму папье-колле – она делала аппликации из цветов и обрамляла их красивыми старыми рамками времен Луи-Филиппа с блошиного рынка. Она попросила меня отвезти их в Нью-Йорк и там продать. Лоуренс дал им прекрасное название «Поникшие бутоны». Я устроила выставку в мастерской декора на Мэдисон-авеню. Хозяевам полагалась стандартная комиссия размером в треть дохода, а на мне лежала задача по привлечению клиентов. Лоуренс вызвался помочь развесить работы на стенах. Он вел себя так своенравно и по-богемному, что хозяйка мастерской чуть не выгнала его, но, когда я сказала, что это мой муж, ей пришлось согласиться на его участие. Выставка прошла с большим успехом, и я стала продавать «Поникшие бутоны» повсюду. Бенита купила две картины, которые она предложила музею Метрополитен, но тот от них отказался. Я разыскала всех своих старых друзей. Я стала так одержима идеей продать как можно больше «Поникших бутонов», что обошла весь Нью-Йорк, таская их на своем стремительно растущем животе. Моя бедная дочь была под ними постоянно погребена.

Когда я решила, что продала уже достаточно «бутонов», мы стали искать дом на лето. Мы еще не задумывались над тем, где Пегин появится на свет. Перспектива провести лето в Америке угнетала нас все больше и больше, и в конце концов, отчаявшись, мы вернулись во Францию на «Аквитании» с моей матерью. Мы думали, что снова утаим от нее дату рождения дочери, но однажды она застала меня в ванной и дала понять, что на этот раз у меня ничего не получится.

Мы не имели намерения дарить Франции еще одного солдата, поэтому решили переехать в Швейцарию на случай, если Пегин окажется мальчиком. В конце июля мы отправились в Уши, город на Женевском озере прямо рядом с Лозанной. Миссис Вэйл нашла нам врача. Учитывая, что ее муж знал почти каждого невролога и психолога в Швейцарии, это не составило ей большого труда. Врач сказал, что Пегин родится в промежутке с первого по восемнадцатое августа. Я решила в этот раз не прибегать к хлороформу, и мы наняли для ухода за мной акушерку. Она вышла на дежурство с первого августа, и мы добавили для нее еще одну комнату к нашим апартаментам в огромном отеле «Бо Риваж». Медсестра оказалась красавицей. Она напоминала Мадонну Леонардо да Винчи, и я не могла ею налюбоваться. Она заскучала от безделья и каждый раз, желая мне спокойной ночи, умоляла меня родить до рассвета. После двух недель я начала терять веру, что вообще на это способна. Жена метрдотеля гостиницы тоже ждала ребенка, и мы каждый день вежливо интересовались друг у друга о прогнозах. На семнадцатый день августа Лоуренс устроил в столовой чудовищную сцену. Сейчас я не имею представления, что стало ее причиной, но помню, как он перевернул целую тарелку фасоли мне на колени, а потом метался в гневе по нашим апартаментам, опрокидывая мебель, и даже сломал стул. Возможно, это подтолкнуло Пегин, потому что на следующий день я почувствовала себя нехорошо. Акушерка отправила нас с Лоуренсом на долгую прогулку вдоль озера. Мне было очень больно, и нам приходилось то и дело останавливаться, когда схватки становились совсем невыносимы. Ближе к вечеру мы достали кроватку Синдбада и застелили ее шторами. Конечно же, моя мать все поняла. Ей хватило такта притвориться, будто она ничего не замечает, но она весь вечер просидела в соседней комнате вместе с Клотильдой с перевернутой газетой в руках. Примерно в десять вечера мы послали за врачом. В этот раз к радости Лоуренса его не выдворили из комнаты, как было в Лондоне во время рождения Синдбада. Ему даже разрешили держать меня за ногу. Боль становилась все сильней и сильней, и я пожалела, что отказалась от хлороформа. Когда меня снова начали разрывать на части дикие лошади, я взмолилась о нескольких вдохах обезболивающего. Акушерка держала его наготове и давала мне подышать им каждый раз, когда приступала боль. Я только помню, как она говорила мне: «Poussez, madame!»^[10] В итоге я, судя по всему, так и не справилась со своей задачей: в ход уже почти было пошли щипцы, когда Пегин сжалилась и сама появилась на свет в одиннадцать тридцать.

Все это прошло так тихо, что наш сосед по гостинице не мог поверить, что за стеной на свет появился ребенок. Я не закричала ни разу. На протяжении всех родов я сжимала в руке платок, и он каким-то странным образом давал мне чувство безопасности. Когда боль становилась особенно сильной, я вонзала ногти в ладони в надежде отвлечь себя или вцеплялась в медные поручни кровати.

В этот раз я заставила Лили пообещать мне, что никто не увидит моего ребенка раньше меня. Сразу, как он родился, она его спрятала ото всех и дождалась, пока я приду в чувства. Мою дочь мне принесли в полотенце. Я ожидала увидеть ее всю в крови, но вместо этого ее покрывало нечто, похожее на кольдкрем. Она была вся белая. Во всем остальном она ничем не отличалась от Синдбада. У нее были черные волосы и голубые глаза. Раз она оказалась девочкой, я знала, что больше никогда не буду рожать. Я сдержала свое обещание Лоуренсу.

После родов боли не проходили несколько дней. На восьмой день меня переложили на шезлонг, и вскоре после этого позволили подняться на ноги. Как-то раз, когда медсестры не оказалось рядом и я осталась одна с Пегин, она начала плакать. Я едва смогла дойти до нее – мне казалось, что из меня вот-вот вывалятся внутренности. Я смогла кормить ее только месяц. Вот что произошло.

Мы с Лоуренсом решили, что уже достаточно вытерпели Уши и пришло время переехать в наш новый дом на юге Франции. Лоуренс отправился вперед нас на автомобиле, а я с двумя детьми, Лили и нянькой сели на поезд. На вокзале в Лионе нам сказали, что у нас есть три четверти часа до отправления. Я поспешила с Лили и Синдбадом купить нам обед. Когда мы вернулись, поезд уже уехал. Ни Пегин с нянькой, ни нашего багажа мы не обнаружили. Меня охватила паника: я решила, что больше никогда не увижу дочь. Нянька не имела представления, куда мы едем, и никогда раньше не путешествовала. У меня хватило трезвости ума обратиться к chef de gare^[11]. Он немедленно отправил телеграмму на следующую станцию с указанием высадить няньку с Пегин и пятнадцатью чемоданами, после чего нас с Лили и Синдбадом посадили на следующий поезд. На следующей станции мы пробыли всего две минуты, но этого хватило, чтобы найти Пегин с нянькой и багажом. В результате этого потрясения я потеряла молоко. На тот момент Пегин выпивала уже бутылочку в день, но, к счастью, у нас с собой оказалась сухая смесь.

Наш новый дом находился в местечке под названием Прамускье. Моя мать всегда коверкала это слово и говорила «промискьюс». Его нельзя назвать ни городом, ни деревней; там только и было что железнодорожная станция и несколько лошадей. Восемь раз в день проезжал маленький поезд: четыре раза из Сен-Рафаэля в Тулон и четыре – из Тулона в Сен-Рафаэль. До обоих городов путь занимал четыре часа, поэтому, естественно, мы предпочитали ездить на автомобиле. Однажды на этой линии началась забастовка, и Лоуренс предложил мне дать бастующим тысячу долларов. В таком вложении он видел больше смысла, чем в моих щедрых пожертвованиях на дело Люсиль Кон. После этого нас единственных во время забастовки обслуживали на всей линии, и мы продолжали получать лед и другие посылки. Когда забастовка закончилась успехом, нам предоставили бесплатный проезд. На этом маленьком поезде мы ездили в соседнюю деревушку Кавальер, где был магазин, и Ле Канадель, где пили «Перно» у мадам Октобон. Тем не менее бóльшую часть своего времени я проводила не в этом игрушечном поезде, который гудел, как экспресс, но в нашем «ситроене», колеся по побережью в поисках еды. Я многие годы ездила наперегонки с этим поездом, но тщательно избегала встреч с ним на опасных перекрестках, где часто случались смертельные аварии. Так погиб сын нашего маляра – он попал под колеса на мотоцикле. Маляр принял соболезнования со слезами на глазах и в типичной французской манере сразу же попытался продать мне его мотоцикл.

Многие годы мы жили без электричества и поначалу даже без телефона. У нас был старый холодильный ящик, и каждое утро нам поездом привозили лед. Его сбрасывали рядом с путями, и нередко мне приходилось ехать в Кавальер, где его выгружали по ошибке. В тех краях не было травы и пастбищ, а как следствие – и молока. Из настоящих городов ближе всего к нам находился Ле Лаванду. Там было почтовое отделение, из которого к нам каждый день на велосипеде приезжал почтальон. Я удивлялась, что он вообще привозил нам почту, потому что наша буйная овчарка кусалась и бросалась на любого человека в униформе. Ее как-то раз оставила у нас Габриэль Пикабиа. Мы обнаружили Лолу привязанной к апельсиновому дереву, и нам не оставалось ничего иного, кроме как принять ее в подарок, несмотря на ее свирепый нрав. К тому же, со всеми людьми не в униформе она была милейшим созданием. Мои безуспешные надежды увидеть роды воочию наконец сбылись благодаря Лоле, которая родила на нашем диване в гостиной. Она совершенно не осознавала, что вот-вот станет матерью, и очень трогательно этому удивилась. Я заставляла ее принять собственных щенят и ухаживать за ними. Мы оставили себе трех или четырех из них, и они выросли неуправляемыми. Они носились вместе с Лолой по округе и грызли всех кур у себя на пути. Нам постоянно приходилось платить за убитых птиц и один раз даже за тех, которые могли бы родиться в будущем. Позже мы завели девять кошек, и собаки иногда сжирали котят прямо при рождении.

У нас был итальянский садовник по имени Джозеф. Вместе с Лоуренсом они разбили прекрасный сад, но собаки без конца переворачивали его вверх дном, и Джозеф мечтал избавиться от них. В надежде склонить нас к этому он каждое утро собирал в саду лопаткой все их merde^[12] и складывал на террасе неподалеку от стола, где мы завтракали. Мы месяцами гадали, почему собаки выбирали это место для справления нужды, пока я не догадалась, что это происки Джозефа.

Все наши служанки были итальянками, и как следствие кухня и кладовая содержались в ужасной грязи. Настоящее чудо, что мы ни разу не отравились гниющей на жаре едой и нечистотами. Постепенно мы обеспечили себе комфортное существование – вернее сказать, это была заслуга Лоуренса. Мы обставили наш дом красивой венецианской мебелью, но Лоуренс настоял на том, чтобы мы купили несколько удобных кресел и диванов. Он отремонтировал дом и сделал в нем очаровательную маленькую библиотеку. После этого он распорядился построить большую студию над гаражом для Клотильды. В конце концов в нашем владении оказалось четыре дома – еще один мы построили на отдаленном краю нашего участка для Боба и Эльзы Котс.

Прамускье стал нам настоящим домом, и со временем мы чувствовали это все больше. Теперь мы действительно могли назвать эту страну своей, а поскольку Лоуренс был почти француз, мы даже имели здесь корни. Постепенно к нам стало приезжать все больше и больше людей.

Одной из первых нас навестила Мина Лой с дочерями, Джоэллой и Фаби. Мина нарисовала фреску в своей спальне; на ней были лобстеры и русалки с солнечными зонтиками, привязанными к хвостам. Мы, наконец, ели хорошую еду, после того как наняли поваров из школы «Кордон-Блю» в Париже и заманили одного из них к себе на постоянную службу новым набором медных кастрюль. У нас был винный погреб, и Лоуренс следил, чтобы в нем всегда хватало вина. Помню, как в начале нашей местной жизни одна служанка слила вместе все вино из открытых бутылок, разделив только по цвету – красное или белое.

Зимой мы поехали в Венген кататься на лыжах. Лоуренс обожал этот спорт, но я не решалась составить ему компанию: чувство равновесия у меня было такое же слабое, как и лодыжки. После моих болезненных детских переживаний я старалась держаться подальше от всего, что доставляет мне дискомфорт. Разумеется, я заскучала, сидя целыми днями одна в номере с детьми. Как-то раз я прокатилась с Синдбадом на санках и получила трещину в ребре. Я решила поехать в Париж и оставить Лоуренса с Клотильдой. Я намеревалась втайне эти десять дней вести бурную жизнь и наслаждаться свободой.

Я устроила большую коктейльную вечеринку в студии Лоуренса. Это была старая грязная мастерская в тупиковом переулке, или cul-de-sac, но идеальная для богемной пирушки. Я впервые принимала богемное общество без Лоуренса и была крайне собой довольна.

После этой вечеринки я получила то, чего добивалась, но я выпила так много, что едва находилась в сознании. Когда приехал Лоуренс, он сразу почувствовал, что я имела тайные намерения, но моя безобидная прихоть явно не заслуживала столь бурной реакции с его стороны. Тем вечером, когда он объявился без предупреждения, я была с моим другом Борисом Дембо. Наша встреча носила совершенно невинный характер, но Борис сразу же ретировался, поскольку Лоуренс находился в состоянии бешенства. Он немедленно закатил скандал в отеле «Лютеция», где я жила. Лоуренс носился по комнатам, круша все на своем пути и швыряя мои вещи в центр комнаты. Туфли мои он выкинул в окно. Потом он попытался проникнуть в детскую. К счастью, наша новая нянька, недавно вышедшая на замену Лили, заперлась там и не имела удовольствия увидеть Лоуренса в таком состоянии. Затем он нашел мои отрезанные волосы, которые я бережно хранила в комоде, и, целуя их, бросился вон, чтобы вернуться через несколько часов и начать сначала.

На этом все не закончилось. Скандал продолжался несколько дней и привел нас в результате к будущему мужу Клотильды. Я призналась Лоуренсу, что изменила ему, но солгала о том с кем. Он подозревал некоего несуществующего мужчину с авеню де ля Бурдоне. Как-то вечером за ужином в небольшом баре на Монпарнасе Лоуренс, все еще разъяренный моей неверностью, неожиданно встал и запустил в угол четыре бутылки вина, которые пролетели прямо над головами четырех мирно ужинающих французов. Разумеется, те пришли в негодование; в ситуацию вмешалась полиция, и Лоуренса увезли на ручной тележке. Я потеряла сознание на барной стойке, а когда пришла в себя, Лоуренс был уже в тюрьме.

Присутствовавшая при этом Клотильда предложила разыскать Марселя Дюшана и попросить у него помощи. Тот сразу же велел Клотильде уговорить четырех французов отозвать свои претензии. Все согласились, кроме одного, а еще один влюбился в Клотильду и позже взял ее в жены. Он был статным уроженцем Вандеи и происходил из старинной семьи французских военных, но даже будучи столь далек от нашего мира, сумел в него вжиться. Учитывая обстоятельства их знакомства, он уже был готов ко всему.

Мы с Марселем всю ночь бродили по Парижу, страстно желая оказаться в одной постели, но ситуация явно не нуждалась в том, чтобы мы вносили в нее дальнейшую смуту.

На следующее утро я отправилась в полицейский участок и сопроводила Лоуренса к комиссару. Лоуренс был весь в крови и без галстука и шел по улице в окружении нескольких полицейских. Это было очень романтично. После этого его освободили, и он думал, что на этом неприятности закончились, но он ошибался.

Наша ссора продолжилась, и как-то вечером в разгар перепалки он потащил меня на Восточный вокзал и сказал, что мы немедленно отправляемся в Прованс. Мы уже сидели в двухэтажном вагоне и ждали отправления, когда он внезапно передумал и вытащил меня наружу. Мы пошли гулять по улицам, и он вдруг предложил мне выпить стакан пива и подтолкнул к незнакомой двери. К моему удивлению, там нас встретили пятнадцать обнаженных девушек, умоляя нас выбрать по одной себе в спутницы. Я от изумления выбрала самую страшненькую. Мы сели, и партнерша Лоуренса, весьма симпатичная, сказала, что знает, кто он такой. Она читала о его похождениях в газете и узнала его по описанию. Мне и до этого уже доводилось бывать в борделе. Как-то я зашла в публичный дом в Венеции, но на этот раз девушка захотела продолжить наше знакомство. Я дала ей свой адрес. Через какое-то время она вдруг приехала на автомобиле к нашему дому в Прамускье и встала у ворот в нерешительности, гадая, впущу ли я ее. Она путешествовала в компании подруги в свой ежегодный отпуск, и я не сразу узнала ее в одежде. В конце концов я пригласила ее внутрь; она час утомляла нас своими разговорами о деньгах, после чего уехала.

По-моему, в тот год британские шахтеры объявили забастовку. Я сочувствовала их борьбе, и когда стачка разрослась до масштабов национальной проблемы, решила пожертвовать им довольно большую сумму денег. Я отправила телеграмму в нью-йоркский банк, чтобы продать последние акции, оставшиеся у меня от дедушкиного наследства, стоимостью десять тысяч долларов. Все усложнило вмешательство моего дяди, который раздавал девушкам шубы. Он выразил недовольство моими намерениями и поинтересовался у банка, не возомнила ли я себя принцем Уэльским. В итоге я заполучила свои деньги, но было слишком поздно. Когда они дошли до Англии, стачка уже закончилась. Лоуренс утешил меня: «Не беда. Теперь каждому шахтеру точно хватит на стакан пива».

Пока я была в Париже, Беренис Эббот попросила у меня взаймы пять тысяч франков на фотокамеру. Она сказала, что хочет начать самостоятельно заниматься фотографией. В благодарность она приехала в Прамускье и сделала изумительные снимки меня с Синдбадом и Пегин, чем сполна искупила свой долг.

Примерно в то время мы с Миной Лой начали свое большое предприятие. Мина, как всегда, проявила большую изобретательность и придумала три необычных абажура. Один представлял собой земной шар с лампой по центру. На другой по отдельности крепилось несколько корабликов с натянутыми парусами. Они производили впечатление флотилии древних шхун, гонимых ветром. Третий изобретенный ей абажур имел двойную целлофановую оболочку с прослойкой из бумажных вырезок, которые отбрасывали красивые тени. Я обустроила для нее магазин на рю дю Колизе, а сама она имела мастерскую по соседству со студией Лоуренса на авеню дю Мен, где на нее трудилась артель девушек. Я управляла магазином, а ее дочь Джоэлла – мастерской. Когда я поехала в Америку и взяла с собой около пятидесяти абажуров, Мина строго проинструктировала меня, где их нельзя продавать. Боюсь, я не слишком внимательно отнеслась к ее наставлениям.

Мы разрешили моей матери пригласить к участию в открытии магазина на рю де Колизе ее lingère^[13] и одновременно выставить на продажу нижнее белье – мы подумали, что сможем заработать больше денег, но это так сильно расстроило Мину, что она отказалась присутствовать на vernissage. Еще мы продавали вручную расписанные Клотильдой домашние туфли, а позже я провела там выставку картин Лоуренса. Они неплохо смотрелись, хоть и были довольно наивными. Лучшая из них называлась «Женщины и дети». На ней заводские работницы прижимают к груди младенцев, и на них смотрят, отвратительно ухмыляясь, холеные владельцы завода с сигарами в зубах. На Лоуренсе никак не сказалось влияние сюрреалистов, которые большими группами приезжали летом в Ле Лаванду со своими вычурными женами и совершали рассеянные набеги на наш дом. С нами по соседству жили Андре Массон и Гастон-Луи Ру, и мы завели с ними близкое знакомство.

Магазин абажуров начал пользоваться большим успехом, как только я избавилась от белья. Дядя Лоуренса пришел в ужас, когда узнал, что я там работаю. Он спросил у миссис Вэйл, не сама ли я, чего доброго, стою на кассе. Семья Вэйлов отличалась чванством и пережила настоящее потрясение, когда их кузен Райнлендер женился на негритянке в Нью-Йорке.

Летом мы совершили поездку в Пиренеи; мы прилетели в Фон-Роме в полночь. Когда мы доехали до дверей нашего отеля, мы ввели в ступор консьержа, вручив ему сверток со спящим ребенком, Синдбадом. Тот едва успел оправиться от шока, как мы извлекли из глубины машины второй сверток и передали ему Пегин. Мы оставили с детьми няньку Дорис, а сами отправились в крошечную Андорру. Мы видели ее президента – он сгребал граблями сено. Звание демократической эта республика носила так же заслуженно, как и самой маленькой в мире. Оттуда мы выехали в Барселону.

Мы часами гуляли по Рамбле и часами ругались в своем номере. Каждый раз, когда мы сидели в кафе, появлялся мальчик – чистильщик сапог и предлагал свои услуги. Улицы там были такие пыльные, что эта процедура действительно требовалась каждые несколько минут. Я недоумевала, почему мои туфли после чистки каждый раз оказывались разного цвета – то серебряные, то розовые, то зеленые. Куда бы мы ни смотрели, мы видели таблички с надписью «Гомес Идеалес». На обратном пути мы проехали мимо монастыря на горе Монсеррат, но дорога там была такая плохая, что мы не решились к нему подняться.

Зимой Лоуренс закончил свой роман «Убийство! Убийство!». В нем он сатирически изобразил нашу совместную жизнь, и хотя у него вышло довольно смешно, несколько сказанных обо мне вещей меня обидели. Он так расстроился, что схватил рукопись и сжег ее в печи своей студии. В тот день к нам как раз ехала из Ниццы Полин Теркел, чтобы перепечатать его. Лоуренсу пришлось диктовать ей сырой черновик по памяти. В этот раз он обошелся со мной мягче.

Нам замечательно жилось в Прамускье. Там всегда светило солнце, и мы не нуждались в отоплении. За вечер мы сжигали не больше одного полена в камине гостиной. Лоуренс плавал круглый год, в отличие от меня. Все, что для этого требовалось, это встать с кровати, надеть купальный костюм и выйти на пляж. Я там часами читала и загорала. Обычно я вставала в девять или десять утра, завтракала на террасе, затем совершала ежедневные покупки – хлеб, лед, или отправлялась на поиски молока и другой провизии первой необходимости. Остальную еду нам привозили из магазинов в Ле Лаванду или Йера. После этого я шла на пляж. Примерно в два часа дня мы обедали на другой террасе, где летом было заметно прохладнее в тени деревьев, и располагалась она на утесе, ее приятно обдували морские бризы. Мы каждый день пили вино, будь то местное сельское или Мюскаде из будущего родового имения Клотильды, и поэтому летом всегда отдыхали в сиесту. Круглый год мы обедали на свежем воздухе.

Зимой мы ели на большой террасе с видом на море. На ней росли пальмы, которые цвели в марте, и апельсиновые деревья, источавшие восхитительный запах, когда в начале зимы распускались апельсиновые соцветия. В округе повсюду росла мимоза и заполоняла наш сад, и на несколько месяцев все кругом становилось желтым. Помимо сосен там росли оливковые и пробковые деревья – последние обеспечивали югу богатую пробковую индустрию. Выше в горах в местечке под названием Коллобриер был небольшой завод. В нем пробки вырезали практически средневековым способом – с помощью ручной машины, с которой управлялась одна женщина. В Коллобриере был чудесный трактир, где нас потчевали обедами из шести блюд за восемь франков. Еще мы ездили в Форе дю Дом, где местные охотились на диких кабанов. Там нас кормили не менее вкусной кабанятиной по такой же скромной цене.

Во второй половине дня Лоуренс водил нас большими группами (в основном из женщин) на прогулки по окрестностям. У нас было всего два маршрута. Один мы назвали «du côté de chez Swann»^[14], а другой «le côté de Guermantes»^[15]. Иногда мы вносили разнообразие и ходили вглубь материка или по холмам. Лоуренс время от времени совершал прогулки к самым вершинам этих гор, которые назывались Маурскими из-за мавров, когда-то населявших этот берег. В окрестностях то и дело встречались сторожевые башни, которые построили галлы в страхе возвращения мавров.

По вечерам мы всегда купались во второй раз. Иногда мы по инициативе Лоуренса разнообразили свою жизнь и ехали в Ле Канадель или пили «Перно» у мадам Октобон перед обедом или ужином.

Мадам Октобон была крепкой бельгийкой. Ее муж, вспыльчивый француз, не раз бросался на нее с разделочным ножом, но развестись они не могли из-за общего бизнеса. Их отношения напоминали пляску со смертью. Куда бы мы ни шли, нас сопровождали наши четверо псов, которых в округе невзлюбили. Моей любимицей всегда была Лола, а Лоуренс больше привязался к Лулу, старшей дочери, удивительно похожей на крокодила. Он настаивал на том, чтобы обе собаки спали с нами в одной постели. Лулу выросла такой огромной, что почти не оставляла места для меня.

Лоуренс пристрастился к игре в буль. Он проводил серьезные турниры на нашей террасе; титул непобедимого чемпиона носил садовник Джозеф. Они с Лоуренсом разбили фруктовый сад перед окнами мастерской. Еще они выращивали томаты, вкуснейшие и в свежем, и в приготовленном виде. Какое-то время у нас жил боров Чуто, который всюду ходил за Джозефом с преданностью собаки. С горечью на сердце мы его зарезали и съели, а из крови сделали черные сосиски. Из Ле Лаванду для этой процедуры приехал специальный повар. Чуто так растолстел, после того как Джозеф месяцами его откармливал и поил вином, что нам должно было бы хватить ветчины на несколько лет. К сожалению, нам пришлось взять с собой все мясо в поездку в Париж, и по пути оно позеленело от холода. Еще у нас был курятник, но мы тратили столько денег на зерно и получали так мало яиц, что в конце концов отказались от него.

Зимой мы страдали от мистраля. Он мог не утихать несколько дней кряду, и за это время заносил дом песком, разбивал окна и валил деревья поперек дорог.

Как только Синдбаду исполнилось несколько лет, мы стали всюду брать его с собой, а Пегин, все еще слишком маленькая, оставалась с Дорис. Мне кажется, из-за этого в ней несознательно зародилось чувство, будто мы любим ее меньше, и она сильно привязалась к своей няньке. Лоуренс, как и прежде, был полон энергии и возил нас на автомобиле по всей стране; он мог без сна доехать до Ниццы и обратно за одну ночь. Как-то раз мы отправились навестить Эвелин Скотт в Кассис и приехали туда в четыре утра. Мы часто ездили в Тулон за деликатесами и проводили там веселые вечера или ужинали в Сен-Тропе. Из больших городов ближе всего к нам находился Йер, но там было так скучно и так много английских чиновников на пенсии, что туда мы ездили только за покупками. По вечерам, если мы оставались дома, мы принимали гостей и угощали их вкуснейшей едой и вином. Мы редко бывали одни. Либо у нас в доме жили друзья, либо мы приглашали своих соседей по побережью. В сезон дождей, который начинался в ноябре и длился два месяца, мы уезжали в Париж. Каждое лето в середине августа мы на три недели перебирались в горы, где укрывались от страшной жары.

Лоуренс любил путешествовать, особенно за рулем. Он водил так, будто за ним гонятся фурии. Один раз он довез меня до Парижа за девятнадцать часов без перерыва на сон. Мы только изредка останавливались, чтобы выпить, и продолжали путь. Лоуренс пил очень много и заставлял меня нервничать. Я не знала, что может произойти с машиной в такие моменты. Меня он никогда не пускал за руль. Многие годы мы ни разу не садились в поезд. Мы всюду ездили на своем «лорен-дитрихе», а позже – на «испано-сюизе». Разумеется, свой маленький «ситроен» я водила сама.

Зимой 1927 года мы снова отправились в Нью-Йорк на «Аквитании» и на этот раз взяли с собой двух детей и двух девушек. Одной из них была Дорис, наша няня-англичанка, которую Хейзел прислала на замену преемницы Лили, вернувшейся в Англию с фурункулезом. Дорис была очень хорошенькой. Она прошла обучение в госпитале, но больше походила на хористку из театра «Гэйети», чем на медсестру. К тому времени, как она добралась до Прамускье, наша жизнь уже стала гораздо веселее. Дорис вскоре обзавелась поклонником, и Лили сожалела о своем поспешном решении вернуться в Лондон, когда Прамускье ей наскучил, но теперь было слишком поздно. Второй с нами ехала одна из наших итальянских красавиц-служанок. Они обе всюду пользовались огромным успехом и получили невероятное удовольствие от поездки в Нью-Йорк.

На этот раз я ехала с пятьюдесятью абажурами и пятьюдесятью лампами. Мина добыла бутылки времен Луи-Филиппа на блошиных рынках, а еще Лоуренс предложил ей использовать винные бутылки из южного стекла, которые продавались в Ле Лаванду, в качестве основ для ее абажуров. Они стоили несколько центов, а продавала я их по двадцать пять долларов. Лампы Мина делала из серебряных, синих и зеленых «ведьминых шаров». Моя предприимчивость росла, и в какой-то момент я обнаружила, что продала все абажуры в том числе и тем самым магазинам, которые Мина велела мне избегать. Никто не помогал мне их развешивать, и мне приходилось все делать самой. Я заработала в общей сложности пятьсот долларов и отправила Мине чек, но та все равно разозлилась оттого, что я не следовала ее инструкциям. Она боялась, что в универмагах ее изобретение станут продавать слишком дешево. В конце концов в Париже все ее идеи украли, и, несмотря на авторские права, ей пришлось забросить бизнес. Она не могла им управлять без помощи опытного предпринимателя и больших денежных вложений.

Когда я добралась до Нью-Йорка, Бенита сообщила мне, что ждет ребенка в августе, как раз ко дню моего рождения. Это была ее пятая попытка. Всех предыдущих детей она потеряла в первые месяцы беременности и теперь страстно мечтала родить, в первую очередь, для своего мужа. Она была полна надежды на удачный исход, в особенности теперь, когда ранее роковой для нее месяц миновал.