Музыка кончилась, свет сразу погасили, а после ни создания, ни пианино там не было. Так громко и восторженно на моей памяти люди давно не кричали с просьбой спеть ещё что-нибудь. Однако далее им лишь оставалось развлекать себя самим. Обсуждение музыки быстро поутихло, и вскоре от каждого столика до моего слуха доносились пошлые комментарии о том, какие формы, какие губки, волосы, глаза и прочие части тела были у певицы. Гуськов немного успокоился и даже повеселел. Наконец он спросил:
– Лёв, что мне делать?
– А чего ты хочешь?
– Ты сам знаешь…
– Жора, не советчик я тебе. Поверь, хотел бы что-то путное сказать, да не могу. Но мы оба с тобой знаем, что за руку на аборт ты Люду не отведёшь.
– Так тоскливо, что хоть вешайся.
– Не начинай, мысли рационально – ты все-таки врач. Раз уж такое дело, придётся возиться с тем, что есть. Возьми себе ещё полставки терапевта, Ефросинью и мальчишек привлеки матери на помощь. Там сколько декретный сейчас – восемь недель?
– Верно, восемь.
– Вот, а после в ясли отдадите. Людмила снова на работу выйдет. В крайнем случае соседей подсобить попросите, я тоже в стороне не останусь.
– Складно ты говоришь… а на деле неизвестно ещё, как оно будет. Да я и сам вижу, что другого выхода нет. Во-первых, не хочу, чтобы за спиной у Людки шептались, мол, ребёнка убила, а, во-вторых, не вышло бы и так ничего.
– Ты это к чему?
– Оказывается, все ещё давно случилось, почти три месяца прошло. А она молчала, дурёха, боялась. Теперь уж нечего шашкой махать.
– Справитесь, Жора. Справитесь. Я думаю, нам пора.
Снег усилился, и болезненное мое состояние тоже. Вялость медленно, но уверенно распространялась по всему телу, я боролся с желанием не лечь прямо посреди улицы и не заснуть. Гуськов неожиданно вырвался вперёд, но зашагал в другую от дома сторону, будто что-то заметил. Жестом он поманил меня, указывая в конец улицы. Мне удалось разглядеть компанию из троих мужчин, окруживших девушку.
– Так, может, поцелуемся? – сказал кто-то со смешком.
– С какой это стати?
– А ты что, развалишься что ли?
– Руки уберите!
– Подыграй мне, – шепнул Гуськов и пошёл прямо к ним.
– Любимая, вот куда ты запропастилась! А я уже запереживал. Прямо так и говорят: «Отвернулся на минутку». Пойдём, не будем молодых людей отвлекать, у них ещё полным-полно дел.
– Каких таких дел? Ты вообще кто такой будешь? А это кто? – допытывайся самый крупный и нахрапистый из них, когда я подошёл. Жора уже развернулся к нему спиной, держа девушку под локоть, и обернулся с самым невинным выражением лица.
– Мы-то будем муж и жена. Кольцо видишь или очки нужны? – он выпятил безымянный палец почти в самую морду этому дворняге. Тот только и ждал момента, чтобы вытворить чего похуже.
– А у неё?
– Да смотри, сколько хочешь, – с этими словами он аккуратно захватил девичью ладонь и с нескрываемым удивлением воззрился на неё, – а ты кольцо сняла что ли? Правильно, дорогая, я тебе так давно и говорил – на чистку его нести надо. Все ты верно сделала.
– А этот? – он кивнул в мою сторону.
– Вот я голова дырявая – не представился! Я-то буду участковый уполномоченный милиции отделения номер три по данному району. Рьяно борюсь с безобразием и хулиганством. Вы, кстати, безобразников и хулиганов не встречали? – все трое тупо покачали головами.
– Дружище, да что ты скромничаешь? Уполномоченный высшей категории, протеже самого Георгия Константиновича! И это только первое, что на ум приходит. Вы, кстати, знакомы с Георгием Константиновичем? Он строго бдит, чтобы работа третьего отделения шла как надо…
– … а по вечерам любит ходить по улицам и лично ловить нарушителей. Если хотите, можем его вместе подождать.
– Нам, пожалуй, пора.
Они явно были пьяны, гораздо сильнее того же Гуськова, которого на этот раз пиво особо не взяло. Алкоголь только сильнее выпятил наружу их скудоумие. Бьюсь об заклад, они и половины наших слов не до конца поняли. Мы тут же зашагали в противоположном направлении и не заметили, как прошли почти целый квартал, инстинктивно уходя от опасности. Первой очнулась девушка. Она вывернулась из ослабшей хватки Жоры и испуганно посмотрела на нас.
– Куда вы меня ведёте?
Мы переглянулись и едва сдержались от того, чтобы не расхохотаться. Оба подумали про себя: «неужели мы такие страшные?». Я взял слово.
– Вы нас извините, но надо было отойти на безопасное расстояние.
– Отойти для чего?
– Вы не подумайте, мы вам зла не хотим… постойте, знакомый голос… это вы пели сейчас в пивной?
– Какое это имеет значение?
– Да, я не могу ошибаться – это были вы! Позвольте сделать вам комплимент и разделить восторг всех посетителей – на выступлении поразили. Так ведь, Жора?
Его хватило на пробубнить что-то в знак согласия, видимо, весь запал в нем иссяк. Пора была возвращаться домой.
– Спасибо, конечно. Но зачем весь этот спектакль? Вы что, действительно участковый?
– К счастью или к сожалению, нет. Надо отдать должное моему товарищу, он быстро среагировал, что вам нужна помощь.
– Я бы и сама с ними разобралась.
– Пусть так, но, согласитесь, что вышло довольно забавно.
– Отчасти. Я должна возвращаться домой.
– Погодите, – подал голос Гуськов, – что же вы не поблагодарили нас? Мы, может, своей жизнью рисковали!
– Спасибо. А теперь я пойду.
– Лёва, пойдём и мы домой. Холодно, спать хочется, а там Люда одна. А завтра на работу…
– Вспомнил про Люду, надо же…
Вдалеке вдруг раздался смех той самой компании. Пройдя по лабиринту улиц, они вышли на наше направление. Я не мог разглядеть лица девушки (мы были почти в полное темноте), но почувствовал, что вся она напряглась.
– Мне неудобно просить вас, но проведите меня, пожалуйста. Я не уверена, что они не пристанут ко мне, если буду одна.
– Разумеется. Но сначала доставим моего товарища.
– Что же вы такую работу себе выбрали опасную? – спросил по дороге Гуськов, – как бы выкручивались без нас?
– Поверьте, дорогой муж, что-нибудь придумала бы. Да и такое нечасто происходит, только в такие дни, как сегодня. Стоит этим пьяницам услышать что-то про войну, совсем срывает крышу.
Из квартиры не доносилось никаких звуков, когда мы поднялись на этаж. Я предположил, что и Люда, скорее всего, спала. Мы тихо распрощались с Жорой, он с несвойственной обходительностью пожал руку нашей новой знакомой и удалился. Когда я обернулся и в тусклом свете лампочки рассмотрел девушку, стоявшую позади меня, то обомлел. На меня смотрела та самая «Верочка» с фотографии на прикроватном столике Байраковой, только эта была живой. Тени от плохого освещения карикатурно подчёркивали черты ее худого лица, отчего оно было похоже скорее на шарж.
Она заметила перемену в моем лице и сразу спросила, все ли в порядке.
– Да… вернее… прошу прощения. Вы Вера?
– Откуда вы знаете мое имя?
– Не знаю, помните ли вы меня. Я Лев Якубов. Когда-то ваша сестра оперировалась у меня, а вчера я осматривал Эллу Ив….
– А, так вот, о ком они трещали все это время. Простите, но воспоминания о вас у меня смутные. Я была ещё слишком мала, чтобы хорошо запомнить чужого человека.
– Я понимаю. Как ваша мать себя чувствует?
– Получше. Видимо, она хорошо доверяет вам, если впервые за два дня не пожаловалась на плохое самочувствие.
– Это радует. Что же, теперь мне нужно провести вас.
– В этом уже нет необходимости. Я опоздала на транспорт. По милости вашего товарища, между прочим.
– В таком случае предлагаю пересидеть у меня до наступления утра. Метель разыгралась не на шутку – в такое время не надо оставаться на улице, да и я уже чувствую себя неважно. К тому же, мой дом в двух шагах отсюда.
– Спасибо вам. Хотя у меня нет в привычке шляться ночью по гостям у незнакомцев, все когда-то случается впервые.
– Ваши домашние не будут переживать?
– Не будут, – без разъяснений ответила она.
Входные двери я старался открыть, как можно тише, чтобы Фурманша коршуном не выскочила из-за угла и не перебудила весь дом. Пока Вера ждала в моей комнате, я быстро вскипятил чайник. Заодно пригодились подаренные Надей конфеты.
– У вас очень уютно.
– Спасибо, я и сам здесь чувствую себя довольно комфортно.
– А что это у вас за портрет без портрета? – она ткнула пальцем туда, где висел Сталин, – какая-то хитрая задумка?
– Нет. Скорее, молчаливый протест. Повесил его не я – соседка.
– Почему же не уберёте?
– Это моя защита от назойливого ворчания. Пусть уже висит и отпугивает всяких… вы поняли.
Впервые за вечер она улыбнулась. Не язвительно, не игриво и не театрально, а искренне, и Вера стала даже красивее Нади. Она грела руки, обхватив ими чашку, и была совсем не похожа на куклу со сцены.
– Честно говоря, ни за что бы не узнал вас без всех этих ярких одежд.
– На то и расчет.
– Вы не хотите, чтобы вас видел кто-то из знакомых?
– Иначе зачем, думаете, мне выступать так далеко от дома? – вспыхнула Вера. Видимо, я сморозил что-то совсем уж очевидное.
– Не говорите маме, что видели меня. Для неё я ночую у однокурсницы.
– Надя знает?
– Да, и не пытается меня за это осудить. Если бы знала мать… боюсь даже представить. Она и так не забывает напомнить мне, что я не оправдала ее ожиданий, а от такой новости от меня бы мокрого места не оставила.
– Какие ожидания вы должны были оправдать?
– С детства она муштровала нас с сестрой за пианино и обучала искусству драмы, даже когда мы болели. Меня даже отдали в музыкальную школу, но я бросила, став старше. Мать страшно сердилась. Надя поступала в институт на четыре года раньше меня, и она дала ей добро выбрать факультет международных отношений. Но, едва я закончила школу, умер отец. Он всегда был тормозным рычагом для всех безумных идей мамы. Когда этого рычага не стало, она потребовала, чтобы я поступила во ВГИК. Угрожала повеситься, если ослушаюсь. Я проучилась полгода, прежде чем не отважилась забрать документы и самой распоряжаться своей жизнью. Сейчас на втором курсе юридического факультета.
– Как же она вынесла эту новость?
– Не спрашивайте… иногда мне кажется, что теперь я для неё лишь тень. Все надежды она возлагает на Надю. Хотя и эта участь незавидная, ведь мама старательно ищет ей мужа.
Она остановилась, как бы собираясь с мыслями, и отпила чая.
– Знаю, вы говорили, мама боится, она за нас переживает. Я же думаю, что смерть отца добила ее дурной характер. Все плохое, что в ней копится, она не задерживает в себе. Мы говорили с Надей совсем недавно – обе не можем отделаться от чувства вины.
– Поэтому вы пошли работать?
– Думаю, да. Это приносит хоть какие-то деньги.
– Но при этом играете на пианино, – в недоумении продолжил я.
– Я не сказала, что не люблю это. Но эти академики-буквоеды напрочь убивают в любом тягу к музыке. Полученных знаний мне хватило, чтобы дальше заниматься самой.
– Вы большая молодец, Вера. Но мне кажется, что вы очень устали.
– Вы действительно так думаете?
И в этот самый момент Вера посмотрела на меня очень грустными глазами. В них не было ни призыва к помощи или утешению, ни поиска жалости, но мне очень захотелось защитить ее от всех невзгод – я по опыту знал, как тяжело нести навалившееся бремя, когда ты молод. Она вдруг поняла, что взгляд вышел слишком пристальным и, смутившись, снова закусила губу.
– Возможно, вы правы. Но это ничего. Это пройдёт. Я владею ситуацией. Однажды все станет лучше.
– Вы так себя обнимаете – вам холодно?
– Наполовину. Вы меня извините, Лев, может, у вас какой-то особенный чай, но я смущаюсь, когда вы смотрите на меня. Как будто знаете обо мне больше меня самой.
– Вы правы – дело в чае… значит, на вторую половину вы замёрзли?
– Немного. Я одета не по погоде.
И, действительно, под шерстяным пальто на ней была тонкая льняная блузка. Я достал из шкафа самую тёплую шерстяную кофту, которая у меня была. Для тонкой фигурки Веры она была слишком большой и смотрелась забавно. Кисти ее рук потерялись где-то в рукавах, и она держала кружку через ткань. Потом одна кудрявая прядь упала ей на лоб, и Вера принялась дуть на неё, пытаясь убрать. Через время я заметил, что она стала все больше упираться подбородком в ладонь и сонно прикрывать глаза.
– Вам нужно поспать. Ложитесь на кровать.
– А вы?
– Я устроюсь на кресле, оно раскладывается.
Когда я уже готов был пожелать ей спокойной ночи, озноб вновь дал о себе знать, и дрожь пробрала все мое тело. Вера тут же это заметила и стянула с себя кофту.
– Возьмите.
– Не стоит. Пустяк.
– Я совсем не хочу смотреть, как вы дрожите.
– Вера, я прошу вас…
– Будь по-вашему. Тогда сядьте рядом.
– Это ещё зачем?
– Сядьте.
Один край материи она набросила на мое плечо, другой – на своё.
– Вообще-то можно пойти более простым путём и накрыться одеялом.
– А вы накройте нас.
Тепло окружило меня со всех сторон, и я не заметил, как уснул. Перед тем, как я провалился в забытие, я чувствовал на шее тёплое дыхание Веры, которая тоже пыталась согреться.
Глава 6
Я заболел. Ничего безалабернее и придумать было нельзя. Очевидно, заразился от Юрского. Глупо… глупо… столько дел… Больные, операции, двое на консультацию, а что же завтра? Кажется, поднимается температура… А если у того с диафрагмальной грыжей она тоже поднялась? Я не могу их оставить, подвести…
Каждый открытый участок тела болезненно реагировал на соприкосновение с простыней. Я даже подумал, что вся кожа разом с меня слезла. Горло изнутри по ощущениям напоминало наждачку. Потом мне показалось, что в кровати стало слишком просторно. Открыл глаза и обнаружил – Веры рядом не было. Вдруг захотелось скулить от тоски. Мне остро потребовалось, чтобы кто-то в такой момент был рядом со мной. Было начало шестого утра. Куда она пойдёт… ещё слишком рано, да и темно… а если кто-то пристанет?
Я решил измерить температуру и вновь уснул, пока ждал – прошло ещё около часа. Столбец ртути добежал до отметки тридцать восемь градусов. Больших усилий мне стоило доползти до телефона и набрать Жору:
– Заболел? Ну, ты даёшь! А я ещё вчера заметил, что ты был какой-то вялый. Оставайся дома, конечно, нечего заразу по больнице разносить – там своего хватает. Больничный потом откроешь, а сегодня я подстрахую.
– Спасибо тебе, спасибо.
Ещё несколько раз я проваливался в краткий и беспокойный сон. Мне все время казалось, что Поплавский и Фурманша с дикими танцами пляшут вокруг и стучат чем придётся у самого моего уха. Поэтому, когда последняя действительно стала тормошить и звать меня, я лишь поглубже спрятал лицо в подушке.
– Лев Александрович, проснитесь наконец! Лев Александрович!
– Чего вам?
– Совсем мне худо. Живот ночью как прихватило! Я еле утра дождалась – как намучилась! Болит, что сил нет, тошнит и температура поднимается. Вы посмотрите, пожалуйста.
Она совсем не была озабочена тем, что с виду ее сосед напоминал лужу и еле держался на ногах. Я уточнил, с какой стороны болело, и Фурманша указала на правую половину. Но осмотр затянулся – трудно было даже слегка коснуться ее подреберья – она сразу жалобно охала и пыталась оттолкнуть меня.
– Евдоксия Ардалионовна, вы тратите своё же время, – наконец она угомонилась.
– Посмотрела бы я на вас, будь вы на моём месте! Что там со мной?
– Точный диагноз можно поставить только в больнице, но я подозреваю острый холецистит.
– Так сопроводите меня – я больше не вынесу этой боли!
– Как бы мне ни хотелось, не могу. Я заболел и отвратно себя чувствую. Попросите Максима Никифоровича сопроводить вас.
– Вот и полагайся после этого на врачей! – почти кричала разъяренная женщина, – Ваш прямой долг беспокоиться о моем благополучии!
На ее крик прибежал Поплавский, за ним в комнату вошёл Юрский.
– Что происходит?
– Евдоксии Ардалионовне надо в больницу. Максим Никифорович, берите такси и поезжайте с ней. Я свяжусь с Георгием Гуськовым и попрошу, чтобы тот срочно вас принял.
– Вы думаете, у меня денег полно? Конечно, вы-то, взяточник, сами наверняка только на такси и разъезжаете!
– Прикуси язык, язва, – прошипел я ему, отведя в сторону, – будь добр насобирать из своего загашника полрубля. Ты что думаешь, скупердяй несчастный, я не догадываюсь, что ты со своих карт с десяток рублей за день заработать можешь? Если метишь на ее жилплощадь, так и раскошеливайся. А то я быстро найду дорогу до милиции и припомню, что ты аферист и по фальшивым документам здесь проживаешь.
– Вот ты контра еврейская…
– Лев, все в порядке? – подошёл Юрский.
– В полном. Максим Никифорович, в больнице представитесь внуком. Сейчас вернусь.
Жора удивился, когда я снова набрал его. Услышав про Фурманшу, он совсем не возмущался и довольно спокойно согласился принять ее. Но даже эта странность мне была уже безразлична – я хотел, чтобы меня оставили в покое. Вскоре я смог вернуться в свою комнату и насладиться тишиной, но там обнаружил Марка Анатольевича.
– Вы молодцы, что даже с такими людьми не теряете самообладания. Я бы давно вышвырнул эту наглую морду.
– Это моя работа.
– Вы еле стоите. Простите, это я вас заразил. Не стоило возиться со мной. Лягте скорее, что же вы?
– Извините за мой вид…
– Бросьте это. Давайте вот как сделаем: сейчас заварю вам чай с мёдом и сбегаю в аптеку.
– Не стоит, вы и половины пузырька микстуры не израсходовали, да и таблеток хватит. Аптечка под столом. Я, наверное, задерживаю вас.
– Нисколько. У меня сегодня только одна лекция третьей парой.
Юрский ещё немного посидел со мной, пока я не уснул. Он не донимал меня расспросами, а читал какую-то свою книгу вплоть до того момента, пока не пришла пора уходить. К вечеру, хоть температура не опускалась ниже тридцати семи, мне стало несколько легче. В то же время вернулся из университета Марк Анатольевич, а еще позже Поплавский и заявил, что Гуськов благополучно прооперировал Евдоксию Ардалионовну, хотя вид у него был чересчур озабоченный. Около восьми вечера в дверь позвонили. Из коридора я услышал знакомый голос.
– …он дома?
– Дома, но неважно себя чувствует. Вы в гости или по делу?
– Я забыла вернуть его вещь. Вы могли бы передать ему?
– Разумеется.
– Спасибо. Тогда… пойду, пожалуй.
Я спешно вышел из комнаты и застал Юрского со свёртком в руках и Веру, уже наполовину высунувшуюся за пределы квартиры.
– Лев, стало быть, это ваше.
– Да, спасибо, – я принял от него кофту, – добрый вечер, Вера.
– Добрый. Простите за это, я слишком поздно спохватилась, а потом возвращаться было неудобно. Поэтому заехала сейчас, после учебы.
– Не извиняйтесь, я даже не заметил. Может, выпьете чаю? Кажется, вы совсем продрогли, – ее голова была припорошена снегом, и даже в помещении она держала руки в карманах, пытаясь согреть.
– Не откажусь от кофе.
– Марк Анатольевич, присоединитесь?
– Нет-нет, у меня с этими студентами совсем не хватает времени. Примусь-ка я за работу. Рад был знакомству, Вера.
– Взаимно, – она улыбнулась ему так же, как и вчера ночью. Через пару минут мы уже сидели у меня.
– Ваш сосед сказал, что вы заболели.
– Вы не боитесь, что кофе на ночь неполезен?
– Вы не ответили на мой вопрос.
– А вы – на мой.
Она явно не ожидала такого выпада с моей стороны и удивленно посмотрела на меня.
– Извините. Да, я заболел и раздражён. Терпеть не могу это беспомощное состояние. – – Тем более, в больнице дел невпроворот, а все это выбило меня из колеи.
– Все в порядке. Я знаю, что кофе на ночь лучше не пить, но не могу отделаться от этой привычки. Считайте, вы спасли себя от нежданного постояльца, иначе я могла бы уснуть прямо на стуле.
– Вы устали, Вера.
– Вы тоже. Хорошо, что мы друг друга понимаем. А ваша простуда… может, организм намекает вам, что нужно сделать передышку. Кстати, вы уверены, что мне стоит здесь сидеть?
– Боитесь заразиться?
– Нисколько – я никогда не болею. Но вы ослаблены, – фраза эта не была брошена из вежливости, скорее, наоборот. В ее взгляде я вдруг увидел заботу, и меня это тронуло.
– Я чувствую себя сносно. Не сомневайтесь, что дам вам знать, если захочу отдохнуть.
Недолго мы посидели в тишине, но никому из нас она не показалась неловкой. Я заметил, что Вера с интересом смотрит на мои книги, а я невзначай поглядывал на неё. Поверх вчерашней блузки она набросила чёрный мешковатый свитер. На контрасте с ним выделялось тонкое ожерелье из маленьких жемчужин.
– Марк Анатольевич, ваш сосед, он кто?
– Профессор философии МГУ.
– Он живет один?
– Один. Его жену репрессировали в тридцать восьмом. Она была главбухом на каком-то заводе, где разрабатывали и производили стратегически важное оружие. Когда произошла утечка засекреченных данных о растрате государственного бюджета, ее тут же объявили виновной и без суда и следствия расстреляли.
– А дети?
– Знаю, что у него есть сын, но они не общаются. Когда люди узнали, что его мать «враг народа», он тут же вылетел из института. После этого винил во всем отца. Да и сам Юрский лишился, пожалуй, всего кроме работы. Некоторое время его допрашивали, но быстро отпустили. Их квартиру тут же опечатали, а все имущество конфисковали. Он поселился здесь ещё задолго до меня.
– Какой ужас…
– Он замечательный человек, преданный своему делу. Порой мне бывает его очень жаль, но я знаю, что он бы не хотел ощутить эту жалость на себе.
– Кажется, вы с ним дружны.
– Он единственный здравомыслящий здесь человек, относится ко мне по-отечески и общение с ним более, чем занятное. Да и, в силу схожести наших историй, мы быстро нашли общий язык.
– Что вы имеете в виду?
Я поздно спохватился, что расслабился и выдал чересчур много. На мгновение в Вере я разглядел черты стража порядка, который только и ждал, когда жертва вывалит всю подноготную. Из ниоткуда вдруг взялась ужасная тревога и страх.
– Не стоит говорить, если вам это даётся с трудом. Я все понимаю.
– Скажу совсем немного, – помедлив, начал я, – ведь вчера вы были со мной весьма откровенны. Вы, наверное, заметили, что я еврей?
– Я не задумывалась над этим.
– Тогда это станет для вас открытием. Вернее, мать моя была еврейкой, отец русским. Он был офицером Красной армии, видным человеком. Мы жили в большой комнате на Малой Пироговке. Когда мне было без малого шестнадцать, его объявили участником в заговоре против власти и арестовали. Вскоре он был расстрелян, но мы узнали об этом с большим опозданием. До сих пор не понимаю, как мать не тронули.
– А что было дальше?
– Дальше… из комнаты нас выселили, где мы потом только ни жили. Хорошо хоть мебель удалось забрать: почти все, что вы здесь видите, раньше стояло в нашем доме. Я поступил в медицинский и, когда началась война, перешел на четвёртый курс. Мы прошли ускоренную программу, и через год я был послан на фронт.
– А ваша мама?
– Ее больше нет. С началом войны она поехала к сестре в Ленинград. Позже поезд, на котором она отбыла обратно в Москву, попал под обстрел.
Вера немного помолчала, прежде чем начать:
– С сорок второго по сорок третий мы с Надей помогали раненым в госпиталях. Я ужасно боялась сперва, но она всегда учила не робеть, ведь им было куда хуже, чем нам. Пока Надя работала с медсёстрами, я пела больным, придумывала сценки, рассказывала сказки. Часто я приходила, и койка того, кто ещё вчера хлопал передо мной в ладоши, была пуста. Однажды один добряк умер у меня на глазах. Его ранили в голову. Мне рассказывали, я не могла упокоиться после этого больше недели.
– Я рад, что вы здесь.
– Я тоже. Но, боюсь, мне надо идти.
Мы почти одновременно встали из-за стола и оказались неожиданно близко друг к другу. Она потупила взгляд, а я смотрел на кудрявую макушку, чуть влажную от растаявшего снега, и сам не заметил, как зажал в руках ее тёплую ладонь.
– Вера, пожалуйста, останьтесь. Для меня это очень важно.
– Если сейчас я дам себя поцеловать, вы подумаете обо мне Бог весть что?
– Разумеется, нет. А вы обо мне?
– Нисколько.
И я поцеловал ее. Она растерялась сперва, но не оттолкнула меня, не сопротивлялась, лишь крепче прижалась. Я гладил ее спину, волосы, и мне совсем не хотелось отпускать Веру. Какое-то время мы просто стояли, обнявшись, а потом я почувствовал, что меня обдало болезненным жаром, и она помогла мне лечь.
– Если после всего вы заболеете, я буду очень виноват.
– Не говорите ерунды. Моему здоровью можно позавидовать. Мне действительно пора. – Если потороплюсь, то ещё успею на трамвай.
– Я понимаю.
– Лев, отдыхайте, пожалуйста, и хорошенько лечитесь, – сказала она и ушла.