Loe raamatut: «Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1820-1823», lehekülg 7
311. Князь Вяземский Тургеневу.
2-го октября. Варшава.
N, и-ni, c'est fini. Вот тебе и отходная сейма, которая сделала сильное впечатление и вообще хорошее. Государь прочел ее с твердостью, а под конец – с чувством. Он делал свое дело, представители – свое. Из всех, его здесь и везде окружающих, он видит выше; вместо того, чтобы ему облегчать зрение, все эти слепни затемняют ему свет Божий; но и тут проскакивают орлиные взоры. Он назначил коммиссию из Верхней и Нижней палаты для работы с Государственным Советом над проектом, Нижнею палатой отвергнутым, и коммиссия составлена из членов, на сей проект нападающих. И умно, и великодушно!
Не я щулепничаю: ты, потому что врешь. Никогда папа в Вену не приезжал. Мы каждый день пляшем; государь отъезжает в понедельник в ночь или во вторник. Принц Оранжский нравится. Вчера был бал у Заиончековой, сегодня у Замойской, завтра у Новосольцова. Здесь Лафероне. Лебцельтер, кажется, уехал с носом: Австрия хочет удить в мутной воде. Более писать некогда: корпим над переводом речи. Не забудь дать экземпляр Карамзиным и один отослать Алексею Михайловичу. Эта речь понравится Англинскому клобу. И Михайлу Орлову отошли непременно. При первом случае пришлю еще. Прости, голубчик! Дай убраться гостям, и я опять начну тебе сказки сказывать о Европе.
Что ты так плачешь о рекрутском наборе? Это предисловие Троппау к европейским читателям. Кровь пустить раз ничего: ослабнешь на час, но кровь прибудет в свое время. У нас на теле государства есть раны открытые: вот о чем плакать должно; они нас уморят, если не заживут.
312. Князь Вяземский Тургеневу.
Воскресенье. 3-го [октября. Варшава].
Вот тебе еще слово Польши для братии; но прошу накормить им преимущественнее моих, то-есть, наших трапезников, а потом уже твоих исключительно. Сейчас одеваюсь на бал к Новосильцову. Черные тучи уныния лежат на душе. Я – термометр: каждая суровость воздуха действует на меня непосредственно и скоропостижно. Везде умею отличить человека от правителя: первый, под влиянием налетающих вдохновений, всегда близок к истине; второй, под отягощением побочных наущений и советов нечестивых, блуждает в пустыне неисходимой заблуждения. Как гражданин Европы просвещенной, как сын России, перстом Провидения к великому назначению призываемой, не могу без негодования видеть пресмыкающиеся препятствия, нас от великой цели отделяющие. Писать долее некогда и нет мочи. Обнимаю.
313. Князь Вяземский Тургеневу.
4-го октября. Варшава.
Фредро тебе все расскажет о здешнем житье-бытье: я его уполномочил. Все хорошее произошло от человека личного, все дурное от человека условного. Пусть расскажет тебе Фредро об отобрании пригласительных билетов на бал и высочайшем разрешении (écoutez, écoutez!). Завтра все уплывает, и мы остаемся с глаза на глаз с гнусностью уродливой власти. Польша когда-нибудь России откроется, и Россия упрекнет себя в нелепом предубеждении. Здесь семена будущего нашего преобразования, а преобразование это заключается в одной особе. Пускай приучится он в людям и отвыкнет от слепых орудий, и все подвинется к великой и неминуемой цели. Без этой науки нет спасения. Вы все омрачены преходящею тьмою подробностей побочных. Вы помните век Екатерины, а своего не знаете. Любите Польшу, желайте полякам успехов в поприще, открытом им рукою, которая вас держит под замком. Ложное направление, данное взорам государя здесь, отзовется гораздо сильнее у вас. Для здешних нет бытия: им остается одно слово. Здесь сказка сказывается, у нас она сделается. Скажите некоторое теплое и великодушное участие в жребии народа, коего Провидение вам вручило, и польза, из сего проистекающая, не будет вовсе бескорыстна. Верьте, ваше грядущее разыгрывается здесь! Весь вопрос заключается в одном слове: желать ли в государе развития помышлений, здесь обнаруженных? Неудача здесь может ли быть одобрением ему там? Чего же вы хотите? Я хочу одеваться ехать на скучный и темный бал старика Потоцкого.
314. Тургенев князю Вяземскому.
6-го октября. [Петербург].
Спасибо за баловство от 25-го сентября и за невероятно скоро полученное письмо из Царьграда. Напрасно не разобрал его порядочно: оно любопытно; le coup d'oeil на Европу недурен; о Португалии предсказанное сбывается. Я получил твое письмо при Воейкове, но не прочел ему; ибо, для милой жены его – Светланы, не хотел огорчать его. В самом деле, нелепая и отлично глупая критика, а Дмитриев хвалит ее, хотя Пушкина уже и не хулит.
Казаньщину прислать не могу; ибо едва мог достать один экземпляр, который мне будет весьма нужен, ибо от вас толку не добьешься; а я при первом случае буду действовать, то-есть, говорить и писать, что думаю и чувствую, полагая, что бездействие есть преступление, которое многие прикрывают границами своих обязанностей. Я не бутошник; однако же, если режут на улице, и под моими окнами, разве я не должен бежать на помощь и взбудоражить, если нужно, весь город, чтобы спасти жертву; а когда режут здравый смысл, святую нравственность и более всего – самую религию, то как же не вступиться и по убеждению, и по долгу? Или предать все священное и прекрасное в руки фарисеев и разбойников и, отходя, умыть руки пред народом и правительством? Нам только положительным образом можно действовать и это положительное – отрицательно. Мешать злу – есть у нас одно средство делать добро. Остается еще выбирать вернейшее и важнейшее. Вот отчего часто я нерешителен; ибо, когда со всею силою существенности представится мне рекрутское бедствие, и я средства не имею воззвать во услышание властям предержащим о миллионе, который погрузится в печаль и уныние от сей операции над государством, то зло, которое отзовется только невежеством нашего потомства, для меня уже не так чувствительно, и я будущим жертвую настоящему, без всякой пользы для того и другого, хотя и в полной мере чувствую, что «le pire de tous les désordres est le mépris pour l'instruction qu'une ignorance présomptueuse proclame avec tant de hardiesse» (Portalis).
Греч хотел воспользоваться твоим намеком о позволении напечатать речь государя; но ему позволения сего не дали, а между тем явилась она в «Инвалиде» и академических «Ведомостях».
Прислал ли в тебе Жуковский второе свое послание в княгине Оболенской (Нелединской), в котором он требует себе жены? Хотя и повторения тех же чувств и мыслей, по есть стихи прелестные и от души или из его души вылившиеся. Если не имеешь, так уведомь: пришлю, а по пустому списывать не хочется. Светлана его вряд ли не лучше стихов его: тихое создание, с прекрасною душой и с умом образованным. Теперь не она по Жуковскому мне мила, но Жуковский становится интереснее по ней. При ней можно отдохнуть от жизни и снова расцвести душой, Большой свет не опалил ее своим тлетворным дыханием, но она имеет всю любезность, необходимую для большего света. Смуглый Воейков fait ombre au tableau, но и он добреет и светлеет при ней. Honni soit qui mal y pense.
Сочинения М. H. Муравьева, в трех частях, напечатаны, но еще лежат неподвижны у Катерины Федоровны. Мне хотелось бы, чтобы Департамент просвещения взял несколько экземпляров для училищ, и для этого нужно познакомить наших просветителей с бывшим товарищем министра просвещения. Надобно написать une courte notice sur ses oeuvres и выставить достоинства оных. Для успеха нужно упомянуть и о том, что большая часть оных, например: «История сокращенная России», служила руководством в учении государю. Не возьмешься ли ты за это? Блудов мог бы прекрасно исполнить мое предположение. но я не дождусь этого от его лени. Если желаешь, то я подпишусь для тебя на один экземпляр. Нет ли охотников? 25 рублей экземпляр в трех больших частях и на хорошей бумаге.
Граф Вьельгорский выздоровел, но слаб и печален. Все рушилось. Истинной причины публика и по сие время не знает. Толки разные.
Брат благодарит за поздравление. Он снова принялся за умную работу: пишет о присяжных, jury. Но при мысли о ценсуре – талант мерзнет, уму тесно и душно. а одуреть все еще не хочется. Один ценсор гласно объявил: «Stat pro lege vol un tas».
Вот тебе три письма для тебя: от Дм[итриева], Смир[новой] и Глинки. Он опять при графе Милорадовиче, который ласками, извинениями, но более всего пользою службы убедил его остаться при нем. Скажи об том князю Меньшикову, от которого я получил о нем записку. Или ты уже сказать ему не можешь, и я буду сам писать в Троппау, а скажи это Потоцкой: она вспомнит мои прения за её столом о Глинке с Милорадовичем. Прости! Карамзины остаются до половины сего месяца в Царском Селе.
315. Тургенев князю Вяземскому.
8-го октября. [Петербург].
Сделай одолжение, любезный друг, прими на себя труд отправить немедленно письмо сие в Париж, если уже графа Толстого нет в Варшаве. Он послан туда и не пробудет далее, как до 1-го ноября нашего стиля: следовательно, всякая минута дорога. Если будет курьерская оказия прямо от вас, то с нею; если же нет, то по почте, но только по самой первой. Это адьютант князя Меньшикова и сын бывшего обер-гофмаршала. Мать его в Париже, и я надписал уже на имя Шредера. Пожалуйста, не замедли: письмо весьма важное.
Жуковский 3-го числа выехал из Дерпта и обещал писать из Берлина. От Светланы его светлеет душа. Пришлю тебе в среду несколько стихов Жуковского, вероятно, тебе неизвестных. Воейков служит у меня в департаменте. Это письмо не в счет годовых лож. Прости! Обнимаю. А. Тургенев.
316. Князь Вяземский Тургеневу.
8-го октября. [Варшава].
Мало ли чего у нас на русском языке нет? Не более свободы, чем свобод, а для изъяснения мыслей несамодержавных слово свободы во множественном необходимо. Свобода – отвлеченное выражение; свободы – действие, плод, последствие. Инде – слово русское и не низкое, и гораздо лучше употребить его, чем сказать: с других землях, в иных странах, и прочее. Что такое intermédiaire? – То, что связывает конец с началом, верх с низом; отчего же не можно сказать посредние. Отчего имя народа не может быть почетным, как и имя частных лиц? Например, имя Суворова было бы дано родственнику его, носящему другую фамилию. Разве нельзя бы сказать: «Даю вам это почетное имя»? Преимущество же – очевидно в сравнении с русскими, прусскими и австрийскими поляками. Современное стечение и очень быть может: одно стекается сегодня, другое завтра, а тут все разом стеклось. Concession точно так поняли: прошу не прогневаться. Прочее – иное так, а иное так быть не может под страхом казни оскорбления величеству. Приезжие звери – звери, которых за деньги показывают: Грузинские: смотри Грузино; Гомель: смотри канцлера. Отчего же один проект на прошлом сейме не мог быть хорош, а другой на нынешнем дурен? Впрочем, есть и отдельные причины. Голов было более, мнение было мужественнее; слепая покорность, податливая уступчивост, учтивость опаснее, а более всего, как ты сказал справедливо, отсутствие суда присяжного. Разве ты не читал речи Мостовского, которая не что иное, как извлечение главного отчета, подаваемого государю Государственным Советом и читаемого при Палатах соединенных. Тут правительство толкует, почему jury быть еще в Польше не может.
Бедный Вьельгорский! Он у меня из ума не выходит. Сделай милость, уведомляй меня об нем. Старались ли опамятовать его музыкой?
Вчера должны были расстреливать одного солдата и унтер-офицера, дворянина, за пощечины, данные офицерам; но на месте казни отложили кару первого на вечное заточение, другого – на двадцатичетырехлетнее: ни тот, ни другой, как сказывают, довольным не был и предпочитал смерть.
Вот и португальская история приведена в окончанию приобщением Лиссабона, 15-го числа, в народному движению Опорто. Пожалуй, лази теперь в облака из Троппау, а общее мнение, как я писал, кажется, к брату, валит через всю Европу, как ковыль-трава, и все по дороге забирает и уносит.
Вчера умер скоропостижно сенатор Линовский, один из патриотов польской революции и говорунов нынешнего Сената. На последнем сейме он говорил с большою силою и жаром против проектов.
Мы погрузились в тишину. Принц Оранжский скружил голову всем дамам, начиная с Минервы похотливой.
Вот тебе pendant к сочинению персидского посла, принцем написанный в литографическом отделении.
После решительной победы столько награждений не раздавалось, как здесь. Поляки к этому не привыкли и спрашивают: «Что же дадут нам на войне?» Одни мы, бедная шляхта, ничего не получили. Rembielinski, маршал, назначен государственным советником. Это так: он человек деловой. Потоцкий еще здесь: твое поручение исполнил Уваров не может выпутаться из Ланговых и едет в Троппау дни через два. Прости!
Письма к Дмитриеву не распечатывай: оно того не стоит. Алопеус, прусский министр, – гражданин и граф царства Польского.
317. Тургенев князю Вяземскому.
13-го октября. [Петербург].
Три письма твои, от 2-го, 3-го и 4-го с Фред[ро] получил и благодарю за речи, из коих разослал экземпляры к Карамзину, Дмитриеву, Орлову и Пушкину. Более не достало, а Рембел[инскаго] еще менее. Я надеюсь, что ты не забыл Царьграда.
Первое письмо твое мне не понравилось. Об орлином взоре я не спорю, а еще более согласен и в том, что другие не орлы. Но как можешь ты с таким равнодушием принимать рекрутство и находить как бы утешение в том, что это предисловие в Троппау? Что же будет в книге? Это не кровопускание и не минутное ослабление, а истязание самое жестокое, нравственное и физическое; истязание, потребующее новых ран, самых чувствительных, на самых нежных частях государственного тела. Отчего такое хладнокровие к бедствиям отечества? Взойди в Губернское правление в минуту набора и возвратись с тою же усмешкою на устах и с тем же соучастием в польским прениям! Если это будет для тебя только кровопусканием, то скоро сам попадешь в цирюльники. На тот раз Бог тебя простит, но впредь не согрешай! Один Сергей Васильевич Салтыков представлял отца и мать в каррикатуре, а ты что делаешь с отечеством? Loin des yeux, loin du coeur! Нет, нет!
Погибель за тебя – блаженство,
И смерть – бессмертие для нас!
Вторая записка твоя снова на старый лад и, несмотря на мрачность оной, несколько усмирила мое негодование. Фредро еще не видел. Сбираюсь к нему сегодня.
Я сам надеялся для нас на первые ваши уроки в законносвободности, но эта наука требует, как и все, некоторого продолжительного внимания. Вам, по крайней мере, сказки сказывают, а нам их слушать на велят. По сию пору я не мог добиться, чтобы напечатана была вторая речь государя, которую Европа прочтет прежде России. Ожидают оффициального позволения слушать слова императора. Tout bien-consideré я рад, что ты был в Польше в минуты её возрождения или, лучше, разрешения от конституционного бремени. Ты присмотрелся в первым опытам искусства Вильгельма Михайловича Рихтера и самым легким, не требовавшим императорской операции, opération césarienne. Ты видел, как принимают дитя и сохраняют родильницу; что делают искусные и неискусные няньки и матки, и как срезывают излишний пупок у младенца, и какими прибаутками его убаюкивают. Возвратясь из сего повивального училища, ты передашь нашим бабкам всю практическую мудрость свою и для своих детей будешь еще чувствительнее и нежнее. Сохрани, возлелей эту нежность, добрый, а не Гречев, сын отечества! Ayez des chants pour toutes ses gloires et des larmes pour tous ses malheurs!
Вчера получил грамотку от Василья Львовича, уведомляющего, что камердинер Гарпагона, князя Петра Иваповича Гагарина, бежал и украл у барина три миллиона рублей; большая часть суммы обращена в ломбардные билеты, в закладные и пр., но в бауле было тысяч триста и золотом. Сказывают, он носил все деньги в штанах. Если он не повесится, так пожалею я о воре. Это тот же князь Гагарин, который мучил мужиков и дворовых людей и спасался обещаниями сделать молодого князя Лопухина своим наследником. В 1818 году один дворовый мальчик бежал от него и принес государю в Москве орудие наказания. Барин сей жил пред самым Кремлем и царскими палатами за Москвой-рекой и был предводителем какого-то уездного дворянства близ Москвы. Я сбирался доносить на него в то же время, то-есть, в 1818 году; таскался около его дому и искал говорящих памятников его жестокости, но все уже было скрыто и услано в дальние деревни, и спины залечены.
Пришли мне по отпечатании все, что у вас происходило. Плещеев и граф Чернышев играют в Гатчине. Все туда двинулось сегодня к завтрему. Карамзины к 16-му будут, вероятно, здесь. Я дам вечеринку с дамами, то-есть: Карамзины, Муравьева, Плюскова и Светлана.
Что же ты не пишешь ничего ни о верхней, ни о средней своей части? С петухом ли первая, или с ключом последняя? Прости! После завтра постараюсь еще писать. Сию минуту получаю à cachet volant письмо к тебе из Царского Села. О папе здесь пронесся ложный слух, и я ему почти поверил и прочел недавно снова «Le voyage des papes», par Jean Millier.
318. Тургенев князю Вяземскому.
15-го октября. [Петербург].
Ноты для графини Самойловой я также получил, но еще не решился послать к ней, потому что она недавно потеряла брата и оплакивает его. Как же явлюсь я с мазуркой и с вальсом? Разве попросить Плещеева, чтобы переложил на панихиду? Вчера получил я от брата еще письмо из Царьграда от 16-го сентября. Али-паша хотел дать конституцию своей земле, подобную испанской. В камере единственно должны были присутствовать три четверти греков и одна четверть туров. J'espère, que c'est libéral! Сказывают, что он посылал в Корфу искать человека, который бы сделал ему конституцию по моде, à la faèon du jour. Брат думает, что стоило бы ему только обратиться в Maitland, gouverneur anglais des lies Ioniennes, который, конечно, à l'instar конституции семи островов, написал бы ему другую, достойную Яниненского тирана.
Наконец брат видел цареградские мечети, кроме одной, которой христианам не показывают. Это та самая, где султан коронуется, то-есть, препоясывается саблею. Он восхищается св. Софией и башнею янычар, с которой видно весь Константинополь, но думает, что вид с Ивана Великого был бы прекраснее, если бы вместо двух грязных ручьев облегали его два моря.
Пиши к нему чаще. Насытив зрение, ему еще будет скучнее.
Другой брат почти кончил о jury, но что ему будет делать с ним, если Янинский наша не потребует от него проекта уголовного судопроизводства. Прости! Фредро все еще не успел видеть.
319. Тургенев князю Вяземскому.
20-го октября. [Петербург].
Тебе одному.
В понедельник поутру весь Семеновский полк, исключая двух или трехсот солдат, остававшихся в казармах, посажен в крепость. Они шли спокойно и без оружия, в одних шинелях, мимо нашего дома. Я спросил у них: «Куда вы?» – «В крепость». – «Зачем?» – «Под арест». – «За что?» – «За Шварца». Ночью первая рота посажена уже была под арест. Они требовали, чтобы освободили их от Шварца. Васильчиков, Милорадович, Потемкин, – все уговаривали их успокоиться и возвратиться в казармы, но они спокойно повторяли свое требование. Орлов наряжен был с полком и явился перед безоружным Семеновским строем. Они говорили: «Мы не бунтовщики, мы умрем за государя и за офицеров, но не хотим Шварца, ибо он – мучитель и действует вопреки повелениям государя; бьет, тиранит, вырывает с мясом усы, заставляет солдат друг другу плевать в лицо и по воскресеньям, поутру, когда государь хочет, чтобы ходили в обедне, он посылает на ученье». Первая рота еще ночью посажена была или в крепость, или в Михайловский манеж под арест. Поутру, когда угрозы главных начальников и просьба офицеров не могли на полк подействовать и, по отрешении прилагаемым у сего приказом Шварца, они объявили, что рады служить с Бистромом, но что без головы, то-есть, без первой роты выстроиться не могут. «Подайте нам голову, и мы выстроимся; мы умрем за государя и на офицеров, но терпеть уничижения от Шварца не можем: мы и прежде по команде на него жаловались». Между тем Шварц скрылся и возвратился только к вечеру, как мне сказывали. В Военном Совете, куда приглашен был и граф Кочубей, положили отправить их в Свеаборгскую и Кексгольмскую крепости, а первый батальон оставить здесь. Вчера, в виду публики, они спокойно, без караула, с своими офицерами сели на паровые судна и отправились из Петропавловской крепости в Кронштадт. Первый батальон остался в крепости. К государю отправлены уже с сим известием два фельдъегеря. Сегодня едет Чадаев. Отзывы солдат тронули до слез многих генералов. Они обещали без караула смирно сидеть в казематах и сдержали слово. Несмотря на то, что не было места даже сидеть, и что одни стояли, другие сидели попеременно, они не выходили за дверь, говоря, что «мы дали слово не выходить». Даже кантонисты полка прибежали в крепость. Все шли с покорностью. Я не буду описывать тебе все, что говорено было, но сообщаю только главный результат. Скажи об этом Новосильцову и еще немногим; но с тем, чтобы не дошло до великого князя, что это сведение от меня, и будь гораздо осторожнее. Я не могу думать о сем без внутреннего движения и сострадания о сих людях. По какому закону судить их? Должны ли они быть жертвою так называемой государственной политики, или в строгой справедливости и им не должно отказывать, если они прежде до команде просили, si ce fait peut-être constaté? Я уверен, что государь быстрее и вернее своих генералов рассудит; но надобно, чтобы истина была ему во всем блеске открыта; надобно, чтобы первые происшествия объяснены были строго и верно: жаловались ли солдаты, кому? – Это решит вопрос о вине или невинности их. Они вышли без оружия и не хотели обратиться к оному. Август не воскликнет ли: «Варр, где мой легион?»
Письмо твое от 8-го получил. Спасибо за русскую речь. По твоей милости она и здесь напечатана.
Вьельгорскому лучше, но он все еще слаб и задумчив. К нему приехали братья. Загадка еще не разгадана.
Дмитрий Петрович Уваров скончался, и княгиня Юсупова, урожденная княжна Щербатова, после родов. Робенок и мать лежали на одре смерти вместе. Обвиняют Сутгофа. Прости!
