Нашёл он их там, где и предполагал – всё на той же площади Белькур, к которой так же, как и вчера, стекались толпы народа. Троица уже забралась на свою смотровую площадку и наблюдала, как из повозок на эшафот вытаскивают осуждённых – сегодня их было двое. Увидев Жака, Пьер замахал ему рукой, призывая присоединиться к ним. Пулей Жак взлетел на стену, сунул друзьям в руки по свежей булке, прихваченной с кухни, и посмотрел на площадь.
Оба осуждённых уже стояли на эшафоте. «Надо же, как меняет человека близость смерти», – подумалось Жаку. Казнимые были ничем не примечательными мужчинами средних лет. В грязном постельном белье они вовсе не напоминали важных и надменных некогда богачей. Так же, как и вчерашний фабрикант, эти двое не могли вымолвить ни слова, и лишь тряслись под свист толпы.
– Кто на этот раз? – спросил Жак у друзей.
– Вон тот, с лысиной – банкир. Владелец плантаций на Гаити. Тысячу рабов имел, сволочь. На его деньги готовился мятеж, – деловито объяснил Этьен. – А рядом – какой-то бывший военный. Целый генерал, вроде. Командовал отрядов мятежников, расстрелами руководил. Сейчас они своё получат, гады.
Договорив, Этьен задорно свистнул. Вздрогнув, оба осуждённых повернули головы на стену, где сидели мальчишки. В глазах их читался животный ужас. Лысый беззвучно открывал рот, будто силясь что-то сказать. Солдаты схватили его и потащили на плаху. Второй приговорённый молча опустился на колени и стал безропотно ожидать своей очереди.
Снова шумный выдох толпы – и голова банкира очутилась в корзине. Пока солдаты утаскивали обезглавленное тело обратно в повозку, а палач подготавливал своё орудие к следующей казни, Жак присмотрелся к его фигуре. Что-то в палаче изменилось. Но что? Ну конечно! Значок. На плече служителя правосудия отсутствовал тот превосходный серебряный значок, который Жак вчера заприметил. Он обернулся к друзьям.
– Вы видели? Палач сегодня без значка.
Все трое молча посмотрели на него, а затем с загадочными улыбками переглянулись. Их поведение показалось Жаку странным. Они словно скрывали от него что-то. Как будто какая-то тайна, ведомая лишь им, но не ему, поставила незримую стену между ним и его друзьями. Что же произошло с ними на Прескиле минувшей ночью? Любопытство подпирало Жака спросить напрямую, но он знал, что Этьен сам всё расскажет, когда вдоволь насладится своей важностью.
В это время второго осуждённого уже подтаскивали к гильотине. Он не упирался, но лишь мотал в стороны головой. По его штанине растекалось мокрое пятно. Пьер брезгливо поморщился:
– Тоже мне военный. Поди и в настоящей битве не бывал. Напрудил в штаны, как ребёночек. Позор!
Ближайшие к ребятам зеваки подхватили крик, и вскоре вся площадь кричала: «Позор! Позор!». Крики эти прекратились лишь тогда, когда палач вскинул руку, подав сигнал замолчать. Ещё секунда – и всё было кончено. Под гомон толпы палач привычным жестом вытащил генеральскую голову из корзины. Можно было уходить.
– Жак! У меня для тебя подарочек. – Вдруг взял его за плечо Этьен. Жерар и Пьер ухмыльнулись, когда их старший товарищ вытянул из кармана что-то блестящее и передал это Жаку. Жак взглянул на тяжелеющий в его ладони предмет. Это был серебряный значок палача!
– Ну что, сегодня ты с нами? – похлопал его по плечу Этьен.
*****
Солнце уже село, когда четвёрка друзей добралась до болот Прескиля. Над топями начинал густеть туман. Воздух здесь был холодным и пах сырой землёй.
– Запах, как в могиле, – проворчал Жерар.
– Много ты знаешь про могилы, – засмеялся Этьен.
– Знаю только, что не хочу там оказаться, – парировал толстяк.
– И не окажешься, потому что не влезешь!
Пьер прыснул. Он шёл впереди всех с длинной палкой, которой ощупывал дорогу перед собой – чтобы не провалиться в трясину. Жерар и Этьен шли за ним след в след, держа в руках снятые башмаки. Жак замыкал поход, неся мешочек с сухарями и яблоками для перекуса. Сырая земля под босыми ногами мальчишек гулко чавкала.
Днём, во время подготовки к походу, Этьен рассказал Жаку о том, что приключилось с ними прошлой ночью. По его словам, им без особого труда удалось проникнуть к дому, который занимал палач. Как и предсказывал Этьен, охраны там не было – все солдаты ушли греться на склад, поближе к своим узникам. Мальчишки пробрались в жилище палача, но его самого на месте не застали. Однако они заметили его колпак, висевший на спинке кровати. Пьер снял с колпака значок в подтверждение того, что они были там. Затем они услышали шаги снаружи дома и выскочили через окно. Вот и вся история.
– Получается, лица палача вы так и не видели? – спросил Жак.
– Нет, не видели. Можно было притаиться за окном и подождать, пока он вернётся, но Жерар так испугался, что бежал быстрее обычного. Не бросать же его одного в тумане. Вот и мы убежали.
– Ничего я не испугался, – насупился Жерар, – просто я умнее вас.
– Так вот почему ты столько ешь – чтобы умным быть, – вставил Пьер. Друзья захохотали. Даже сам добродушный Жерар, не привыкший обижаться на подколки своих друзей.
Спустя полчаса блужданий по топям ребята вышли к покосившейся ограде бывших рыбацких складов. Сквозь туман пробивался тусклый свет фонаря у дверей длинного кирпичного здания. Часовых на месте не было. Этьен подмигнул Жаку и первым перемахнул через ограду.
Справа от складского здания стоял приземистый деревянный домик. В этот поздний час его окна смотрели на незваных гостей чёрными глазницами. Если палач и был дома, то уже спал. Тем лучше. Мальчишки осторожно открыли хлипкую дверь и на цыпочках проникли в дом. Зайдя внутрь, они осмотрелись в проникающем через окно свете луны. Очаг у стены остыл, а не расстеленная кровать у окна пустовала. Палача дома не было. Как и его колпака.
«Странно, – подумал Жак, – неужто он бродит среди ночи по болотам в этом колпаке?»
От раздумий его отвлёк Пьер, толкнувший друга локтем. Жестами он указал на пол. Опустив голову, Жак понял, на что тот ему указывает – прикрытый шерстяным половиком, в досках пола виднелся люк. Подземный ход! У Жака засосало под ложечкой. Было страшно и одновременно любопытно. Тут он вспомнил слова отца о риске и возможностях. Секунду поколебавшись, Жак нагнулся и дёрнул за кольцо. Люк распахнулся.
Вниз в темноту уводили земляные ступеньки. Из люка пахнуло затхлым воздухом и сыростью. Так некстати вспомнились слова Жерара про могилу. Посмотрев на друзей, Жак вопросительно выгнул брови. Этьен криво улыбнулся и сделал жест рукой, приглашая его спуститься первым. Парень мысленно помолился и спустился в подземный ход.
Внизу оказался выложенный камнем коридор. В дальнем его конце светил закреплённый на стене факел. По бокам коридора выстроились в два ряда массивные дубовые двери. Подойдя к одной из них, Жак толкнул плечом неподатливую на вид дверь. С громким скрипом та подалась вовнутрь. За ней находилась глухая земляная камера. Единственными предметами в узилище были соломенный лежак и деревянная кадушка для нечистот в углу.
– Ну чего тут? – прозвучал позади шёпот Этьена.
Вздрогнув, Жак обернулся. Его друзья тоже спустились в подземный коридор и теперь с интересом осматривались, подсвечивая себе лучинами.
– Подземная тюрьма. Наверное, для особо опасных преступников, – так же, шёпотом, проговорил Жак.
Вдруг коридор огласил громкий стон. Затем ещё один, после чего раздалось отчётливое:
– Помогите!
Ребята переглянулись. Жерар отрицательно мотал головой, в то время как Пьер переводил взгляд с Жака на Этьена, будто ожидая их решения. Этьен с деланным безразличием пожал плечами. Тогда Жак, собравшись с силами, пошёл на звук голоса.
Стон доносился из самой дальней камеры. К удивлению Жака, она оказалась не заперта. Войдя внутрь, он присмотрелся. В неверном свете факела у дальней стены, на лежаке угадывалась человеческая фигура.
– Помогите! – повторил человек.
– Кто вы, и что вы здесь делаете? – спросил Жак, сам удивившись глупости собственного вопроса. Конечно же, это преступник из «подозрительных» – кем ещё он может быть?
– Меня зовут Рене. Рене де Фуа. Барон Вильфонтенский. Помогите мне!
Говоривший подался вперёд. Вид его был жалок и страшен одновременно – дряблая кожа свисала с исхудавших плеч, небритые щёки ввалились в бледное лицо, выделяясь на его фоне сизыми пятнами. Из-под спадавших на мокрый лоб седых волос горели помешательством жёлтые глаза.
– Помоги мне, парень. И до конца своих дней не будешь знать нужды. Вытащи меня отсюда!
Жак вспомнил, где он слышал это имя. Барон де Фуа – тот самый, что перед революцией ободрал до липки пять своих деревень, чтобы выплатить королю дополнительный налог на содержание войск. Барон обрёк на голодную смерть несколько десятков крестьян. До сих пор селяне, приезжающие в Лион на ежегодную ярмарку, этого подонка вспоминают «добрым словом». Вот и он попался! Никому не уйти от революционного правосудия.
– Никто тебе не поможет, – презрительно бросил Жак узнику и отпрянул, когда тот попытался схватить его за руку. Отпрянул – и натолкнулся спиной на что-то твёрдое. Обернувшись, мальчишка обмер. Над ним высился всей громадой своего долговязого тела палач. Колпак зловеще багровел в отблесках факела.
Палач молча взял Жака за плечо железной хваткой и толкнул в глубину камеры, к узнику на лежак. Барон де Фуа притих и наблюдал за происходящим всё с тем же безумным блеском в глазах.
«Где ребята? Как палач прошел по коридору мимо них? Почему никто не подал сигнал? Что происходит?» – мысли Жака вереницей проносились в голове, не находя ответа.
Палач между тем извлёк из недр своего плаща два небольших деревянных кубка. Один кубок он протянул барону, другой – Жаку. Жак машинально взял сосуд в руку. Тут к нему вернулись самообладание и голос.
– Послушайте, я сын простого жестянщика. Оказался здесь случайно. Пожалуйста, отпустите меня.
Не обращая внимания на слова мальчишки, палач всё так же безмолвно вынул из-под плаща пузатую стеклянную бутыль с мутным содержимым. Откупорив её, он заполнил оба кубка густой зеленоватой субстанцией. Жак взглянул на кубок в своей руке. От него шёл дымок, едко пахнущий серой.
«Какой-то дурацкий кошмар. Сейчас я просто открою глаза, и всё закончится» – подумал Жак.
Но сон и не думал заканчиваться. Напротив – он становился ещё безумнее и кошмарнее. В камеру из-за спины палача один за другим вошли его друзья – Пьер, Жерар, Этьен. Все втроём они выстроились вдоль стены и с недобрыми ухмылками смотрели на Жака. Он почувствовал, как слабеют у него ноги, а волосы на голове шевелятся.
– Что здесь происходит? – сорвался Жак на визг. В страхе он отставил свой жуткий кубок на пол.
Никто не ответил ему. В руке палача блеснуло узкое короткое лезвие. Подойдя к барону, он взял его за руку и легонько надрезал своим клинком белёсую ладонь заключённого. Барон де Фуа не сопротивлялся странным действиям палача, а напротив – с торжествующей улыбкой косился на Жака. Палач выжал несколько капель баронской крови ему в кубок, затем – в кубок Жака. Барон уже не просто улыбался, а истерично хихикал.
Палач присел на корточки рядом с Жаком. Мальчик спрятал руки за спиной. Тогда палач сделал едва заметное движение головой, и трое приятелей Жака сорвались с места. Они схватили его, выкрутили ему руки и стали держать мёртвой хваткой. Теперь ему оставалось лишь наблюдать за тем, какие манипуляции совершает палач. Так же, как и с бароном перед этим, он надрезал Жаку ладонь, а затем капнул в каждый из двух кубков по капле крови с обагрённого лезвия.
– Потерпи, скоро всё закончится, – прошептал ему в ухо Жерар. Голос друга показался Жаку таким чужим и незнакомым, что стало ещё страшнее.
Палач снял с левой руки чёрную кожаную перчатку. Под ней оказалась тонкая, почти бумажная кисть руки мертвенно-белого цвета. На этот раз он кольнул лезвием себя в запястье и поднес его к кубку Жака. Из проколотого запястья не полилась кровь, лишь вязкая бурая жидкость тягучей полоской плюхнулась в содержимое кубка. Субстанция тут же забурлила. Палач повторил то же самое с кубком барона.
– Пей, – прошипел зловещий, нечеловеческий голос из-под колпака.
Барон схватил кубок обеими руками и жадно вылил его содержимое себе в рот. Осушив сосуд, он истошно расхохотался. Смех тут же перешёл в кашель, а после – в бесшумное сипение. В какие-то несколько секунд тело узника обмякло. Он упал на лежак и затих.
Палач повернулся к Жаку и протянул ему дурно пахнущий кубок.
– Пей, – вновь раздался мерзкий голос.
– Нет! Не буду! – нашёл в себе силы ответить Жак.
– Не противься ему, идиот. Это бесполезно, – сказал Пьер.
Палач передал кубок Этьену, после чего выпрямился во весь рост. Взявшись обеими руками за вершину колпака, он медленно стянул его с себя. Жак завопил от ужаса. Из-под колпака на него смотрел голый человеческий череп ярко-красного, кровавого цвета. В глазницах свирепо горели зелёные огоньки. С острых клыков сочилась мутная слизь.
– Пей! – настойчиво прошуршало чудовище.
Жак уже ничего не соображал, когда чьи-то руки – кажется, Этьена – поднесли к его губам кубок и насильно влили содержимое в рот. Всё его существо заполнило ощущение этой противной горькой вязкости во рту. Затем тело стало неметь, а спустя пару мгновений угас и рассудок. Жак потерял сознание.
*****
«Что со мной? Почему я почти не чувствую ног? Какой страшный был сон. Где это я?»
Сознание постепенно возвращалось к Жаку. В конце концов он сумел сконцентрироваться и открыл глаза. Увиденное его ошеломило. Он находился в расшатанной повозке, в окружении группы солдат продиравшейся сквозь огромную толпу. В небе светило яркое солнце, народ вокруг вопил и свистел. Кто-то швырнул ему в лицо тухлый помидор.
«За что? Я ведь ничего им не сделал. Куда это они меня?»
Когда крепкие солдатские руки подхватили его под мышки и затащили на эшафот, Жак даже не сопротивлялся. Какая-то странная слабость владела всем телом. Он его почти не чувствовал, словно оно ему не принадлежало.
«Не может быть!»
Он опустил глаза и осмотрел себя. Бледные старческие руки с обвислой на плечах кожей, впалая худая грудь, слабые трясущиеся ноги. Это тело не принадлежало ему, потому что это было не его тело!
«Что за чертовщина? Как такое может быть?»
Над Жаком грозно нависла знакомая фигура палача. Теперь на нём вновь был этот жуткий колпак, но лучше уж так, чем вновь видеть то, что скрывается под ним. Чудовище сгребло Жака привычным движением и поволокло к плахе. За несколько секунд прогулки по эшафоту Жак увидел то, что потрясло его больше всего.
Слева, над головами беснующихся зевак, на руинах гранитной стены, сидели четверо подростков. Его друзья. Пьер. Жерар. Этьен. И четвёртый. Четвёртый… Он сам! Его двойник с издёвкой улыбнулся и помахал Жаку рукой.
Ему хотелось кричать, выть, но он не мог издать ни звука. Из груди вырывалось лишь жалкое сипение. Палач прикрутил руки Жака к скамье, а голову пристроил на край доски, вниз подбородком. Перед глазами Жака возникла подставленная под гильотину соломенная корзина. Вдруг вся площадь замолкла, словно по чьему-то сигналу. В следующее мгновение Жак услышал тихий шорох скользнувшего по дереву лезвия, а потом на него обрушилась тяжёлая темнота.
*****
Вот теперь пойдут дела!
Всем аристократам по верёвке!
Вот теперь пойдут дела!
Всех аристократов на столбы!
Пёстрая толпа широкой рекой вытекала с улицы Жентиль на Мерсье, распевая озорную песенку санкюлотов. В середине шествия маршировала колонна солдат, в авангарде которых шла целая дюжина мальчишек со значками Республики на одежде. Возглавляла детвору четвёрка самых боевитых парней района. Их красивые юные лица светились от осознания собственной значимости. У крыльца своей мастерской стоял жестянщик Клод и с гордостью наблюдал за сыном, нёсшим нанизанную на длинную пику отрубленную голову знаменитого преступника и врага народа – барона Рене де Фуа. Не обращая внимания на забинтованную ладонь, Жак размахивал мёртвой головой, будто знаменем, в такт шагам революционной армии, гремевшим по видавшей виды брусчатке. Помутневшие глаза барона словно вглядывались в поисках помощи в верхние окна домов, а раскрытый в безмолвном крике ужаса рот, казалось, подпевал мучителям залихватское:
Вот теперь пойдут дела!
Наш путь озарён Святым Писаньем.
Вот теперь пойдут дела!
Только Закон отныне наш Бог.
Кто был ничем, тот станет всем,
А кто был всем – тот станет ничем.
Вот теперь пойдут дела!
Похороны Деда
– Ай Цимочка, ай золото моё ненаглядное, и на кого ж ты меня, старуху, покинул? Ласточка моя сизокрылая, куда ж так рано отлетел? И всего-то сто годков без недели было – воду бочками носил, водку вёдрами хлестал! Жить да жить бы ещё!
Красивая разрумянившаяся вдова, вовсе не бывшая старухой, заголосила пуще прежнего. Набившиеся в избу бабы наперебой принялись её успокаивать. Вперёд вышла тётка Мавра в богатом шерстяном платке, вышитом алыми журавлями.
– Не кручинься, Арынушка. Всем селом тебе поможем. За то, что и нам всем Цимка помогал. Так, бабоньки?
Женщины охотно закивали. Слово взяла тётка Агапа – мельникова жена, баба дородная, крепкая, норовом весёлая. Густым голосом она пробасила:
– Уж помогать тот ещё ходок был. Бывает, так печь остынет – муж раз сунется, второй – всё без толку. А как Деда Цимка придёт, кочергой своей корявой поворошит – и всё запалится, затеплится. Мужа после от печи всю ночь не отогнать. Калач за калачом закидывает, пока с ног не свалится.
Бабы все как одна грянули – да не плачем, а заливистым хохотом. Лежащий на высокой скамье среди избы Дед безучастно глядел глазами-пуговицами в закопчённый потолок, сложив тряпичные руки на впалой груди. Соломенное чучело «мертвеца» было обряжено в заношенную ярко-красную рубашку и старые холщёвые штаны. Кривой нос его был сделан из бурой картофелины, а спутанные усы и борода – из обрезков овчинной шубы. На происходящее действо с немой укоризной смотрели с образов Никола Угодник и Богоматерь.
Анка слегка выглянула из-за большого сундука в запечном чулане, в тени которого она спряталась, чтобы подсмотреть за тем, что это такое запретное задумали взрослые, когда ранним утром погнали всех детей прочь из хаты – к соседям. Запретное для неё и других малышей, но не для старшей сестры Варьки. Той уже пятнадцатый годик стукнул, куда там Анкиному десятку. Вон она стоит, Варька – глаза опустила, щёки зарделись, а сама украдкой на срамное поглядывает – у чучела промеж ног приделана огромная морковка, похожая известно на что.
– Глянь, бабоньки, – захлёбываясь от смеха, завизжала Мавра, – Дед хоть и мёртвый, а кочерыжка-то шевелится! Помнит, старый хрен, за что его бабьё любило.
Анке показалось, что хата вздрогнула от оглушительного гогота. Морковка между ног Деда и правда шевелилась – с Анкиной позиции было хорошо видно, как ловко дёргает за привязанную к корнеплоду верёвочку её родная бабка Ядя. Морковь поднималась и опускалась, каждым движением вызывая приступы смеха у собравшихся вокруг смертного одра женщин. Чтобы не засмеяться, Анка зажала себе рот обеими руками. Не хватало ещё, чтобы её заметили – пальцы у бабы Яди были крепкие, железные. Так за уши оттаскает – неделю гореть потом будут.
– Ох и мужик был твой Цимка, – продолжила паясничать тётка Агапа, – Весь мир солдатом прошёл – и Крым, и Рим повидал, а ещё больше перещупал. Как только морковка не стёрлась!
Матушка Анки, игравшая роль вдовы, прыснула. До конца выдержать роль безутешной плакальщицы среди общего веселья у неё не вышло. Шуточки, которые отпускали женщины в адрес почившего, становились всё более сальными и неприличными. Анка пару раз даже заткнула уши, чтобы не слышать особо скабрёзных замечаний. А уж когда бабка Глафира взяла ярко-жёлтое достоинство Деда обеими руками и принялась его раскачивать из стороны в сторону, словно просо в ступе толкла, то девочка и вовсе зажмурилась. Немудрено – уж на что Варька бесстыжая, и та вон отвернулась.
Отсмеявшись, женщины стали собирать усопшего в последний путь. Читать панихиду по Деду вышла молодка Геля, наряженная попом. Выскочившая замуж минувшим летом Гелька была брюхата восьмой месяц, а потому под длинным чёрным платьем, да с моховой бородой на пол-лица и впрямь походила на толстопузого батюшку Игнатия с соседнего села. Пока она бормотала себе под нос «молитвы» и брызгала по углам огуречным рассолом, маменька снова запричитала:
– Ты ж мой миленький дружочек, сколько было славных ночек. Целовала б тебя в губки, да ты бегал к чужой юбке. Надо ж было дуба дать – кому теперь меня…
Закрывать уши Анке не пришлось – последнее слово потонуло в общем хохоте. Даже «поп» и тот так смеялся, что половина бороды отклеилась и свисала теперь на высокую девичью грудь. Вот уж не думала Анка, что её матушка владеет такими лицедейскими навыками. Натурально как плакала! Видал бы её сейчас батя – тут и взревновать к этому Деду недолго.
Наконец женщины подхватили покойника с разных сторон и понесли вперёд ногами из избы. Последней покинула дом мнимая вдова. Как только дверь за матерью затворилась, Анка вылетела из своего убежища и метнулась к окошку. Похоронная процессия далеко не пошла – денёк выдался прохладным, зима напоследок пыталась взять своё. Чучело закопали в снег через дорогу от хаты – под старой берёзой. Сверху сугроб обильно присыпали соломой – чтоб «теплее старичку было». Горланя похабные частушки, толпа направилась обратно к дому, на поминки.
Оставшаяся часть дня прошла так же весело. Только теперь за стол пустили и детвору. Мужчины вернулись с соседнего хутора, уже изрядно подогретые смородиновой наливкой. Стол, щедро приготовленный бабой Ядей, ломился от угощений. Среди больших глубоких тарелок с ухой и кашами красовались тарелочки поменьше – с горячими блинами и смаженками. Тут и там высились пузатые бутыли с медовой настойкой. Под столом стояла деревянная бадья с обжигающе ледяным квасом. Пока взрослые закусывали пахучую настойку солёными грибами, Анка с удовольствием налегала на любимые драники с густой сметанкой. Наглому рыжему коту Юзику, тёршемуся у Варькиных ног, перепало несколько зраз и целый кусок свиной рульки. Песни за столом не умолкали до позднего вечера. Гости расходились глубоко за полночь, когда в самом верху иссиня-чёрного неба гигантским блином зависла луна. Первый день Масленичной недели выдался на славу – даст Бог, и весна будет хорошей.
Как только все домочадцы заснули, Анка осторожно вылезла из-под шерстяного пледа и бесшумно соскользнула с полатей. Чуткий на звуки Юзик приподнял голову и с ленцой поводил красивыми зелёными глазами, наблюдая за действиями девочки. Под доносившийся с печи батин храп Анка натянула валенки, накинула тулупчик, повязала на голову и плечи колючую бабушкину шаль и, подмигнув коту, тихонько вышла за порог.
Стараясь не хрустеть снегом, девочка вышла за изгородь и перешла дорогу. Остановившись у берёзы, она с любопытством смотрела на кучу соломы, накрывшую «могилу» Деда. Лежать теперь бедолаге тут целую неделю, пока его не достанут обратно на свет божий, да не сожгут вместе с чучелом Зимы, чтобы наступающий год был тёплым и урожайным.
Анке стало очень интересно взглянуть на Деда поближе. Она присела на корточки и разрыхлила рукавицей снег. Погребение оказалось совсем неглубоким – из-под снега на девочку всё так же бессмысленно пялились костяные пуговки глаз чучела. Анка мягко погладила соломенный лоб мертвеца и ойкнула.
Из сугроба вынырнула тряпичная рука и неожиданно крепко схватила девочку за плечо. Вторая рука зажала ей рот. Чучело поднялось из снега во весь рост и притянуло Анку к своему безобразному лицу. В призрачном лунном свете неживые глаза Деда казались теперь зловеще бездонными.
– Почто из хаты не ушла? Почто мамку не послушала? Почто за срамом подглядывала? – прошелестел мертвенный голос чудовища. – Иди к Дедушке. Уж я тебя порадую, побалую.
Рука чучела принялась шарить по Анкиному тулупу, залезла ей за пазуху, ощупала худую детскую грудь и живот. Овчинная борода тёрлась о лицо девочки, картофелина больно тыкала её в глаз. Противно пахло мокрой псиной и залежалыми тряпками.
– Ай, хороша! Ай, молода! Зиме понравится. Зима останется, – приговаривало чудовище, продолжая лапать девочку. Анка мычала и брыкалась, пытаясь выбраться, но соломенная хватка была мёртвой. Дед развернулся и на плохо гнущихся ногах побрёл прочь за околицу да вниз, к реке. На белоснежной скатерти водоёма жуткой пастью чернела полынья.
Анка царапала страшилище за морду, лягала его ногами, кусала зажавшую ей рот лапу, но всё было впустую. Медленно, но верно они приближались к реке. Самый крайний дом деревни уже остался позади. Сердце девочки готово было выскочить из груди. Она взглянула на высокую беспечную луну, и страх внутри вдруг сменился глубокой тоской. Стало невыносимо грустно от того, что её недолгая жизнь сейчас оборвётся. Жалко, что она так и не побывала в городе на ярмарке, не попробовала того самого сахарного петушка на палочке. Жалко мамку с батей. Жалко, что не слушалась их и безобразила. Вспомнились отцовский храп, урчание свернувшегося клубочком Юзика, потрескивающие угольки в печи. А как было смешно, когда баба Ядя дёргала за привязанную к морковке верёвочку, и чучело отзывалось, словно живое! Анка перестала брыкаться и прислушалась к ночной тишине. Снег не хрустел под ногами Деда – оживший мертвяк скользил по насту, как бесплотный призрак.
Анка зажмурилась, свободной рукой нащупала между ног нежити морковку и резким движением дёрнула. Мужское достоинство Деда с треском отделилось от соломенного тела и осталось в Анкиной ладони. Каркнув, чудище вдруг обмякло и безжизненно завалилось в снег. Выбравшись из-под кучи соломы и тряпья, Анка в одном валенке что есть мочи побежала к дому, истошно вереща. Бабкину шаль сорвало налетевшим порывом ветра. В руке девочка сжимала морковь. Вдалеке, отзываясь звонкому крику Анки, залаяли собаки. В окне родной хаты зажёгся мягкий свет лучины.