Loe raamatut: «В тени аллей»

Предисловие

Мое повествование из-за недостатка информации не может быть на сто процентов документальным. В нем много художественных вымыслов. Однако, не это главное, я попытался, как мог, рассказать о москалях потомках ― старообрядцев, когда-то участвовавших в ополчении Петра первого в Полтавской битве, хохлах ― добрых малых, и о «мазепах», которых не любили не только москали, но и сами хохлы. Хорошо у меня получилось, плохо, судить вам, моим читателям.

Глава 1

В Щурове через всю центральную улицу, называемую Большой, раскинулся с чередой красивых прудов, старинный парк. В настоящее время он находиться в крайнем запустении, никому до него нет дела: ни сельской администрации, ни самим жителям, ни даже школьникам. А ведь раньше ученики по многу часов работали над его благоустройством. Тем не менее, парк все еще неплох собой. Я, бывая в летнее время на малой родине, люблю пройтись в тени его аллей и посмотреть на неподдающиеся описанию пейзажи. Однако у меня отчего-то на лице всегда ощущается некоторый холодок, наверное, это оттого, что кроны деревьев затеняют солнце, каким бы оно не было ярким.

Я знаю, не каждое село может похвастаться своим парком. А вот Щурово может. Правда, оно ведь раньше селом никогда и не было, слободой, посадом, ― да, даже городом. У него был свой герб. Представьте себе десять, а то и более улиц, сотни дворов и в каждом из них не то, что сейчас ― ребятни о-го-го сколько? Да у моего одного деда Ивана Павловича насчитывалось в доме аж двенадцать девок и парней. У отца тоже детей хватало…. ― Ну да ладно. Не о том речь. В Щурове народа было много. Ну, что тех огурцов на грядках. А их в посаде всегда выращивать умели, вам любой в округе о том не преминет, скажет. Не поверите, но есть в нем среди огородников такие, которые для хорошего урожая и вкуса не только воду используют, ― но и поливают гряды молоком. Наверное, оттого огурцы, несмотря на естественную скудность земли, плохую погоду даже у самой нерадивой хозяйки вырастают в обилии и сладкие пре сладкие. Пальчики оближешь.

О благополучии и процветании этого поселения можно судить хотя бы потому, сколько в нем проживало евреев. Этот показатель верен. Здесь не может быть никакого обмана. Мать мне говорила, что их в Щурове было более тысячи человек. Они даже имели свой молельный дом ― синагогу. Она стояла на Большой улице, напротив парка в центре посада в одном ряду с сапожными мастерскими, на том самом месте, где сейчас стоит дом моего бывшего учителя по пению.

Жиды, их у нас тогда все отчего-то только так и называли, очень усердно молились непонятному нам старообрядцам Богу. Они вымаливали у него царствие небесное. И не зря. Во время войны, те евреи, которые не успели убежать из Щурово, попали под пули фашистов, их расстреляли в одном из Цегельников. Я видел в детстве на их братской могиле большую черную гранитную плиту со странной звездой.

Что я еще хочу сказать: долгое время у меня о парке не было никакого представления, так как жил с семьей на отшибе Щурово ― на Сибировке. Лишь после того, когда мне исполнилось семь лет и я был отправлен в школу он стал частью моей повседневной жизни.

Мне памятен мой первый учебный день. Отправить ребенка в послевоенное время в школу было ох, как тяжело. Многого тогда в стране не хватало и не только затертых грязных бумажек ― денег. Дефицит был во всем. Вещи мы тогда не выбрасывали, что можно чинили или же, затащив на чердак, оставляли их на потом: могли в будущем пригодиться.

До последнего дня родители не могли обеспечить меня обычным портфелем. Я уже нервничал, не находил себе места, ждал чуда, и оно свершилось: в тот момент, когда мне рано утром нужно было выходить из дома, отец его откуда-то притащил. Он был пастухом и добыл у своего хорошего знакомого, когда собирал по улицам коров. Добравшись до Сибировки, и прежде, чем выгнать стадо на пастбище в Щуров Лог, отец забежал домой:

– На, держи сынок, для пятерок, что надо! Лучшего не найти! ― и тут же вручил прямо на пороге.

Портфель был светло-коричневого цвета, имел два замка, слегка поношен, но хорош собой, так как для его изготовления пошел добротный материал. Отец знал толк в кожах, порой сам их выделывал. Кто-то из взрослых, когда я взял портфель в руку и довольный неторопливо вышел за калитку, то ли старый подпасок отца Красанович, то ли проходивший мимо на работу в больницу конюх Сергей Буравец, случайно оказавшийся рядом, не удержался, похлопав меня по плечу, тут же выдал:

– Этот мальчик далеко пойдет. Я думаю, станет большим начальником, ― на миг задумался и тут же продолжил: ― председателем будет, непременно председателем! Правильно, я говорю Сеня? ― я утвердительно покивал головой. А что мне было делать: взрослый человек говорит.

Однако, он не угадал, ― ошибся. Я председателем не стал, я стал писателем, хотя после института окончил аспирантуру, защитил кандидатскую и долгое время проработал в науке. Отец мне говорил, что в детстве читал, взятую из библиотеки книгу, какого-то нашего родственника. Наверное, я пошел по его стопам. Начал со стихов и уж, затем переключился на прозу.

Так вот в то далекое время нам детям филонить нельзя было, да и трудно. Мы у взрослых были на глазах. Никакой там вам «удаленки» ― дистанционного обучения как сейчас. Оценки нам проставляли в тетради, в дневники, а еще в табель, выдававшийся по окончанию учебного года. Их нужно было заслужить, а потом принести домой и отчитаться.

Я, однажды, отправившись в первый класс начальной школы, так называемой «маленькой», был вынужден четыре года изо дня в день кроме выходных ― воскресений, каникул и дней по болезни, выходить рано утром из дома.

Мой путь был не короток, он пролегал вначале по своей улице ― Сибировке, до угла, затем я сворачивал на Стрижеевку и шел по ней до следующего угла, поворачивал налево на Большую улицу, далее до школы было рукой подать.

Идти в школу мне приходилось с оглядкой: тогда во дворах было много собак, в любой момент из-подворотни могла выскочить злая дворняга и тяпнуть за ногу или же, как не странно забияка петух. Однажды, мы ребята знали такого. Он часто сопровождал нас по улице, пытаясь зайти сзади и клюнуть.

Маленькая школа находилась на другой стороне Большой улицы. Для этого мне необходимо было добраться до аптеки, затем поравнявшись с одним из прудов, перейти через парк.

Учебное заведение работало в обычном просторном доме. Отличалось здание лишь тем, что имело в классах для отопления зимой несколько печей непохожих на русские, интересной формы. Они были цилиндрические, оббитые листовым железом, выкрашенным в черный цвет. Топили эти печи, глядя на ночь, задолго до прихода в здание учеников.

Окна школы смотрели на парк. Я, отправляясь, после уроков домой, любил в нем задерживаться. Да и не только я один.

Мне запомнился день, когда мы ребята из всех классов вместе с учителями работали в парке на субботнике: сгребали листья, собирали упавшие ветви, а затем под веселые крики все это жгли на костре.

У нас, со слов взрослых, у каждого мальчишки имелось в особом месте шило. Не в силах спокойно стоять мы носились друг за другом среди больших, что те баобабы верб, высоких столетних лип, берез и кленов, играя в салки, или же в жмурки, довольно ловко, прячась в кустах низкорослой стриженной, как и мы, дети, желтой акации. Выйти незамеченным за пределы парка нам было нельзя, так как он тогда был огорожен высоким двухметровым забором из штакетника, ― только лишь через калитку, а она находилась под наблюдением старшей учительницы.

У меня немного осталось в голове от той поры, особо запомнился один неприятный инцидент: тогда я заканчивал «маленькую школу» ― ходил в четвертый класс. Однажды, это было глубокой осенью, едва на пруду встал лед, мы мальчишки на большой перемене принялись «гнуть люлю». Была у нас такая забава. Для этого нужно, обхватив друг друга руками за плечи, медленно наступая на тонкий лед и раскачивая его следовать с одного берега на противоположный, постепенно ускоряя движение. И все ничего: наши проказы сходили нам с рук, но в один из дней лед не выдержал. Провалился ученик. Ох и здорово нам тогда всем попало от учительницы, хотя этого незадачливого мальчика, из образовавшегося под ногами пролома, мы сами же и вытащили. Но после этого случая, ходить ученикам на озеро, было строжайше запрещено. Правда, после уроков мы были свободны в своих желаниях и могли делать что угодно. Однако «гнуть люлю» нам отчего-то уже не хотелось, наверное, пропал кайф.

Окончив «Маленькую школу», я прямиком отправился в «Большую». Она на тот момент из бывшего большого купеческого дома, находящегося в центре посада была переведена в здание казармы. Небольшое войско, которое стояло вплоть до пятидесятых годов двадцатого века в Щурово, из-за потери селением статуса административного центра расформировали, а здание отдали в распоряжение учеников. В нем не пришлось ничего менять, лишь слегка подновили: для чего побелили потолки, стены, а еще покрасили обтершиеся полы, окна и двери. Затем в опустевшие спальные помещения для солдат затащили парты, на дверях вывесили таблички с названиями классов. Этот переезд школы с одного здания в другое был связан с организацией в Щурово среднего образования. Данное мероприятие требовало большего количества классов. Размеры казармы позволяли эту проблему как-то решить. Правда, частично. Закрыть маленькую школу на тот момент так и не удалось. Она еще много лет была необходима и использовалась до последнего, пока для учеников не было построено новое большое двухэтажное здание.

Казарма эта стояла недалеко от Сибировки и поэтому у меня отпала необходимость ходить в центр села. Правда, теперь я был вдалеке от понравившегося мне парка и не мог, как раньше прогуливаться с ребятами в тени больших деревьев. Однако унывать не приходилось. Я нашел замену парку: стал больше времени отдавать своей улице, едва дождавшись окончания занятий и, прибежав со школы, устремлялся через дорогу, у нас под окнами был свой пруд, где мы дети купались, а еще заросший кустарником и деревьями Щуров лог. На пригорке стоял небольшой садик из старых яблонь и груш, полуразвалившийся фундамент, оставшийся от некогда большого красивого дома, в прошлом одного из зажиточных купцов посада Щурово. Одним словом ― раздолье. Туда не только одни мы бегали ― ребята с Сибировки, но и с других прилежащих улиц.

Добираться до Большой школы, ― назвали ее так неслучайно, ― соответствовала своими размерами: метров сто в длину, ― хотя она находилась намного ближе «маленькой», ― было нелегко, особенно весной в распутицу. Здание стояло, можно сказать, на огороде. Я, да и другие ребята с нашего края улицы шли прямо, не сворачивая на Стрижеевку, миновав с десяток домов, брали резко направо и через тропинку наискосок рассекали поле. На нем всегда что-то сеялось и оттого оно из года в год запахивалось. А значит, нам нужно было все время торить через него тропинку ― стежку. После, когда сделали перекресток и образовали новую улицу ― Школьную, вытаптываемая годами стежка все равно не зарастала: мы ее еще долго использовали, срезая путь. Повзрослев, я, например, забыв учебник или же тетрадь, мог на большой школьной перемене сорваться и сбегать домой. Мне хватало времени обернуться туда и назад до звонка.

Что еще? Для того чтобы приблизить большую школу к улице Сибировке, в центре посада разобрали деревянную старообрядческую церковь семнадцатого века и из ее материала, видоизменив архитектуру, ― выбросив колокольню, ― поставили рядом с бывшей казармой большое странное здание. Оно не стало угловым, однако повлияло на общий вид улицы, а также решило проблему досуга школьников. В нем в зимние морозные дни, мы ― ребята занимались физкультурой. Во время красных дат мне в нем приходилось часто петь вместе с одноклассниками под черный блестящий тульский баян нашего учителя пения на всевозможных концертах. Наши патриотические мелодии, да и сами голоса, очень разительно отличались от оточенных голосов староверов-прихожан, вынужденных однажды покинуть стены известной на всю округу старинной церкви и перебраться в дом бабы Паши, жившей у нас по соседству на Сибировке. Я не раз заходил их послушать.

Дополнительно ― напротив большой школы выстроили жилье для учителей, затем проложили от Сибировки к Большой улице через яблоневый сад дорогу и вдоль нее поставили еще дома, правда, не сразу, один для директора совхоза, такой же для главного бухгалтера и других нужных людей. Не забыли и про народ ― несколько двухэтажных зданий воздвигли и для него. Сейчас они пустуют, некому в них жить: люди уехали в Москву.

Для выхода, этой вновь организованной улицы, названной Школьной, в центр посада к книжному и большому магазинам нужно было убрать два дома. Однако в одном из них жила семья известного человека его оставили, а вот мешавший каменный двухэтажный дом, первый этаж которого использовался под магазин: внизу торговали рыболовным снаряжением, а верхний, возможно, под склады, ― развалили. Хотели заодно развалить и «Чайную», где мужики любили выпить чего покрепче, так как было еще одно подобное заведение «Голубой Дунай», но отчего-то на время, до строительства нового Дворца Культуры, оставили. Что обидно: любителям посидеть у пруда или же у речки с удочкой после этих преобразований пришлось туго. Для приобретения лесок, поплавков, крючков и грузил им необходимо было обращаться к корявочникам. Были такие люди, они ездили на бричках с коробом и собирали изношенные до дыр шерстеные и хлопчатобумажные изделия ― тряпки, кости домашних животных, шкуры и цветные металлы в обмен на деньги и дефицитные товары, при этом изрядно дурили народ. Одним из них был и мой дядька Марк. Его жена ― тетка Мотя часто щеголяла в красивых платьях, перед тем как они были дядькой Марком проданы. Я его обходил стороной. Мне намного выгоднее было ходить за снастями к чужому корявочнику на Новую улицу и стучаться в пятый дом от угла.

Я, в Большой школе учился с пятого по десятый класс, мои братья: Александр и Федор тоже, а вот наша сестра Анна десятилетку заканчивала уже в новой ― двухэтажной. Ее поставили на месте старинного кладбища на то время народом неиспользуемого ― заброшенного.

У меня не было особой необходимости бывать в центре села: все нужное для обучения мне покупали родители, однако так было не всегда. Наступил момент, и я сам стал заботиться о себе. Для этого мне давали небольшие деньги. Их было достаточно для того, чтобы приобрести несколько тетрадей, перышки, ручку, чернила, карандаши…. А еще у матери часто болела голова, ― я так думаю, ― от нас четверых детей, не зря же она порой говорила: «Ну вот, опять вы мне задурили голову» ― и отправляла старшего, то есть меня в аптеку за пиримидином. Я знал, где находится аптека и перся на Большую улицу, купив нужные таблетки, а себе гематогена или же витамина, ― между-прочем на свои деньги, добытые от сдачи пустых бутылок в магазины или же всяких там ненужных вещей корявочникам, ― отправлялся дальше, миновав с десяток домов, шел вдоль мастерских. В них работала артель по пошиву обуви имени Чкалова, а в ней мой дядька Максим. Одно время: до войны, учеником у него трудился и мой отец. Мне было любопытно заглядывать в маленькие окошки и слышать шум швейных машин. Я будто бы заглядывал в прошлое.

Добравшись до центра ― места, где Школьная улица сливалась с дорогой, разделявшей парк, я мог, повернуть налево в сторону Большой школы и затем ― домой. Однако торопиться мне было не к чему: нечасто бывал в центре, поэтому я отрывался по полной: заходил в книжный магазин, ― мы его отчего-то называли «кагизом», ― и в большой продуктовый. У нас в Щурове в обиходе часто использовались слова: «большой» и «новый», Меня тянуло, например, забраться на Новую улицу, побывать в новом магазине, его поставили на месте снесенной деревянной церкви, он был интересен и привлекал своим товаром. Я мог в нем купить брикет прессованного фруктового чая или же сухой концентрат напитка какао и по дороге все это съесть. А еще я торопился заглянуть в афишу. Она сообщала о концентрах, небольших театральных постановках, танцах и, конечно же, о фильмах.

Я любил кино. Правда, детских лент тогда было мало. Крутили их раз-два в месяц и оттого мои походы в Дом культуры случались нечасто. Что мне запомнилось с тех времен? Постановка кукольного театра: «Три поросенка», концерт Брянской филармонии, выступление жонглеров из областного цирка, а еще силача, удивившего весь зал. Он, вовремя своего выступления, обратившись к зрителям и вытащив на сцену старого Ефима Гарлея уложив его на ковре, принялся над ним подбрасывать и ловить двухпудовые гири. Того тут же, как ветром сдуло. Народ, ― в основном ребятня, ― от увиденного зрелища долго не мог успокоиться и пребывал в восторге. Не зря же многие после этого стали заниматься поднятием тяжестей, например, мой брат Александр.

Дом культуры находился в бывшем здании ратуши. Одно время в нем размещалась пожарная часть и возвышалась каланча: раньше в Щурово очень часто случались пожары: горели дома, всевозможные хозяйственные постройки, люди, скот. Хотя прошло много лет я с содроганием вспоминаю разговоры старших о сгоревших детях.

Однажды, наши родители ушли на ярмарку, а нас оставили под замком, мы в ожидании их занимались, чем попало. Я, например, рассматривал проезжавшие мимо подводы и неожиданно заметил густой дым на дальней улице Деменке в крайнем доме, просматриваемом из нашего окна. Я метался не в силах что-либо сделать. Тогда в домах не было телефонов и в огне погибли: мальчик и девочка.

Здание ратуши не сразу стало Домом культуры, в годы войны в нем располагалась немецкая комендатура. Для устрашения жителей на огромных, что те баобабы вербах, росших по обе стороны у входа, ― их после спилили, ― висели прибитые гвоздями партизаны. Их тени и сейчас нет-нет и проглядываются в темноте на каменных стенах. А порой они, что те приведения ходят по старинному парку, пугая нехороших людей. Тем не менее, несмотря на все эти страшилки, я любил ходить в бывшее здание ратуши, служившее каланчой, но не немецкой комендатурой. Мне нравилось, забираясь в кинозал, восторженно лупить глаза на белое полотно. Я ждал чуда. Даже когда неожиданно гас свет, я чувствовал себя значительно лучше, чем где-либо. Наверное, это оттого, что боятся пожара, в таком здании было нечего, а еще я был начеку и в любой момент мог выскочить на улицу. Для этого было два выхода: центральный и пожарный или как мы называли ― черный. Он вел прямо в парк. Я с удовольствием пользовался вторым выходом. Правда, весной он часто находился на замке. Вдоль глухой стены здания по парку текла вода, перебраться через нее, было попросту нереально, даже в резиновых сапогах. Народ, а в зал его порой набивалось с лихвой, в зависимости от фильма, шумел и давился у двери. Я, сойдя со ступенек, а точнее скатившись, проходил вдоль забора из штакетника, двух магазинов: канцелярского и кукольного, ― их уже нет, ― после чего, одолев с правой стороны небольшой мостик через который эта самая вода с одного пруда с рокотом перетекала в другой, перебежав через дорогу «нырял» на Школьную улицу. Догнав своих ребят, я присоединялся к ним и шел домой. По дороге мы любили поболтать о том, какие наши красноармейцы молодцы и как они здорово наподдали фашистам. В то время фильмы были о только что успешно законченной войне. Она зацепила многих наших людей, не у всех отцы и деды вернулись с фронта, оттого в разговорах была на первом месте. Мы ― ребята, за своих солдат ― стояли горой и готовы были порвать любого.

Наш парк славится прудами. Раньше ими занимались: чистили, в парке обрезали деревья, ремонтировали и красили ограду. Что мне известно о парке. Под него были использованы неугодные для земледелия площади, а еще он образовался благодаря небезызвестному лесному Сучьему болоту. Оно ― это самое болото, раньше пугало посадских людей. И не зря. Туда порой не от одного хозяина убегали собаки ― суки и спаривались с волками. Домой они уже не возвращались. Та смесь или тот помет, который после получался, был очень умным, в тяжелые голодные времена он не раз спасал «серое племя» от вымирания. Люди на ночь старательно запирали на засов свои дома, сараи, калитки, в остальном надеялись на высокие заборы. Любая с их стороны оплошность могла обернуться гибелью скотины. Страдала не только живность, но и одинокие, возвращавшиеся с заработков ремесленные люди. Не одного человека они загрызли на пустынной дороге. Однажды, ― было это ночью, зимой, ― к нам в окно кто-то громко постучал. Отец открыл двери, и мы ужаснулись. На пороге стоял полураздетый обмороженный человек. Он сжег почти всю свою одежду, начав с портянок. За ним неотступно следовал волк. О, как тот мужчина благодарил тогда моего отца: ― «Задрал бы, нечего, и говорить, я не в один дом пытался достучаться и все напрасно, лишь вы одни меня пожалели и впустили, а значит, спасли от не минуемой гибели!».

Зимы раньше были не те, что сейчас ― очень лютыми и снежными. Во двор не выйти. Наверное, поэтому нам ― детям, в дом родители заносили поганое ведро и ставили у двери. Скок с печи, сделал дело и наверх на горячие камни. Жарко: на каменке кружка с водой, попил и засопел в две дырочки. А утром ― порой нужно было откапываться, снега наметало о-го-го сколько. Это не то, что сейчас: нужно ждать да ждать, хоть бы до января выпал.

То, что творилось весной и представить трудно? От таяния снегов Сучье болото переполнялось водой, и она широкой рекой устремлялась по Большой улице. Человеку, подойдя к окну, невозможно было заглянуть в окно дома напротив. Уж очень была улица широка.

Из-за боязни подтопления усадеб, знающие люди догадались и предложили вырыть на пути движения вешних вод ― пруды. Это позволило снизить риск хозяйственных потерь.

Часть вод из Сучьего болота, обогнув Большую улицу, устремлялась на Сибировку, захватывая отдельные огороды, затем, пройдя по ложбине между домов, уходила через Щуров лог в Старечку. Из года в год наши участки земли затоплялись. Мы до конца мая, а то и до первых чисел июня не могли отсеяться, ожидая схода весенних вод. Не зря же однажды отец для того, чтобы поправить положение своими руками, лопатой выкопал небольшое озерцо. Соседи, у которых по весне стояла вода ― тоже последовали его примеру. Ох и было для нас ребят раздолье: мы часто в этих копанках ловили корзинами вьюнов, карасей и других мелких рыб. Правда, всевозможные искусственные «резервуары» для талых вод не всегда решали проблему. Нам жителям Щурово часто приходилось пользоваться резиновыми сапогами. Это уже после, когда в селе были понастроены водонапорные башни да к тому же и зимы отчего-то неожиданно стали малоснежными необходимость в водоемах отпала.

В конце мая занятия в школах заканчивались, и к нашей большой ораве детей прибавлялась орава, приезжавшая на летние каникулы из различных городов, в большинстве своем из столицы. Негласно посад Щурово можно считать побратимом Москвы. Из нее некогда родимой давным-давно убежали раскольники, наши прапрадеды, спасая жизни и свою веру. Вначале они заполонили Вильно, а уж затем часть из них, найдя пригодное для проживания местечко, перебралась на земли между Куршеновичами и Хвойниками. Не один десяток лет, образовавшееся поселение существовало нелегально и лишь после регистрации гетманом в 1703 году под официальное заселение, оно стало быстро разрастаться, достигнув размеров небольшого городка.

Однажды «копаясь» в Интернете, я нашел своего однофамильца, учившегося в городе Вильно в духовной семинарии и с отличием ее закончившим. Возможно, это был и не однофамилец, а один из моих дальних родственников. Мог же он попросту не поехать за братьями, ― остаться в Литве?

Я был дружелюбен и водился со многими из ребят, приезжавших на каникулы из городов. Мне, как старшему приходилось заботиться не только о своих братьях: Александре, Федоре и сестре Анне, но и о Любе ― дочери тетки Иры, родной сестры отца. Она вместе с мужем привозила ее из лета в лето на отдых. Правда, я ее часто спихивал на сестру. Они были почти одного возраста. На нашем краю Сибировки мне попадался на глаза мальчик. Звали его Вадимом. Он отдыхал у бабы Мани. Одно лето у бабы Петихи провела внучка Таня. Она засматривалась на меня. Я мог бы перечислять и еще других детей ― гостей Щурово, но в этом нет необходимости. Понятное дело сидеть в городе жаркими днями просто невыносимо. Не зря даже у царя было свое Царское село, куда он выезжал на лето со всей семьей.

Из всех времен года мне больше нравилось лето, наверное, оттого что я родился в июле. А еще лишь только летом мы ребята и могли в полной мере насладиться чувством свободы. Например, от занятий в школе и от жесткой опеки учителей, от глаз взрослых на улицах, а в доме от родителей, так как большую часть времени проводили на природе, и наконец, от неудобной одежды и обуви. Осень, зиму, весну она сковывала наше тело, руки и ноги. Вырвавшись из стен учебного заведения, мы, мальчики бегали по улицам босыми, в одних трусах, иногда приодев майки, а девочки в накинутых на голое тело хлопчатобумажных платьях, перекроенных и перешитых иголкой из старой материнской одежды, а не купленных в магазинах. Это было вызвано послевоенной нищетой. Не могли похвастаться нарядами и, приехавшие на отдых дети из городов, хотя они несколько и отличались от нас. Правда, недолго. Через неделю другую эти городские дети сбрасывали с себя обтягивающие тело одеяния, с ног стряхивали сандалии, и вот уже их загорелых и обветренных невозможно было отличить от нас. Их бабушки и дедушки говорили: «Нечего трепать обмундирование. Чай оно денег стоит».

Наш отец трудился по найму: ― он пас людских коров ― это значит не совхозных. На летние каникулы из-за трудностей с подпасками, ― найти желающих было не так легко, ― родителю чтобы управиться с большим стадом приходилось привлекать на помощь нас ― своих детей. Оттого, мы днями пропадали в лугах, а еще вместе с коровами отправлялись через лес на водопой на речку, где с удовольствием проводили время: купались и ловили рыбу.

Однажды, это было где-то в начале июня, я торопился отнести отцу обед, а заодно подменить брата Александра. Мне нужно было успеть, сделать это за время дойки коров, расположившихся в Щуровом Логе недалеко от Деменки. Находясь в ожидании, когда мать приготовит котомку, я нетерпеливо выглядывал в окно. У дома я заметил нарядную женщину: та вся такая расфуфыренная, в нерешительности ходила туда и обратно. Не удержавшись, я тут же сообщил о ней родительнице. Она, между делом, выглянув, вскрикнула:

– Ах ты, зараза, сто лет не было, надо же примчалась. Ну, я тебе сейчас покажу, будешь меня знать, ― и, сунув мне узелок с обедом в руки, торопливо выскочила из дома на улицу.

В послевоенное время мужчин не хватало. Женщинам той поры жилось туго, несколько легче и интереснее ― замужним. Они из-за боязни потерять своих супругов готовы были за них бороться, чуть ли не идти в бой. Наверное, оттого мне была понятна озабоченность родительницы: не так давно она успешно отбила атаку бывшей жены отца. Та приезжала в Щурово вместе с дочкой Тоней из тех мест Украины, где воинская часть отца, победоносно пройдя с боями до Праги, возвратившись на родину, остановилась во Львове для усмирения недобитых бандеровцев. Женщина пыталась вернуть в лоно семьи потерянного мужа, отобрать не чужого дядьку, ― моего отца. Я не мог и не имел права быть безучастным.

У меня и сейчас стоят в ушах слова матери: «Сеня, не бойся, на-а-а, держи хворостину, подойди к девочке да отлупи ее как следует. А еще при этом прикрикни: забирай свою мамку и уезжай туда, откуда приехала! Уезжай! Это, мой папка, мой, а не твой. Не отдам».