Loe raamatut: «Алёнка для опричника»

1

По холодному зимнему небу, высокому и безоблачному, разносился рождественский колокольный звон. Казалось, по такому небу звон долетал из самой свято престольной Москвы, такой он был чистый, тонкий, не оглушающий. Будто осевший сверканием на белоснежных сугробах.

– Слышишь, Алёнка, как благодать разливается? Ишь ты, как звонят… Вот бы в такую благодать тихо помереть, – негромко проговорил сгорбленный старик.

Он едва мог переставлять ноги в тяжелых меховых чунях по снегу, и остановился отдохнуть у высокого сугроба.

Алёнка грустно посмотрела на дедушку. В последнее время он всё чаще говорил, что скоро умрёт, а каждый новый день жить ему всё тяжелее. И не помирает он только затем, чтобы успеть Алёнку выдать замуж. Не же её оставлять её в этом мире совсем одну с бабкой, которая её после смерти сына – Алёниного отца – не любит. Хоть это и была случайность: огонь утробно выл и полыхал в двух шагах, пока отец искал спрятавшуюся в сундук, пятилетнюю Алёнку. Дочку нашел, а жизнь потерял. Ни он, ни матушка, ни нажитое ими купецкое добро не пережили тот пожар. Пришлось деду и бабке с Алёнкой оставить столицу и сводить концы с концами в старом доме. С тех пор бабушка считала, что Алёнка только беды и горе всем приносит, бронила её и не могла дождаться, когда можно будет сплавить сироту с глаз долой. Дедушка же не позволял Алёну обижать, всегда любил и защищал. Но с каждым днём ему это давалось всё труднее.

Сейчас, задрав голову к небу, Алёна вслушивалась в причудливые переливы, по-детски молясь, чтобы небо подарило дедушке еще много лет. Но колокольный звон и надежда постоянно перебивались каким-то глухим, тревожным уханьем. Не то сердце в груди зашлось от мороза?.. Она приложила тонкую ладонь к душегрейке – сердце гулко и сильно стучало, отзываясь в ушах. И так это было громко, что даже старик, который вот уже сколько времени недослышал, встрепенулся.

– Не конники ли скачут, Алёна? – тревожно спросил он, медленно вертя неповоротливой головой из стороны в сторону.

Алёна вздрогнула, тоже резво заозиралась. Глухое уханье всё меньше походило на удары сердца, и всё больше – на топот копыт. Он как молоток гвоздями прибивал к земле колокольный радостный звон. Совсем скоро в дальнем конце улицы показались всадники. Они неслись вперёд, дыбя снег. От тяжелых лошадиных боков и морд в стороны валил пар. Алёнка как заворожённая смотрела на них, пока дедушка снова беспокойно у неё что-то не спросил. Она тут же очнулась, схватила старика за руку и потянула в сторону.

– Уйти надо, дедушка, не то затопчут нас. А чёрные какие, как углём измазанные! Да давайте же, дедуня, поворачивайтесь, вон они уже!..

Но отойти было некуда. Всю дорогу по маковку забора занесло, а сил пробираться по сугробам у старика не было. Он повернулся в одну сторону, в другую, шагнул вперёд. Конский топот грохотал совсем рядом, всадники заулюлюкали. Алёна попыталась потянуть неповоротливого дедушку в сторону, но тут на них налетели всадники, как чёрный осиный рой. Огромный храпящий чёрный конь ударил старика грудью. Он пролетел несколько шагов и неловко рухнул прямо под взвившиеся передние копыта.

– А ну шевели задом, старик! – крикнул всадник, пытаясь удержать танцующего на месте коня. – Расшиперился тут, иль дорогу на тот свет отыскать не можешь? – он замахнулся нагайкой и рассёк ею воздух, не сумев дотянуться до распластанного старика.

– Дедушка! – взвизгнула Алёна, бросившись прямо под испуганную лошадь и хлёсткий удар.

Остальные всадники с криками и руганью разбивались друг о друга, как льдины в ледоход. Чей-то конь разрезал грудью огромный сугроб, обдав всех снегом, третий перемахнул через занесённый невысокий забор. Алёна рухнула грудью на деда и зажмурилась от страха. Конь под твёрдой рукой ездока потанцевал на задних ногах и обрушился передними в сторону. От седла оторвалась чёрная собачья голова, стукнулась о снег, покатилась под уклон..

– Ах ты сучка бесовская! – рявкнул всадник и стеганул Алёну по спине. – Под коня бросается, чтоб я рёбра себе переломал. Да я тебя сейчас!..

Но Алёна ничего не слышала, мир вокруг неё гудел и плавился, как снег под горячей, дымящейся кровью. Кровь заливала голову деда и всё вокруг. Алёна хватала еще чистый снег, пыталась отереть им щеки и глаза дедушки, трясла за полушубок и задыхалась от рыданий:

– Дедушка! Что ж они, безбожники, наделали! Дедушка!

– Обо мне не тревожься. Видать, услышал Он мои молитвы, и дал срок в чистый праздник помереть. А ты – беги отсюда, Алёнка, – прохрипел дедушка. Не открывая глаз он осенил внучку крестом и умер.

Алёнка закричала, прижавшись к нему всем телом, ни ноги, ни руки её не слушались, никуда она бежать не могла и не хотела. Но кто-то сверху схватил её за воротник, поднял на ноги. Шапка слетела с головы и на спину рухнула тяжелая светло-рыжая, как пролитое на солнце масло, коса.

– Ты смотри, какая овца божья! Румяная, как яблочко, и на косу богата. Красавица, бросай своего старика, его уж на том свете с фонарями обыскались. Поехали с нами, будешь пьяная, весёлая! – загоготал огромный детина, шаря мелкими сальными глазками по Алёниному лицу.

Она испуганно на него смотрела большими, светло-голубыми глазами и не понимала, что он хочет. А детина подхватил пальцами её косу, но она, не затянутая шнурком, как шёлковая выскользнула из его ручищи, распавшись на тонкие, золотые ленты. Тогда он наклонился ниже, но рядом с ним поравнялся другой всадник с косматой непокрытой, рыжей головой.

– Платон, тебе бы поменьше языками трепать, и побольше делом заниматься! – Он сердито махнул в его сторону рукоятью кнута, а потом указал на дом, стоявший прямо перед ними. – С девкой потом разберёшься, мне сейчас твоя верхняя голова нужна! Матвей, ты иди за дом, следи, что б никто не удрал.

Платон скривился, вполголоса бросив: “Я и сам без чертей разберусь”, а потом так посмотрел на Алёнку, что у неё внутри всё похолодело. Он как будто бил её своим взглядом до кровавых рубцов, от этого хотелось кричать. Она зажала рот рукой и отвернулась, заметив, что на неё смотрит тот, второй, которого назвали Матвеем. Он тоже был весь в черном, крепкий, но помоложе и поменьше Платона. Борода у него только-только охватила подбородок и в длину не отросла. На нём был добротный, плотный черный кафтан с блестящими пуговицами в два ряда и богатой меховой оторочкой. На голове рысья шапка. Он тут же, рядом с ней, спешился. Алёнка испуганно вздрогнула и прикрыла голову дрожащими руками, ожидая удара, но не стал её бить, а даже саблю на бедре отвёл назад. Взгляд у него тоже был тёмный, но не тяжелый, как занесённый над головой булыжник. Он смотрел, и будто хотел прочитать всё, что у Алёнки было на душе. А она забыла обо всём, несмотря на крики и страх, но резкий свист нагайки заставил их обоих вздрогнуть и очнуться..

– Чего глаза вылупил?! Шагай давай, куда велено! – зло сказал Платон, но ударить не посмел.

Матвей на него резко обернулся, что Алёнка перепугалась: сейчас они начнут драться и затопчут её и дедушку. – Не разевай рот на мои яблочки. Шагай давай!

– Ты мне тут не указ, – сказал Матвей, еще раз посмотрел на Алёну и прошел мимо, зайдя за угол забора.

Платон за ним проследил, сказав что-то такое, чего Алёна не поняла. Передёрнув плечами он тронул коня, проехал мимо неё к воротам дома, едва не пнув по голове сапогом. Зычно и грубо позвал хозяина. Тот выкатился на крыльцо, и всё повторял: “Да вы что, сынки? Да вы чего? Да я же ничего…”. Но “сынки” его и не думали слушать. С десяток черных, как монахи, мужчин, взбивая снег каблуками сапог, кружились вокруг Алёнки, громко переругивались и смеялись. Кто-то силой открыл ворота, запуская всю эту черную, гомонящую волну внутрь. Алёна только раз подняла голову и увидела, как мужика стащили с крыльца с воплями: “Говори, куда добро новгородское припрятал?!”. Мужик божился, что никакого добра у него нет: “Вот вам крест, сынки!”.

– Ты нам зубы не заговаривай, мы тут царской волей к тебе пришли! Или ты на царя нашего, Ивана Васильевича, напраслину хочешь возвести? Отвечай, упырь болотный, а то подпалим твою халупу, будешь христарадничать¹ ходить!

Алёна замерла, наконец, догадавшись, кого на беду сюда принесло. Чёрные одежды, собачьи головы, привязанные к сёдлам, и ужас, который они творят – опричники! Царские слуги, выгрызающие предателей. Но дедушка-то тут причем?! И она, Алëна? Никому никогда не делавшая зла! Даже бабке, которая её всю жизнь ненавидела, спала и видела, как бы быстрее замуж спровадить. И как же так получилось, что сейчас она здесь? Алёна отняла голову от тела дедушки, лицо его было спокойным и мирным. Что же ты, дедушка, накликал такую беду и на себя и на Алёнку. Он уже за облаками, а она осталась одна, среди чужих и злых людей. Они шарились по чужому двору, как голодные собаки, а потом толстый детина Платон швырнул на крышу дома зажженную палку. Хозяин завизжал, заметался перед крыльцом, опричники гоготали, гоняя его от одного к другому. Напотешавшись вдоволь, его всё-таки схватили, скрутили верёвкой и приставили к конской привязи.

Алёна пораженно смотрела, как пламя вначале присмирело на зимней крыше, но потом разошлось. Сразу же пахнуло ужасом и дымом. Из дома с воплями выскочили босоногие бабы и заголосили. Чёрные мужики начали с улюлюканьем гонять их по двору, хватая за юбки и зады. Алëнка вспомнила, как дедушка сказал, что ей надо бежать, и наконец, поняла – нужно, не то и её так же схватят, бросят лицом в снег, задерут юбку на голову… Она тревожно огляделась, щурясь от дыма, и с трудом поднялась на ноги, как вдруг её схватили сзади за волосы. Кто-то прижал Алëну к своей груди и жарко, невыносимо жарко выдохнул прямо в волосы над ухом.

– А вот и до тебя очередь дошла! Ох и сладенький нам богов подарочек попался! Пошли с нами, девка, вином угостим!

Она вскрикнула, схватилась за волосы, попыталась выкрутиться, но тут перед ней остановилась злая, храпящая лошадь, оседланная тем самым Платоном. Он замахнулся нагайкой, но удар со свистом обрушился на того, кто её схватил.

– Ты куда руки свои протянул?! Это моя девка! Ну-ка, давай сюда!

– А рожу мёдом тебе не намазать?! – ответил мужик Платону.

Алёнка в ужасе смотрела на всех них, пытаясь в толпе найти хотя бы одного, у кого глаза не такие злые, – но его не было. Вместо него рыжий, косматый крикнул: “Макар, отступись!”. Макар, выругавшись сквозь зубы на всех по матушке, отшвырнул от себя Алёнку. Она подхватила юбки, чтобы сбежать, но тут почувствовала, как огромная ручища схватила его за душегрейку на спине.

Платон подхватил её, легко приподнял и уложил поперёк седла. Мир перед ней стал крошечным и как будто ненастоящим – не может же быть всё так?! Куда её тащат? А как же дедушка на дороге?! Она от страха закричала, забила в воздухе ногами, сбивая юбки. Зимний холод тут же скользнул под нижнюю сорочку, а за ней – грубая, шершавая мужская ладонь. Она прошлась от колена и больно сжала ягодицу.

– Ух ты, сладкая! Какая огненная! – мерзко прорычал Платон и после окрика: “Ну, возвращаемся!”, – повернул коня в сторону Москвы.

2

В низкой горнице было душно от запаха десятка потных мужиков и зажжённого огня. На длинном столе стояли миски с кислой капустой, лежал раскрошенный хлеб и кусками варёное мясо в глиняных мисках. Кое-где уже успели пролить мимо кружек вино, и оно липкими лужами блестело в красном мерцающем свете огня.

Матвей сидел у самого угла, низко опуская голову не то от того, что ему там было тесно, не то от того, что не хотел видеть всё, что происходило вокруг. Он бы ушёл и в этот раз никто не стал бы возражать, но внутреннее, немного притупленное чувство злости, его остановило.

– Что ты творишь, Платон?! Ты же не уличную девку схватил, – зло, но тихо сказал он, когда увидел, что девчонку из подмосковного села притащили в опричные казармы. Платон снял её с седла и трепал за скудную душегрейку, как будто хотел её раздеть прямо там.

– Ты говори, да не заговаривайся! – зло прорычал он, а потом весело, но лживо усмехнулся, показав дыру на месте давно выбитого зуба. – Можешь убираться, сегодня тебя тут никто не держит.

“Никто не держит”, – прорычал Платон, но Матвей глянул на перепуганное, зарëванное лицо девчонки, и не смог тогда уйти. Её золотистые, чуть-чуть рыжеватые волосы совсем растрепались. И, когда толпа мужиков уже в горнице сорвала с неë душегрейку, они обняли тоненькую, хрупкую фигурку как будто золотым платком. По бледному лицу прыгали огненные всполохи, голубые глаза девчонки здесь стали совсем тëмными. Её зажали в угол, а потом придумали развлечение: каждый из отряда опрокидывал чарку и после срывал с неё что-то из одежды. Матвей сам не понимал, почему эти игрища именно сейчас казались ему дикими. Вот уже с самого августа он царский пёс-опричник, выметал врученной ему метлой ересь и предательство. И всегда Платон развлекался, как мог и как хотел. Щупал за зады дочек провинившихся бояр и их белотелых, пухлых мамаш. Все смотрели на это сквозь пальцы, а Матвей сильно не задумывался о них – осуждённые царским судом заслужили кары. Но сегодня всё было по-другому. Эта девчонка просто случайно им попалась на улице. Она так кричала по своему деду, затоптанному ни за что, ни про что. И такие у неё были глаза… Как опрокинутое небо.

А сейчас, в том закопчённом углу, они совсем черные. Матвей смотрел на девчонку из под падающей на глаза челки, и её рыдания до него доносились как через хмель, хоть он и не был пьян. Сегодня ни к чему в этой комнате прикасаться ему не хотелось. Несколько раз его подбрасывало встать, но каждый раз он сам себя останавливал, бросая тёмные взгляды на опричников.

Опричникам же было весело. Они забрасывали в себя чарку за чаркой. Платон, отправив в рот щепоть капусты, вытер пальцы в рассоле о штаны, поднялся над столом, как огромный дикий зверь. Он сделал несколько шагов и навис над девчонкой. На ней осталась одна нижняя рубашка, которую она прижимала руками к груди и ногам. Девчонка рыдала и слезами звала маму.

– Да не реви ты. Поцелуешь меня разок и пойдёшь домой, к мамочке да батюшке… – причмокнул Платон, схватился за ворот девичьей рубашки и одним рывком разорвали её надвое.

Мужики застучали кружками по столу и загоготали, девчонка закричала, пытаясь скрыть тонкими руками небольшие, девичьи груди. Платон тут же примерился к ним своими огромными ладонями, сдавив меж пальцев розовые, крошечные соски. Матвею стало жарко, будто в голову всё-таки дало так и не выпитое вино. Он во все глаза смотрел на девушку и чувствовал накатывающую злость – эти грязные с волосами на фалангах пальцы на белоснежной нежной коже хотелось отрубить немедля. Матвей, тяжело выдохнув сквозь сцепленные зубы, выпрямил спину и упёрся ладонями в ребро стола.

– Хороша девка, да? – ткнул его в плечо сидевший рядом, уже окосевший от выпитого, опричник. – Белая какая…

– Ты ж моя хорошая, – мерзко облизнулся Платон, оглаживая белые девичьи бëдра. На боку у неё разливалось красное пятно от тряской и долгой поездки ребром на седле. – И впрямь как яблочко румяное, – сказал он и прикоснулся губами к этому пятну.

Девчонка взвизгнула, кинулась в сторону, но он её тут же поймал за волосы. Дëрнул, прижав спиной к себе. Рубашка соскользнула с плеч на пол, оставив её совсем беззащитной. Руками она пыталась прикрыть свой сокровенный девичий треугольник. Там у неё были такие же светлые, наверняка мягкие волосы, с кроваво-огненными всполохами огня.

– Ну дай, дай хоть кусочек откушу от тебя, моя радость, – прохрипел ей в шею Платон, а потом провёл языком по плечу. – Ох ты ж, просолоновалась вся… Надо тебе сладости прибавить!.. Ну-ка, Митька, дай-ка мёд, царёв подарок! Сейчас и употребим… по назначению, – загоготал он и толкнул девушку к столу.

Она кинулась в сторону, как птица, ударилась о стену, но её тут же схватили несколько рук и, сметая посуду, распяли на столе, держа за руки и ноги. Платон подхватил миску с тягучим жёлтым мёдом, окунул в него два пальца и мазнул девчонке по нижним, женским губам. Подтянув её к себе за бёдра, он только успел наклонился, когда Матвей не выдержал. Он вскочил, прогрохотов скамьей по полу.

– Платон! – раскатисто рявкнул он, крик прокатился над головами.

Быстрее, чем осознал, что ещё ему сказать, Матвей сделал широкий шаг и схватил верзилу за запястье. Пальцы сами собой едва коснулись мягких, чуть завивающихся тайных женских волос. По руке к вискам прокатился жаркая волна. Матвей сильнее сжал пальцы и отбросил лапищу Платона.

– Повеселились и хватит! Оставьте девку в покое, вам что, шлюх не хватает? – сказал он и обвëл всех тяжёлым взглядом.

Девчонка уставилась на него огромными, перепуганными глазами, и доверчиво распахнула губы, будто хотела что-то сказать, но через плач не могла.

Платон повернулся всем телом к Матвею, осоловело на него посмотрев.

– Ты с пьяных глаз перепутал что ли? – угрожающе сказал он и резко сгрёб на груди кафтан Матвея в кулак. – Ты на кого лаять вздумал, щенок?! Так я теб сейчас башку отрублю по привычке, будешь на моём седле болтаться, – заорал он и глянул на смеющихся дружков на дружков.

Матвей сдёрнул с себя его руку и тут же обрушил кулак по платоновской морде. Платон отлетел в сторону, перевернув скамью. Мужики вокруг ухнули, как дверь, закрытая сквозняком, а потом кинулись вперёд. Платон, сплюнув кровь, первый бросился в потасовку, Матвей перехватил его руки, но тут же получил удар сзади. От неожиданности он не устоял и упал вперёд, навалившись на перепуганную девчонку. Губы сами собой ткнулись в маленький, розовый сосок, Матвей хотел вдохнуть, но вместо глотка воздуха почувствовав на языке твёрдость этой девичьей горошины. Девушка взвизгнула и дёрнулась в сторону, потому что её больше никто не держал. Подбородок скользнул по гладкой коже, Матвей поднял глаза и на одно мгновение встретился с её взглядом. Это мгновение как битое стекло разрезало все его ощущения пополам. В эту секунду он точно понял, что не хочет, чтобы кто-то дотрагивался до этой девчонки своими грязными, капустными пальцами.

Оттолкнувшись от стола, Матвей развернулся и с размаху обрушил удар на первого же, кто оказался слишком близко. Потом на второго, но их оказалось слишком много. С криками они накинулись на него, хотели повязать по рукам.

– Ты смотри, какой злобный Захарьинский щенок у нас тут! – отплевываясь грохотал над головами Платон. – Вяжи его, ребята! Выдадим батьке по частям!

– А ну-ка хватит! – неожиданно разнеслось над головами. Матвей узнал по голосу главного, рыжего и косматого Григория. Он стоял в косяке распахнутой двери, яростно сверкая своими маленькими, проницательными глазами. Сделав широкий шаг в горницу, он схватил Платона на ворот рубахи, и, надорвав его, оттолкнул в сторону.

– Ты тут еще не за главного, Платон! – рявкнул он, пока тот не очухался. – Хотите из-за сучки передраться – пошли вон отсюда под забор, как кобели. Вам там, а не в войске царёвом место!

Платон тяжело дыша едва сдерживался, чтобы не броситься на Матвея. Его пьяные дружки никого не собирались вязать. Они уже перестали удивляться и снова развеселились, чувствуя, что рыжий Гришка Платона может в узду загнать.

– Матвейка-то наш подрос, ты смотри! – посмеялся кто-то сбоку. – Хер по бороду себе отрастил!

Матвей дёрнул плечом в сторону, ему не хотелось отвечать и вообще их слушать. Он кожей чувствовал тяжелый, уничтожающий взгляд Платона, но сам взгляда не мог оторвать от девушки. В общей потасовке о ней все забыли, она скатилась со стола и забилась под ним, пальцами пытаясь оттереть липкий мёд с лона и бёдер.

– Давай-давай, брат, сходи проветрись, – сказал Платон и, оттерев рожу от крови, оскалился.

Пьяные глаза его недобро блеснули, Матвею даже показалось, он одними губами сказал: “разорву”. Сразу стало понятно – без девушки с золотистыми волосами Матвей никуда отсюда не уйдёт.

– Прибереги для себя свои подсказки, – мрачно сказал он. – Я тебе не позволю…

– Да пошёл ты! Молоко ещё на губах не обсохло, а всё туда же!.. – еще раз сплюнул в сторону Платон, а потом наклонился, схватил девчонку за волосы и вытащил из-под стола. Она закричала, забила маленькими кулачками.

– Ух, лягается, как кобылка. Сейчас мы её под хвост и покроем!

Платон толкнул девчонку животом на стол и тут же пристроился сзади, схватившись за её округлые, белые ягодицы. Матвей бросился вперёд и грудью снёс его. Впечатал в деревянный сруб, приложив об него два раза затылком.

– Прекратить, я сказал! Из-за сучки какой-то перегрызутся тут сейчас! – Григорий кинулся следом, вцепившись и в одного и в другого. – Я тебе сказал, ты тут пока что хер собачий, как остальные, а не командир! – зло рявкнул он в лицо Платона, который после ударов головой слегка потерялся. – Тут я решаю! Хочу, дарю, хочу отбираю! Хочу милую, а хочу – на балке повешу! И ты тоже! – теперь уже он к Матвею повернулся. – Давай, пошел вон отсюда, щенок, раз пасть закрытой держать не можешь, – он схватил Матвея за грудки и с силой толкнул его в низкую дверную притолоку. Но тот схватился за косяк, удержав равновесие и упрямо развернулся назад, уперевшись взглядом в главного.

Оглушенный Платон мотал головой и, пока он ничего не мог сказать, главный схватил девчонку за волосы и швырнул её прямо в Матвея.

– Забирай сучку свою и иди остынь! – рявкнул он, выталкивая их обоих за дверь. – Попроси, может, она тебя согреет за такие-то труды.