Когда становилось темно, наступала пора высшего блаженства. Они любили друг друга каждую ночь, неделями подряд, затем месяцами. Любили жадно, словно в последний раз. Иногда яростно и грубо – и после таких ночей плечи и спина Хосиро оказывались глубоко исцарапанными. Но чаще – ласково и бережно, будто пробуя на вкус изысканное яство. Хосиро привык засыпать с головкой Азуми на своей взмокшей груди, укрываясь одеялом её огненных волос. Он знал, что не покинет этот дом и весной, когда снег сойдёт с перевала. Теперь он нашёл своё место в мире. А ёкаи? Пусть о них позаботятся другие оммёдзи. Те, которым нечего терять.
На третьей неделе пребывания Хосиро в этом блаженном краю Азуми принесла ему радостную весть. Их любовь даст начало новой жизни, сказала она. Еще несколько дней Хосиро ходил, словно пьяный. Он не мог поверить своему счастью. Возможно, боги отблагодарили его за многолетнюю верную службу во благо человеческому роду? Теперь он любил её только бережно, не допуская грубых и нетерпеливых телодвижений. Хотя в её влажных глазах во время соития иногда мелькала бесовщинка, Хосиро не давал волю страсти. Нужно было быть осторожным, чтобы во хмелю любви как-то не повредить плод. Азуми в такие моменты корчила обиженную мордашку, а затем решала вопрос по-своему: спускалась вниз, к его бёдрам, и получала свою порцию удовольствия иначе.
Шли месяцы. Живот Азуми заметно округлился. Нрав её тоже начал меняться. Однажды Хосиро, вопреки их договорённости, попытался предложить ей помочь сходить за водой, но женщина так рявкнула на него, что он мигом осёкся и ушёл чинить обувь. Она не стала злобной стервой, нет. В постели она вела себя всё так же мягко и послушно. Но он знал, что пока Азуми не разродится, с ней лучше не спорить. Он и не спорил. Всё шло так, как должно было идти.
Хосиро и не заметил, как холодные ветры сменились тёплыми, а в снегу начали проявляться проталины. Скоро снежный завал растает, можно будет спуститься в долину и присмотреть для любимой какой-нибудь подарок. Вряд ли её удивить драгоценными украшениями, но зато на морском рынке в другом конце долины можно купить изысканный деликатес. В последнее время аппетиты Азуми заметно выросли. И это касалось не только еды. Видимо, приближался срок разрешения от бремени. Хосиро с нетерпением ждал этого дня.
А потом она не вернулась с водопада к полудню, как обычно. Хосиро несколько часов немигающим взглядом смотрел на просвет между двух вишнёвых деревьев, откуда обычно появлялся её силуэт. Но она так и не явилась. Вне себя от волнения он бросился к водопаду. Снег на этой дороге уже совсем растаял, а потому следов любимая не оставила. Хосиро проклинал себя последними словами. Он умел выслеживать сто разных демонов на любой поверхности – от песка до вулканической лавы. Но он никогда не выслеживал людей. До заката Хосиро метался между водопадом и домом, в надежде увидеть любимую у очага, вернувшуюся обходным путём. Но чуда не произошло. Азуми исчезла.
На вторые бессонные сутки, уже после того, как он десятки раз оббегал все окрестности их маленького рая, ему в голову пришла простая и ясная мысль. Нужно было идти в сторону перевала. Возможно, любимая решила сама сделать ему сюрприз и отправилась в долину за подарком, но по пути с ней могло приключиться что-нибудь нехорошее. Думать об этом он даже не хотел. Опоясавшись мечом, Хосиро побежал к перевалу.
Снег на перевале стаял ещё не до конца. Дорога в долину Ондори была пока недоступна. Беременная женщина, пусть молодая и сильная, не сумела бы преодолеть такую преграду. А значит оставалось только одно место, где Хосиро ещё не искал свою любимую. При этой мысли воин нервно сглотнул. Пещера кицунэ. Нужно было идти туда.
Каменная площадка перед входом в пещеру была почти такой же, как несколько месяцев назад, когда Хосиро сразил здесь оборотня. Тело ёкая исчезло. Плохо. Неужели он лишь ранил демона? Если тот выжил… У Хосиро неприятно засосало под ложечкой. Азуми угрожала опасность. Теперь он это знал твёрдо. От пещеры веяло злом и опасностью – как и в тот раз. Нажав костяшками пальцев себе на глазные яблоки, чтобы быстрее привыкнуть к темноте, Хосиро шагнул под каменный свод.
Пещера оказалась небольшой – всего десяток шагов вглубь и по столько же в обе стороны от входа. Здесь было пусто и прохладно. Хотя нет. Не пусто. В дальнем правом углу что-то шевельнулось. Хосиро осторожно приблизился, наполовину вынув меч из ножен. В этот раз ёкаю не застать его врасплох. Сегодня он будет биться не только за себя.
В углу пещеры, в гнезде из соломы, перемешанной с птичьими перьями и рыжеватой шерстью, лежал клубок из трёх маленьких пушистых тел. Лисята внимательно разглядывали приближающегося человека своими чёрными глазами-бусинками. Один из них тявкнул.
«Демоническое отродье! Ёкай успел оставить потомство, но когда?»
Мысли в голове Хосиро отчаянно роились. Он решил, что обдумает все странности потом. Сейчас в человеке проснулся инстинкт воина-оммёдзи. Первым делом нужно было исполнить свой долг перед миром людей. Сталь прошуршала по бамбуку ножен. Хосиро обнажил свой меч.
– Ты убил мою сестру, – тихо прозвучал сзади знакомый голос.
Оммёдзи ошарашенно обернулся. На входе в пещеру стояла Азуми. Огненные волосы были распущены по плечам. В руках она держала двух мертвых кур.
– Она должна была продолжить наш род. Но ты убил её, – грустно продолжила она, мягкими шагами входя в пещеру. Взгляд любимой был направлен не на него, а на лисят.
Словно не замечая Хосиро, она обошла его, присела у гнезда и положила кур рядом с щенками. Жадно урча и толкая друг друга, те набросились на угощение. Раздался треск костей, перемежаемый скулежом и взвизгиваниями. Азуми погладила одного из малышей, затем неспешно поднялась и повернулась к оммёдзи, взглянув наконец ему в глаза.
– Веками вы охотились на нас. Травили собаками. Загоняли в горы. Убивали. Делали из нас шапки и рукавицы. Нас совсем мало осталось в мире. Когда-нибудь мы исчезнем. Вы назвали нас своими врагами. А ведь так было не всегда. Раньше кицунэ и люди жили бок о бок. И даже помогали друг другу. Среди нас не рождаются самцы, а потому для продолжения рода нам иногда нужно ваше семя. Сейчас добыть его стало намного труднее, чем в дни мира.
Азуми приблизилась, положила свою руку на его запястье и мягко, но решительно сказала:
– Пожалуйста, убери меч, Хосиро. Он не понадобится.
Мужчина повиновался голосу любимой и разжал пальцы. Тати со звоном упал на камни. Лисята оторвались от трапезы и любознательно навострили ушки. Азуми провела ладонью по щетине Хосиро. Жасминовый аромат её запястья заполнил пещеру.
– Всё, что мне нужно было, я получила от тебя в первую ночь. Ты должен был умереть ещё тогда. Но… – её голос задрожал, – мы с вами не такие уж и разные. У нас тоже есть… человеческие слабости.
Азуми лёгким движением, которое он так любил, сбросила с себя кимоно. Живот был плоским, как и в ту первую ночь, что он помнил. Она провела ногтем по его бедру. Тело привычно отозвалось.
– Обними меня, любимый, – прошептала она.
Сознание Хосиро плавилось в огне её волос, в которых играли отблески лучей полуденного солнца, проникающих в пещеру. Он не мог поверить в реальность происходящего. И всё же его любимая женщина была здесь, рядом. Как раньше. Хосиро заключил её в объятия, почувствовал под пальцами обводы лопаток. Прильнув к её ушку щекой, вдохнул хмельной аромат волос. Она поцеловала его в шею.
– Прости, милый, – глухо произнесла она, сморгнув слезинку. А затем впилась в его горло длинными и острыми клыками.
Боль пронзила всё существо Хосиро. Мир наполнился красным. Из прокушенной артерии толчками уходила жизнь. Воин почувствовал, как немеет его тело. Ноги стали ватными. Хотелось лечь на пол и уснуть. Сквозь багровый полумрак он видел лишь её глаза – два синих кристалла на белоснежном поле.
Хосиро рухнул на колени, держась за бёдра женщины. Она нежно гладила его волосы. Лицо мужчины уткнулось ей в лоно. Знакомый вязкий аромат на миг вернул его из пропасти небытия. Последним усилием, уже не отдавая себе отчёт в том, что делает, он вынул из-за пазухи кинжал танто и, привстав на одной ноге, вонзил его Азуми ровно между маленьких грудей, сочащихся тёплым молоком. А потом его сознание окончательно погрузилось во тьму. Звуки стихли. Только где-то далеко тоскливо скулили щенята.
*****
Когда весна полностью вошла в свои права, и снег на перевале растаял без следа, крестьяне из долины Ондори снарядили в горы поисковый отряд. Вооружившись кольями и вилами, два десятка смельчаков отправились к Лисьему перевалу, чтобы отыскать тело пропавшего зимой оммёдзи и с почестями предать его погребению. Наткнувшись на пещеру, долго боялись они войти внутрь. Спустя пару часов споров несколько самых отважных парней всё же вошли туда. На полу лежали не тронутые тленом два тела, сцепившиеся в объятиях. В углу пустовало соломенное гнездо с разбросанными вокруг него обглоданными куриными костями. Внимание одного из крестьян привлёк белый платок, лежащий рядом с головой женщины. Вытащив его из-под копны рыжих волос, он с удивлением увидел на платке тёмно-бурые линии, складывающиеся в строки. Крестьянин не умел читать, но сообразил, что этот стих был записан кровью.
Замёрз поцелуй
У милого на щеке.
Любовь – это смерть.
Кто был ничем
К оружью, гражданин!
Плотней сомкнём ряды!
Вперёд! Вперёд!
Пусть вражья кровь
Поля наши зальёт!
Звонкая песня летела по городу, отскакивая от старинной брусчатки площадей в такт шагам марширующих бойцов революционной армии. Грозные слова скользили по каменным руинам некогда шикарных дворцов и по потрескавшимся стенам неказистых хибар, поднимаясь всё выше и выше. Могучий припев отражался в стёклах окон, которые словно в едином порыве открывались ему навстречу, впуская в натопленные за ночь комнаты прохладный осенний воздух. Песня плыла ввысь, над черепичными крышами домов, над узкими средневековыми улочками и начавшими покрываться позолотой и медью скверами. Летела над утренним городом и затихала вдали, в медленно таящем над устьем Соны молочном тумане. Гордый, величественный, многострадальный Лион просыпался.
Жак бежал по тротуару вслед за поющим отрядом санкюлотов и подпевал их боевому маршу, как мог. Слова он пока не успел толком выучить – песня была совсем новой в здешних краях и только-только входила в моду в свете последних событий. Однако Жаку нравились её вольный дух, её мощный вдохновляющий ритм. Повторяя слова вслед за ополченцами, он представлял себя в этих марширующих рядах – красивого, статного, со значком Республики на колпаке и ружьём на плече. К сожалению, Жаку было всего двенадцать лет, и вступить в ряды революционной армии, чтобы отважно бороться с врагами молодого государства, он пока не мог. Вот и оставалось ему только сопровождать их марши по утрам и воображать, что в один прекрасный день он так же пройдёт по родной улице с гордо поднятой головой, чтобы все соседи видели и завидовали – каким важным и влиятельным человеком он стал!
Соседей по улице Жак не любил. По мнению мальчишки это были пустые, надменные люди. Одно слово – богачи. Конечно, по сравнению с теми толстосумами, что обитают в роскошных особняках на улице Жюивери, жители улицы Мерсье, занимавшиеся в основном ткацким и портняжным ремеслом, были непримечательными обывателями. Главное их богатство заключалось в том, что они могли себе позволить горячий ужин с мясом каждый вечер и смену свежего платья раз в неделю. Но перед отцом Жака – обычным жестянщиком, даже эти дельцы с полным правом могли задирать нос. Точнее, раньше могли. Теперь, когда в город пришла революция, многое изменилось.
После того, как республиканские войска подавили недавний мятеж, поднятый местными аристократами и противниками перемен, город находился фактически на военном положении. Быть богатым в нём стало очень невыгодно. Специальные патрули санкюлотов ходили по кварталам и задерживали так называемых «подозрительных» – не только тех, кто принимал участие в мятеже против революции, но и всех, кто не вписывался в новое мироустройство. Попросту говоря, богатых и зажиточных людей – вчерашних хозяев жизни. Поэтому, от греха подальше, все соседи Жака по улице резко «опростились» – стали носить менее нарядные платья, не выставлять напоказ даже самые дешёвые свои украшения. И из окон их домов по вечерам уже не доносился манящий аромат мясной похлёбки.
Многие сверстники Жака принимали деятельное участие в розыске и задержании «подозрительных». Днями напролёт они носились по улицам в поисках тех богатых домов, чьи хозяева не успели сбежать из охваченного революцией города, а затем приводили к этим домам санкюлотов. После мальчишки жадно наблюдали, как ополченцы выволакивают на мостовую трясущихся от страха мужчин, женщин и стариков, бьют их прикладами, сдирают с них верхнюю одежду и нательные крестики. Ребятня в такие моменты свистела и улюлюкала, кидала в богатеев камни и куски лошадиного навоза. Будут знать, за кем теперь сила! На подобном развлечении Жак был лишь раз, по уговору своего друга Пьера – сына корзинщика с улицы Муле, и ему не очень-то понравилось всё это. Головой он понимал, что эти ревущие навзрыд люди – враги, и жалеть их не следует, как не жалели они сами подобных ему, Жаку, раньше. Но всё же на душе после такого зрелища оставалось поганое чувство, и больше он не составлял компанию Пьеру во время «изъятий».
Иное дело – марширующие и поющие санкюлоты! Это Жак любил. Вот и сейчас, вместе со своими друзьями он сопровождал армейскую колонну, направляющуюся в сторону набережной. Рядом с ним шлёпал босыми ногами по брусчатке щуплый низкорослый Пьер. Он ловко перепрыгивал лотки зеленщиков, с утра пораньше уже выставивших на тротуары свой душистый товар. Толстенький Жерар, как всегда, отстал от своих друзей, и его грузный топот едва слышался позади. Должно быть, опять перед выходом из дома натрескался не проданных вчера булок, оставшихся в папашиной лавке с вечера. Обычное для него дело.
С площади Шанж отряд свернул на улицу Сен-Жан и направился вниз, к собору Иоанна Крестителя. Улочка была совсем узенькой, развернуться на ней было решительно невозможно. Потому ребята не стали толкаться позади колонны, а свернули на соседнюю улицу дю Бёф и продолжили свой путь параллельно движению санкюлотов, чтобы обогнать их и встретить уже у собора. Выросшие на этих улицах мальчишки твёрдо знали, где на дю Бёф находится удобная трабуль, которая поможет сократить их путь.
Трабулями лионцы называли проходные коридоры и галереи, шедшие прямо сквозь дома и соединявшие друг с другом соседние улицы и даже кварталы. В условиях тесно застроенного многолюдного города трабули были порой куда удобнее для передвижения, чем запруженные повозками и лошадьми улицы. И в этот раз Жак с друзьями привычно решили срезать свой маршрут через такую трабуль. Под каменными сводами коридора свисали веревки с бельём местных жителей, вдоль стен стояли тюки и корзины. В некоторых местах галерея крутыми ступеньками уходила резко вниз, повторяя очертания холма, на склоне которого расположился квартал. С громким смехом, толкаясь и переворачивая корзины, друзья вихрем пронеслись по трабули и вывалились с другой её стороны. Жак вылетел из-под арки первым и буквально врезался в Этьена, как раз выходившего из-за угла.
Высокий и смуглый Этьен был чуть старше своих приятелей. Его отец занимался благородным ремеслом – он делал шляпы. Потому Этьен всегда держался с друзьями несколько высокомерно. А ещё он очень любил спорить. Эту его черту Жак терпеть не мог больше всего.
– А я вас, олухов, по всему городу ищу, – с усмешкой поприветствовал их Этьен. – Куда это вы так несётесь?
– Санкюлоты идут на Сен-Жорж, – глотая окончания слов, ответил запыхавшийся Жерар, – поют эту новую песню, марсельский марш. Слышишь? Вон они маршируют!
– Чепуха! – отрезал Этьен. – Бросьте эти детские шалости. Сегодня будет кое-что интереснее. Давайте за мной, на площадь Белькур.
– А что там? – спросил Пьер, жадно ловящий каждое слово Этьена.
– Зрелище. Казнят одного фабриканта.
Сцены публичных казней Жаку не нравились ещё больше, чем «изъятия», однако он видел, как загорелись при словах Этьена глаза его друзей. Выбиваться из компании ему не хотелось. Делать было нечего – и ребята вчетвером двинулись в сторону каменного моста через Сону – к главной городской площади.
Дорога на тот берег оказалась не такой быстрой, как обычно. Ближе к набережной количество людей на улицах многократно увеличилось. Можно было подумать, что всё население Старого Лиона бросило свои дела и решило поглазеть на казнь. Толпы людей ручейками стекались со всех улиц и проспектов, выплёскивались из трабулей и переулочков, огибали церквушки и, закручиваясь водоворотами на площадях, мощным потоком устремлялись на полотно моста через водную гладь Соны. В середине моста скоро образовалась давка. Чтобы быстрее обойти затор, ребята вскарабкались на ограждения и продолжили свой путь прямо по перилам – поверх голов честных лионцев.
Отсюда открывался замечательный вид на город. Несмотря на то, что поднимающееся над дальними крышами солнце нещадно било в глаза, Жак поневоле залюбовался. Слева и справа играла белыми бликами на своих волнах красавица Сона, а впереди открывал свои объятия город. Далеко за его черепичными крышами и курящимися дымком кирпичными трубами гордо высился внушительный купол больницы Отель-Дьё. Здесь и там чёрным струйкам, исходящим из печных труб вторили толстые серые столбы дыма – это догорали остатки особняков, разгромленных санкюлотами. Печальное напоминание о мятеже, в который втянули в Лион противники переменам.
Пока в Париже революционеры-якобинцы достигали всё новых и новых успехов в преобразовании старого замшелого государства, лионская элита решила воспользоваться удалённостью города от столицы. Сбросив местное самоуправление, эти глупцы провозгласили возвращение старых порядков и отказались повиноваться «парижским узурпаторам». Ответ не заставил себя долго ждать – республиканская армия с боями заняла Лион и теперь господствовала здесь, как дома. В наказание за мятеж особняки богачей были разграблены и сожжены. Новая власть арестовала так много людей, причастных к мятежу, что городские тюрьмы не справлялись с таким наплывом постояльцев, и некоторых арестованных приходилось содержать в дровяных складах и амбарах. Может быть, поэтому так участились казни – было нужно скорее разобраться с переполненными тюрьмами.
Ближе к полудню мальчишки наконец продрались через толпы людей к площади Белькур, ставшей при новой власти главным местом исполнения наказаний. В середине площади, на высоком деревянном постаменте был установлен эшафот, а на нём воздвигнуто новенькое орудие казни, привезённое перед самым мятежом из столицы – знаменитая гильотина. Раньше на этом месте стояла конная статуя короля Луи – не того Луи, кому полгода назад в Париже оттяпали голову, а другого – то ли его отца, то ли деда. В королях Жак не слишком сильно разбирался, да и незачем больше было.
Ловко вскарабкавшись по барельефу, изображавшему крылатых ангелов, Жак и его друзья оказались верхом на каменной стене, оставшейся от разгромленного особняка на краю площади. Отсюда было хорошо видно эшафот, к которому уже подъезжала повозка с осуждённым. Этьен достал из кармана бумажный кулёк с дынными семечками, отсыпал немного Пьеру, а после – предложил Жаку. Тот покачал головой – есть ему не хотелось. Того же самого нельзя было сказать о Жераре – не отказавшись от семечек, он также выудил из-за пазухи чёрствую булочку с маком и приготовился к зрелищу.
Двое солдат вывели из повозки обречённого мятежника. Им оказался невысокий седой человечек примерно лет пятидесяти. Руки его тряслись, по бледному лицу текли слезы. Он не издавал ни звука – лишь молча открывал и закрывал рот, как рыба, выброшенная на берег. Ноги ему, видимо, тоже отказали – когда солдаты подхватили его под руки и потащили к гильотине, он повис на них, безвольно волоча ступни по деревянному полу эшафота. Будто какой-то тюфяк, его бросили на скамью, связали руки и приладили голову на доске, находившейся ровно под остро отточенным лезвием орудия казни.
– Фабрикант с Круа-Русс, – сплёвывая кожуру от семечки, пояснил Этьен, – владел прядильной фабрикой. У него там работали дети младше нас, по шестнадцать часов в день, без единого перерыва. Когда поднялся мятеж – снарядил из своих работников отряд, заставлял их стрелять в революционеров. Скотина.
Следом на эшафот поднялась фигура позанятнее. Жак весь подался вперед – настолько ему вдруг стало любопытно. Высокий худощавый человек в длинном сером плаще поднимался по ступенькам важно и размеренно – будто плыл. Плечи и голову его скрывал острый красный колпак с узкими прорезями для глаз. Палач. Его Жак видел впервые. Раньше в Лионе палача не было, и никто не знал, как обращаться с гильотиной. Исполнители из добровольцев предпочитали пользоваться дедовским методом и рубили головы топором, потому первые казнимые умирали в муках. Некоторым бедолагам получалось отсечь голову лишь со второй, а то и с третьей попытки. Поговаривали, что новый палач, прибывший вслед за революционной армией, держал нож гильотины всегда идеально острым, а потому ошибок не допускал. Настоящий профессионал своего дела.
– Почему на нём колпак? – вдруг подал голос Пьер. – Папенька говорил, что после революции палачам разрешили не прятать лица. Теперь это не считается позорным занятием.
– Не считается, – кивнул головой Этьен. – Парижский палач, отрубивший голову самому королю, вообще чуть ли не в героях теперь ходит. Уж он-то лицо и не думает прятать.
– Наверное, наш палач старомодный, – предположил Жерар, отрываясь от булочки.
– Может и так, – усмехнулся Этьен, – ничего. Всё теперь по-новому. Глядишь, увидим ещё, как он свой колпак снимет.
Жак внимательнее присмотрелся к палачу, готовившему гильотину к работе. Особое внимание парня привлёк значок, украшавший плечо экзекутора – трёхцветный символ Республики. Не какая-то паршивая латунь. Опытным взглядом потомственного жестянщика Жак видел – значок выполнен из настоящего серебра. Такие выдавали лишь тем, кто особо ценен на службе революции.
Тем временем палач закончил приготовления. Весомо подняв правую руку, он остановил гвалт толпы. Все замерли в ожидании. В неожиданно сгустившейся тишине над головами собравшихся слышно было лишь жалкие всхлипы ожидающего своей участи фабриканта. Палач подошёл к гильотине и плавным движением надавил на рычаг. Тяжёлое с виду лезвие бесшумно опустилось. Толпа выдохнула. Голова казнимого мячом отпрыгнула в заранее подготовленную солдатом корзину. Достав её оттуда за волосы, палач продемонстрировал голову толпе. В следующее мгновение площадь Белькур огласилась многотысячном рёвом. Люди смеялись и хлопали в ладоши. Поморщившись, Жак начал спускаться со стены.
*****
Тем же вечером друзья сидели на холме Фурвьер и любовались видами закатного города, раскинувшегося далеко внизу на берегах двух великих рек. День выдался насыщенным: после казни ребята приняли участие в многолюдной демонстрации, прошедшей по центральным улицам по направлению к санкюлотским казармам, разместившимся в здании дворца Сен-Пьер на площади Терро. Вместе с другими они пели революционные песни, размахивали флагами, а Жерару один солдат даже позволил немного поколотить в настоящий военный барабан.
– Всё-таки странный какой-то этот палач, – задумчиво проговорил Жак, глядя на проплывающую по Соне баржу с дровами.
– Чего ж странного? – удивился Жерар, выбираясь из кустов, куда отходил по малой нужде. – Ну не хочет он, чтобы на него пальцами на улицах тыкали. Просто делает свое дело.
– Ага. Не хочет, а значок серебряный нацепил. Мол, смотрите, какой я важный, – ответил Пьер, усевшийся на гигантском куске гранита, торчащего из земли.
Жерар хмыкнул. Пьер почесал голову и неуверенно проговорил:
– Может, он от кого-то скрывается?
Этьен заливчато засмеялся. После казни он вообще стал каким-то необычно весёлым и весь день подкалывал друзей. Но подкалывал по доброму, а не так едко, как раньше.
– Это палачу то от кого-то скрываться? Да он же почитай что второй человек сейчас в Лионе, после коменданта. Нет, парни, тут что-то другое.
– Что же? – икнул Жерар.
– Да кто ж его, беса, знает?
– Я уж думал, ты нам расскажешь, – подал голос Жак. Весёлый настрой Этьена стал его почему-то раздражать. Уж лучше бы он был язвительным, как прежде.
Этьен пристально посмотрел на Жака, усмехнулся и достал из кармана жёлтое, чуть увядшее яблоко. Протерев его рукой и надкусив, он бросил его Пьеру.
– А что, если мы вместе узнаем? – заговорщически подмигнул он Жаку, прожевав яблоко.
– Тебе башку продуло, что ли? Вот такие пойдём прямо к коменданту и спросим…
– Зачем к коменданту? К самому палачу и пойдём, – тон Этьена вдруг стал серьёзным. Жак понял, что приятель не шутит.
– Да ну тебя. Опять какой-то твой дурацкий розыгрыш.
– Чего это? Я серьёзно. Сами подумайте, – Этьен перешёл на шёпот, – палач живёт рядом с новой временной тюрьмой для «подозрительных» на Прескиле. С вечера до утра там туманище – за полшага не видно ни зги. Патрульных почти нет. Проберёмся к его жилищу и подсмотрим, что да как. Уж на ночь он свой колпак точно снимет. Ну что, парни, кто со мной?
На счёт тумана Этьен был прав. Южная оконечность Прескиля, где Сона впадала в Рону, была местностью болотистой и топкой. По вечерам эта низина заполнялась густым белёсым туманом. Лишь редкие лионские рыбаки, с детства привыкшие ходить на своих утлых лодчонках в здешних заводях, отваживались соваться туда по ночам. Приезжим санкюлотам, даже часовым, вряд ли будет охота мёрзнуть в местной сырости. Скорее всего, они укроются в помещении бывших рыбных складов, приспособленных под тюрьму. Замысел Этьена был вполне осуществим, но всё-таки…
Тут слово взял Пьер. Спрыгнув со своего гранитного седалища, он сказал:
– Мне нравится идея Этьена! А если мы ещё и умыкнём что-нибудь из дома самого палача, то всему району нос утрём. Я с тобой!
Жак перевёл взгляд на трусоватого Жерара. Уж этот-то на такую авантюру не согласится. Однако и толстяк удивил друга:
– Куда вы, туда и я. Мне надоело, что соседские пацаны меня дразнят. А я не трус! Когда они узнают, где я побывал – побелеют от зависти.
Все трое теперь смотрели на Жака и ждали ответа от него. Ему бы и хотелось поддержать друзей, но плохое предчувствие останавливало его. В конце концов он решился сказать:
– Нет, парни, извините. Мне это всё не нравится, да и вы бы не шли. Если вас поймают…
– То сразу отпустят – мы всего лишь мальчишки из бедных кварталов. Революция с детьми не сражается, – ответил Этьен. – Отправимся прямо сейчас, пока заходит солнце. К темноте как раз будем на месте. Последний раз спрашиваю: ты с нами?
– Нет.
– Ну и дурак. Завтра сам пожалеешь. Идём, парни.
Насвистывая марсельский марш, троица бодро потопала через кусты вниз, к городу. Лишь Жерар молча оглянулся назад и, словно извиняясь перед другом, пожал плечами. Вскоре их свист затих вдали. Посидев ещё немного в сгущающихся сумерках, Жак отправился домой.
*****
Когда Жак вернулся домой, тыквенный суп, сваренный его матерью, уже остыл. За это подросток получил добротную затрещину от отца. Вторая оплеуха прилетела за то, что он слонялся весь день невесть где, вместо того, чтобы помогать родителям по хозяйству. Однако во время ужина, хлебнув виноградной настойки, отец подобрел и, отослав мать готовить постель ко сну, решил поговорить с сыном по душам.
– Ты пойми, Жак, время теперь такое настало. Думаешь, если всех богатеев прогнали, нам теперь лучше жить станет? Держи карман шире! Работать надо, и работать ещё больше, чем раньше. Понимаешь?
– Да, отец.
– Ты не дуйся, что я тебе в ухо зарядил. Это для твоей же пользы. Видал, как сейчас революционеры стране кровь пускают? Тоже ведь – во благо. Слышал, чего поют? «Кто был ничем, тот станет всем». Так вот это – про нас! А особенно про вас – про тебя и твоих дружков.
Отец залпом выпил ещё стакан настойки, занюхал хлебным мякишем и встал из-за стола. Подойдя к окну и потянувшись, он продолжил:
– Ну и времечко. Даже месяцы они переименовали. Это ж надо! И вот у нас не октябрь, оказывается, а какой-то вандемьер. Такие дела, сын – перемены! Сейчас нужно хватать судьбу за хвост, не упускать возможностей. Пока ты бездельничал, ко мне явился столичный хлыщ из комендатуры. Дал заказ на тысячу латунных значков для их солдат. Тысячу, Жак! Это отличный, превосходный заказ! Могли мы мечтать о таком раньше? Нет, конечно. Прежние власти заказали бы эти побрякушки у своих прикормленных ювелиров. Будто им и без того жрать нечего. Тьфу на них! Всех на столбы – туда им и дорога.
Отец подошёл к Жаку и ласково потрепал за шею.
– Теперь пришло время возможностей для простых людей. Таких, как мы. Вот теперь пойдут дела! Через сорок лет эту страну и не узнать будет. Жаль, что я-то уже старый, а вот тебе с друзьями жить в новой стране. Вам и карты в руки. Не отлынивайте от работы, не бойтесь рисковать, не упускайте возможностей. И всё у вас получится!
Глаза отца блестели. Дыхание было горячим и сбивчивым. Очевидно, эти мысли он давно хотел высказать сыну, и вот наконец-то представилась возможность. Жак отложил ложку и приобнял отца.
– Спасибо, папа. Прости, что не помог тебе с сегодняшним заказом.
– Ничего страшного, – хохотнул отец. – Металл привезли только вечером. Я и не начинал ещё. А вот тебе нужно будет завтра заняться – нарежь из листов заготовок. Только потом сможешь пойти гулять. Иначе уши оторву. Всё – доедай и спать.
Закрыв за собой дверь, отец удалился в спальню. Жак доел суп, куском хлеба собрал с тарелки остатки и погасил свечу. Завтра нужно будет подняться пораньше, чтобы оправдать отцовское доверие.
*****
Проснулся Жак задолго до рассвета. Запалив лампаду, он отправился в мастерскую и принялся нарезать из латунных листов заготовки для значков. Работа была не из лёгких – спустя пару часов у мальчика ныли плечи и спина, но он трудился без передыху. Когда в мастерскую вошла проснувшаяся готовить завтрак мать, треть работы была уже выполнена. Мать поцеловала Жака в макушку и оставила ему стакан молока с горячей лепёшкой. Спустя какое-то время явился и отец, попыхивающий крепкой папиросой. Покрутив в руках одну из заготовок, он одобрительно цокнул языком и оставил сына наедине с работой.
К полудню работа была окончена. Придирчиво осмотрев штабеля одинаковых металлических квадратиков, отец улыбнулся и молча кивнул Жаку. Тот стремглав бросился из дома. Ему не терпелось увидеться с друзьями и узнать, чем закончился их ночной поход на Прескиль.