Loe raamatut: «Большой минус»

Я иду по городу в тумане, навстречу мне прозрачные люди. Приближаясь, они троятся, потом двоятся, и только потом приобретают нормальные очертания, но вместо лиц у них – светлые пятна. Это не город с призраками из фантастических фильмов. Это мои глаза. Вернее, мое зрение.

Когда в детстве впервые услышала слово «близорукость», подумала: что-то не так с моими руками. Слишком близко расположены. Но почему-то родители привели меня к врачу, которая тыкала указкой в разные фигурки на дальней стене и просила их назвать. Я боялась эту худосочную остроносую женщину. Она напоминала старуху Шапокляк – только без черной шляпки. Другая тетя (медсестра) дала мне пластмассовую дощечку и велела прикрывать то один, то другой глаз. Я старательно называла: звездочка, лошадка, домик… Врачиха спустила указку ниже – на какое-то черное пятнышко. Что это такое: слоник, уточка, машинка? Чтобы не разозлить старуху Шапокляк, я щурилась и перебирала все известные мне предметы и животных. Фантазию пришлось включать уже с четвертого ряда, а ниже вообще все расплывалось. Врачиха поставила диагноз: близорукость. Назвала какие-то цифры и выписала рецепт на очки.

До похода в поликлинику я еще не осознавала, что плохо вижу вдаль. Мне не с чем было сравнивать. Я родилась со слабым зрением, и понятия не имела, как видят другие. Унаследовала близорукость от папы. Сколько его помню, он ходил в очках с толстыми стеклами, и все время щурился. Из-за этого люди считали его ехидным. На самом деле был добрейшей души человек.

Слабое зрение ему досталось от матери. Так и передавалось оно из поколения в поколение. Семейное наследство. Как говорила моя бабушка Тася: «слепь народилась». Она сама видела мир в смазанных очертаниях. Первые очки у нее появились в старости. А в молодые годы, в начале-середине 20 века, – какие там в деревне очки… Как видела, так и ладно. И не до очков ей было: дом на ней, хозяйство, огород, шестеро детей, стирка белья на речке, вода с колонки коромыслами.... И все это практически наощупь. Из шестерых детей трое «пошли в нее»: родились слабовидящими. Насколько слабо – никто тогда не определял. Просто приспосабливались к такому зрению и жили. Куда деваться?

В моем детстве, в начале 80-х, уже появились детские окулисты, которые проверяли зрение и выписывали очки. На весь город у нас была единственная оптика, которая предлагала одну модель оправы для детей. Ее носили все мои братья по несчастью. Правда, снимали очки очень быстро, потому что в детсаду тыкали пальцем и кричали вслед обидное: «очкарик», «очкастая».

Это сейчас очки считаются модным аксессуаром: их пялят дети даже с отличным зрением – для красоты и стиля. А тогда – если надел очки, значит, ущербный, что-то в тебе не так. И плевать, что ты без очков не ориентируешься на местности – ты должен выглядеть как все. Значит, снять очки, иначе загнобят. Дети жестоки. Поэтому многие предпочитали лучше видеть мир в расплывчатых очертаниях, чем терпеть издевательства.

Но я терпела. Насмешки, сдирание очков во время каких-то игр. Ты ползаешь по веранде в детском саду, ищешь свои «глаза», а они валяются, сломанные и разбитые где-нибудь под скамейкой. Мы с папой опять идем в оптику и заказываем новые. Ох, сколько очков было загублено в детстве – целое кладбище!

Я упорно очки не снимала, хотя тоже обижалась на обзывалки. Родители и воспитатели старались ограждать от плохого. Объясняли, что садик – это временно, а очки полезны для зрения. Надо собрать волю в кулак и носить их. Со временем все привыкнут. Я стану неотделима от очков, они – от меня. Мы срастемся. И жизнь непременно наладится.

Но была еще одна проблема. Круглые проволочные дужки давили за ушами до боли. Мы ходили в оптику, где тетя с заячьей губой эти дужки правила. Она объясняла что-то моему папе на непонятном «заячьем» языке. И в очередной раз давала мне примерить очки. Спрашивала, не жмут ли. Мне снова было больно, только уже в других местах за ушами. Но я стеснялась об этом сказать, и мы с папой уходили домой.

В итоге отец нагревал дужки в стакане с кипятком, чтобы они размякли и материал стал податливым. Потом подгибал, подмерял ко мне и снова вымачивал. Так удавалось добиться хотя бы минимального комфорта.

Зрение все снижалось, диоптрии увеличивались. Однажды мне надели очки в перламутровой бледненькой оправе. Я запомнила цифру – минус семь. Что значит «минус семь», я не понимала, но в новых очках у меня стены поплыли волнами, а под ногами возникли ямы.

– У меня все двоится, – сказала я тете с заячьей губой.

– Хорошо, что не троится, – утешила она.

Со временем я привыкла к очкам с увеличенными диоптриями. Волны и ямы отступили.

Но тут новая беда. После первого класса меня решили отправить в летний лагерь для слабовидящих детей. Именно так. Родители повезут меня далеко-далеко, в краевую столицу, где мне будут лечить глаза.

Мы приехали на автобусе в сосновый бор. На огромных металлических воротах была вывеска «Лагерь "Дружных"» .

…Мы зашли в большую мрачную столовую, где эхом отдавался грохот от передвижения металлических стульев. Все родители стояли в большой очереди в окно, похожее на раздачу. Оформляли какие-то документы. Я сидела на прошорканном до трещин деревянном стуле.

Папа, решив, что я проголодалась, принес мне граненый стакан бледно-розового киселя. Я выпила, еще до конца не осознавая, что вот совсем скоро родители уедут, а я останусь одна среди вековых сосен и чужих людей – в длинном, как трамвайный вагон, здании отряда. На целый месяц. Как целую жизнь. Потом, во время оздоровительной смены, когда в столовой давали кисель, я начинала рыдать, вспоминая отца.