Глава 4
– Лев Александрович, думаю, вы осознаете, что вызвал я вас не просто так?
– Вполне.
– Мне поступила коллективная жалоба на вас. Подписался тридцать один человек.
– Разрешите ознакомиться.
Жалобу составили грамотно, слог был мне знаком – очевидно, постаралась одна из медсестер. Мелким, мерзко ровным почерком с завитушками в буквах «а» и «о» меня обвиняли в халатности, некомпетентности, опасности для общества в связи с ненадлежащим лечением и прочей несуразице. Не забыли и сделать сноску на недавнее лечение партийного сотрудника, содержание которого следовало бы проверить. Фамилий было действительно много, и я с облегчением обнаружил, что Жора не подписался под этой околесицей.
– Вы понимаете, что это значит, товарищ Якубов. Поступил сигнал – я не могу не среагировать. Хоть у меня ранее не возникало притязаний относительно вашей работы… – Орлов помедлил, думая, как бы сформулировать то, что и так уже было понятно, – вы осознаете, что я не могу проверить чистоплотность каждого медицинского работника.
Я молчал, не сводя с него глаз.
– По меньшей мере я должен вас уволить. Большая моя к вам просьба – не чините скандала. В вашем положении создавать вокруг себя лишний шум пойдет вам же в ущерб.
– Я понимаю.
– Это даже хорошо, что все разрешается сейчас, пока в больницу не нагрянула проверка. Все, что я могу для вас сделать – предложить ставку уборщика. Пойдете?
Я вспыхнул и почувствовал, как краснеют от возмущения щеки. Возможно, Орлов тут же заметил перемену на моем лице и стушевался.
– Вы… ведь вы сами понимаете, насколько унизительно это предложение…
– Разумеется… тогда могу предложить вам другой выход, – он вдруг встал из-за стола, закрыл дверь на ключ, вернулся на свое место и заговорил так тихо, что пришлось подойти ближе, – У меня большая семья, мы с женой оба работаем, сын с женой проживают с нами, трудятся в торговле. У них маленький сын. Вести хозяйство для занятого человека трудно, а если еще и семья… короче говоря, я готов пригласить вас работать на дому. Купить продукты, убрать квартиру, посидеть с ребенком. Если вы готовите, это только плюс. Пойдете?
Он озвучил тот же вопрос, и на этот раз я понял, что деваться мне было некуда.
– Пойду.
– Тогда с завтрашнего дня я буду ждать вас. Адрес вы знаете.
Возвращаясь в кабинет, я заглянул в процедурный, чтобы забрать готовые анализы. Пока Татьяна возилась с бумажками, я присмотрелся к женщине, которая ожидала забора крови. Она опасливо косилась на шприцы, а когда Татьяна, разделавшись со мной, стала протирать ей руку спиртом, тихо спросила: «Скажите, а у вас вата не отравлена?».
Уходить было странно – казалось, что собираю портфель и вешаю халат на крючок вовсе не я, а неизвестный человек, я же наблюдаю за этим как бы со стороны. У меня не было сил думать, что я чувствовал в ту минуту. Жора наблюдал за всем и не задавал вопросов. Посреди моих сборов в кабинет вломились две женщины, оглядели нас внимательно, и одна тут же заявила:
– Нет, Томочка, мы сюда не пойдем. Здесь жиды принимают – ты посмотри, у них же на лице написано! – она ткнула медицинской картой в Жору, и я чуть было не рассмеялся, – Сейчас такое назначат, что придется не живот твой лечить, а что-то другое.
– Что за балаган вы здесь устраиваете! – вскрикнул Гуськов, – идите отсюда и не задерживайте других людей.
– Товарищи, полюбуйтесь, как правда наружу прет! – не унималась тётка. Потом другая ее, конечно, успокоила, но народу сбежалось немало. Какая-то из медсестер мне шепнула: «Лев Александрович, миленький, уходите лучше. Сами видите, что творится…».
– Лев, я зайду сегодня вечером, – сказал Жора напоследок.
– Зачем это?
– Зайду, поговорить надо. Ты будь дома, пожалуйста.
– Хорошо.
Придя домой, я сразу уснул. Когда я наконец смог подняться с кровати, было восемь вечера. Юрский разогрел мне суп и передал от Веры записку с тем, что Филипп обещался приехать в конце недели. Ближе к девяти в дверь позвонили.
– Я знаю, что ты не желаешь меня видеть, – замялся Жора, не зная, сесть ему или стоять, – но… мы посоветовались с Людой… хотя я и сам до этого решил, в общем, вот.
Он положил на стол сверток из пожелтевшей газеты, а когда увидел мое непонимание, развернул его и показал небольшую пачку денег.
– Здесь не так много, как может показаться. Но на первое время хватит.
– Я не могу принять это.
– Не веди себя, как скромная гимназистка, а посмотри правде в глаза. Пускай, отложены у тебя сбережения на черный день, но что потом? Это всего лишь деньги, Якубов.
– Буду ли я лучше тебя, если воспользуюсь ими? Кто я, если после всего произошедшего куплю на эти рубли хлеба с маслом и буду в прикуску с вареньем чай пить?
– Я ведь не вырвал их из лап Фурмашни! Это с получки моей и Люды. Мы помочь тебе хотим, чтобы ты с голоду не помер… ты делай с ними, что хочешь. Хочешь – порви, хочешь – сожги, а назад не возьму. Человек в любой момент может оказаться в такой ситуации, когда надо решить, что тебе дороже – не быть сволочью или выжить.
– Да, только вот где границы этой ситуации…
– Вот сам и расскажешь мне.
– Ты будто глумишься надо мной, ей-богу. Будто пытаешься сделать меня таким же, как ты, чтобы не мучиться угрызениями совести.
– Лев, что же ты в монстра меня превращаешь! – кажется, мои слова действительно задели его, – я ведь от чистого сердца… что бы я там ни творил, тебе зла не делал никогда. Или скажешь, что не так?
– Спорить не буду.
– И все то, что случилось, лишь следствие…
– Раз ты так в этом уверен.
– Ну, прости же ты меня! Я не знаю, что уж для этого мне сделать. Мое раскаяние – нужно ли оно, если облегчения нет?
– Смысл раскаяния не в облегчении, а в признании ошибки и ее осмыслении.
Он стал широкими шагами бродить по комнате.
– Я теперь каждый день спрашиваю себя: мог бы поступить по-другому? Разумеется, мог, но что бы тогда? Смогли бы мы выжить? А если смогли, как долго протянули бы? – И ведь своими руками все это творил, осознавал и, кажется, даже с совестью примирился. Ведь если выхода другого не было, что же оставалось, а, Лев?
– Не спрашивай у меня. В прошлый раз ты не сомневался в своей правоте.
– Как бы мне еще было защититься от этого страшного осознания? Мне показалось, достаточно только поверить самому себе.
– Ты возомнил, что можешь с легкостью распоряжаться чужой жизнью, и был в этом уверен. На деле это оказалось тебе не по зубам, и потому тебе страшно.
Он достал и поджег сигарету, а мне даже не захотелось ничего ему говорить. Я лишь открыл форточку.
– Это какой-то злой рок… в какое дурное время мы живем! Что оно с нами сделало?
– Не прикрывайся временем, баламут. Время всегда будет дурным, пока, пожалуй, не исчезнет род человеческий. Только от тебя зависело, как поступать, а то, что ты связан семейными обстоятельствами… знаешь, тогда оправдаться можно и дурным настроением. Люди не меняются, просто такое время, какое они сами строят, раскрывает их дурную личность.
– Раз уж это я дурная личность, почему без работы сидишь ты? И почему жалобу написали на тебя, когда из всего текста там правда только в том, как тебя зовут?
– Жизнь штука несправедливая. Нужно ли мне махать шашкой, если я ничего с эти не поделаю? А ты что же, читал жалобу?
– Конечно, читал. Этот бред всем под нос пихали. Медсестра со второго этажа, больно инициативная нашлась, всех лично объездила. Я ее с лестницы чуть не спустил.
– Спасибо тебе. И за деньги спасибо. Но я все же надеюсь, что мне не придется их потратить.
– Поступай, как знаешь. Я пойду уже, Люда ждет. Ты прости меня еще раз. Я надеюсь, однажды все наладится.
– Я тоже.
Глава 5
Вопреки моим самым худшим ожиданиям, работать у Орлова «служанкой» оказалось не так унизительно, как могло показаться сперва. Он жил в хорошем доме недалеко от Кутузовского проспекта. Его домочадцы и он сам относились ко мне достаточно уважительно. С Антоном Антоновичем мы даже могли кратко побеседовать на предмет того или иного медицинского случая, если его это интересовало. В мои обязанности входило ежедневно закупать необходимые продукты, поддерживать в доме чистоту и периодически «выгуливать» отпрыска Орловых, который оказался смышленым мальцом. По счастью, в квартире, которая раньше была коммунальной, Орловы занимали все три комнаты, и обо мне никто не знал.
Я заставил себя быстро примириться со своим новым положением и радоваться тому, что мне хватает на кусок хлеба и прочие продукты. К тому же, Юрский и семья Веры не оставались в стороне и то и дело, делись со мной тем или иным, отчего мне было до жути неудобно. К моей радости, Элла Ивановна, сердечно поддержала меня, хотя неизвестно было, на сколько хватило бы этой доброты, ведь в ее глазах как будущий муж Веры я должен был опуститься очень низко.
Так или иначе, жизнь шла своим чередом. Я стал больше читать книг, принесенных Верой, а ее саму встречал каждый день после занятий или выступлений, мы чаще прогуливались по городу. Она могла оставаться у меня по несколько дней, и в это время я счастливо грезил о том, что однажды мы могли бы сложить настоящий семейный быт.
Долгорукий посетил меня в субботу вечером, и я не имел особых ожиданий относительно нашей встречи.
– Не буду ходить вокруг да около, Лев Александрович, у меня не так много информации для вас.
– Я был готов к этому, поэтому не бойтесь огорчить меня.
– Сами понимаете, напрямую выведывать что-либо слишком неосмотрительно. Да и работники МИДа знают об этом лишь вскользь. Все, что я выяснил в тех или иных непринужденных разговорах – аресты производят очень тихо, без лишнего шума под удар попали сперва именитые врачи. Насколько я понял, их держат на Лубянке. Думаю, вы уже слышали о грядущих проверках, первыми под раздачу попадут евреи.
– Именно поэтому меня уволили. Но я уже нашел источник дохода, более, чем неприметный.
– Хорошо, это значительно может вас обезопасить, – потом Филипп Евгеньевич задумался, как будто что-то припомнил, – если только ваша фамилия не стоит в истории болезни какого-то важного чиновника.
– Честно сказать, такой случай имеется, – Долгорукий, явно не ожидая такого ответа, округлил глаза, – в начале прошлого к нам поступил экстренный больной – какой-то партиец с острым панкреатитом, ближайшей оказалась наша больница, а я в тот день дежурил. Фамилию этого человека я не запомнил, какая-то распространенная. С лечением никаких проблем не возникло, его быстро поставили на ноги. Но полгода спустя я вдруг решил почитать газету и – что бы вы думали – на одной из первых страниц вижу его фотографию и большие буквы: «скончался». Якобы от сердечного приступа. Разумеется, моей вины здесь быть не могло, но…
– … но если сейчас кому-то вздумается под вас копать, за этот факт крепко зацепятся.
– Да и документы наверняка сохранились в архиве? – я кивнул в ответ.
– Это может значительно осложнить ситуацию… но ничего не поделаешь – я могу лишь просить вас не привлекать к себе излишнего внимания.
– С этим я более-менее справляюсь.
– Пожалуй, мне больше нечего задерживаться. О каких-либо волнениях – если они произойдут – я вам, конечно, расскажу. Хотя вы, может, и узнаете обо всем раньше меня.
Долгорукий пожал мне руку и уже направился к выходу, как вдруг замер на пороге моей комнаты. Когда я в недоумении посмотрел в коридор через его дрожащее плечо, то застал Юрского ровно в том же положении. Они, не мигая, смотрели друг на друга, и, казалось, прошла вечность, пока Юрский не сказал:
– Пятнадцать лет… ты очень повзрослел, Филипп.
– А ты совсем не изменился. Только постарел.
– Ах, Лев Александрович, я вас не заметил. Думаю, вы уже познакомились с моим сыном – Филиппом Марковичем Юрским.
– Не присваивай мне несуществующего имени, – процедил сквозь зубы мужчина. От смущения я не понимал, куда деться, и предложил этим с виду чужим людям, которые оказались друг другу родными, обсудить ситуацию у меня. Только теперь я разгадал, почему выражение глаз Филиппа казалось мне таким знакомым.
– Мне лучше выйти.
– Нет-нет, Лев Александрович, останьтесь, – неожиданно сказал Долгорукий, – вы однозначно человек порядочный, вам я доверяю. А находиться один на один в обществе этого… словом, нет никакого желания.
Юрский за все время не проронил и слова, лишь продолжая смотреть на сына.
– Судя по всему, моему отцу нечего сказать. Я даже не удивлен. Думаю, будет честно поведать вам нашу историю. Хотя частично вы ее уже наверняка слышали. Дело в том, что пятнадцать лет назад, в апреле тридцать восьмого года, мою мать незаслуженно обвинили в том, что она не совершала. Ее стремительно арестовали, а вскоре расстреляли, о чем нас известили письмом. Я обивал все пороги этих проклятых учреждений, где ее держали, пока, к собственному ужасу, не убедился, что все это действительно правда. Мой дражайший отец все это время мог лишь ходить, как приведение, и бормотать что-то под нос. Потом его самого арестовали, но, видимо, он был настолько жалок, да и без его дражайшей кафедры не обошлось… словом, отпустили.
– Филипп, ты…
– Помолчи. Свое слово ты должен был сказать еще тогда. Потом в наш дом явились люди, чтобы описать все наше имущество. Якобы то было куплено на украденные деньги. И что же я увидел? Человек, сохранивший каменное лицо, узнав о смерти своей жены, выл и заливался горючими слезами, когда из квартиры выносили стол из красного дерева, югославский сервант… не припомнишь, что там еще было?
Юрский молчал.
– Если бы вы только слышали этот плач… я тут же съехал и поселился у одногруппника. Но какая судьба могла достаться сыну «врага народа»? На меня незамедлительно прислали бумагу в университет, у меня не было ни шанса сохранить свою учебу. И в то же время выяснилось, что отец отрекся от меня.
– Филипп, я сделал это, напротив, чтобы ты остался в безопасности!
– Как быстро ты придумал эту отговорку? – Долгорукий смотрел на Юрского с глубоким презрением, и мне на минуту показалось, что он готов был пустить в ход кулак, – не держи меня за дурака, отречься можно было формально, но ведь на деле ты так больше и не связывался со мной.
– Ты послал мне записку, где требовал исчезнуть из своей жизни…
– И этой эмоциональной глупости тебе было достаточно. Но знал ли ты при этом, где я и что со мной? А я вот знал, что тебе удалось выйти сухим из воды и даже сохранить место на кафедре. Как же легко ты сдался… да будет тебе известно – мне была уготована судьба побираться на вокзале за кусок хлеба, если бы не мой профессор – Карл Георгиевич Долгорукий. К собственному везению, я проявлял себя как один из лучших студентов, чтобы меня заметили. Он узнал о случившемся, написал прошение за меня на имя самого Сталина, и был он, между прочим, далеко не последний человек во всем Союзе. Я смог не только восстановиться в институте, но еще и получил новый паспорт. Профессор поселил меня у себя, записал своим сыном, а отчество я взял в честь матери, и больше такого человека, как Филипп Юрский, не существовало. Если бы не он, я бы сейчас не стоял перед тобой такой, как сейчас.
– Послушай же меня теперь, я умоляю. Я глубоко сожалею о том, что проявил равнодушие, но и ты… можно ли рассуждать, как мне должно было скорбеть о Евгении? А отречение… ведь это действительно могло спасти тебя, но я был слишком нерасторопен и подействовал, когда уже было поздно. Что до твоей записки, после нее я, каюсь, смалодушничал. Мне не хватало смелости посмотреть тебе в глаза. Но позже я узнал, что ты под профессорской протекцией, что ты восстановлен в учёбе, и успокоился. А когда твоя карьера пошла вверх, это была для меня самая большая радость. Но ведь я уже не был тебе нужен, верно?
– С чего ты это взял? Или, хочешь сказать, я после всего еще и сам должен был разыскать тебя, чтобы с детской наивностью поведать о своих достижениях?
– Я не то хотел сказать…
– Впрочем, это уже неважно, – Филипп выставил руку перед отцом ладонью вперед, как бы заставляя замолчать. Потом он залез в портфель и, порывшись в бумажнике, извлек оттуда не меньше трехсот рублей, – я, конечно, тоже хорош. Пусть это будет первая моя тебе материальная помощь. Адрес-то теперь я знаю.
– Я не возьму.
– А мне неважно. Не возьмешь ты – возьмет Лев. А не возьмет он, купишь своим философам на кафедру Кантовских и Шопенгауэровских книжек. Или детям сладостей…
Потом он очень быстро оделся и напоследок сказал:
– Не думаю, что мы когда-либо сможем найти примирение. Но этот диалог состоялся не напрасно. Пускай я буду сволочью в твоих глазах, но простить тебя даже при всем желании не смогу. Будь здоров и, если сумеешь, счастлив. Лев Александрович, в следующий раз прошу нашу встречу планировать на нейтральной территории.
Когда он ушел, Юрский еще долго сидел неподвижно, упершись пустым взглядом в деньги, лежавшие на столе. В тот момент он показался мне таким маленьким и старым, и я совсем растерялся от смешавшихся внутри меня чувств. Во мне не было презрения к нему – лишь непонимание, но лезть за ответом в эти семейные дебри хотелось меньше всего. Я положил руку ему на плечо, и Юрский еще больше ссутулился.
– Лев, я прошу вас, скажите что-нибудь.
– Я бы очень хотел, Марк Анатольевич. Но, боюсь, любое сказанное слово сделает лишь хуже.
С улицы послышался свист тормозов Долгоруковской машины.
Глава 6
– Лев Александрович, вы могли вы исполнить еще одно небольшое поручение? – показался в прихожей Орлов, когда, я, окончив все дела и уложив маленького Гришу на тихий час, уже намеревался уйти. Он протянул мне стопку книг, связанных бечевкой, – по пути зайдите к моему соседу. Он живет в доме напротив в квартире номер восемь. У меня все никак не дойдут руки отдать ему это.
– Хорошо, Антон Антонович.
Я даже не испытал раздражения ни от внезапно возникшей задачи, ни от тяжести стопки. Оказалось, это были редкие анатомические атласы, и я удержался от искушения развязать бечевку и просмотреть их.
Это был один из тех дней, когда я с удовольствием мог позволить себе идти не спеша и насладиться тем, как солнце заливало светом небольшой дворик и согревало мое лицо. Когда я нашел нужную квартиру, дверь оказалась заперта. Хозяин вставил в нее записку, обещая вернуться через пятнадцать минут. Прошло совсем немного времени, прежде чем он появился.
Поднимаясь по лестнице, ко мне приближался высокий худощавый мужчина, на вид он был моим ровесником или несколько старше. Когда его фигура показалась больше, чем наполовину, я заметил, что в руках у него была трость. Шел он прямо и даже легко, внимательно и как-то отстраненно от всего прочего мира смотря перед собой. Я не усомнился даже на секунду, что это был тот самый хозяин книг.
Он посмотрел на лестничную клетку в общем, не задерживаясь взглядом на мне, и, отпирая дверь, спросил:
– Вы ко мне?
– Да, Антон Антонович…
– Проходите.
Он пропустил меня вперед, и я оказался в просторной прихожей, но задержаться там долго мне не удалось – хозяин тут же погнал меня в зал, а сам остался стоять почти на пороге, неторопливо просматривая почту. В комнате играла музыка. Потом он стремительно направился к комоду, стоявшему аккурат напротив дивана, на который сам же меня усадил, развернулся на сто восемьдесят градусов, и что-то в выражении его прозрачно-голубых глаз изменилось. Он пристально посмотрел на меня из-под очков, словно я возник из воздуха, а не вошел через дверь, и тут же выдал:
– А! Вы специально обученный носильщик книг?
– Да, – я решил, что не заметил этого провокационного выпада.
– Как вас зовут?
– Лев Александрович… Якубов, если это нужно, но для чего вам?
– Как это – для чего? Ведь вы проделали путь с этой бандурой в руках, и будет вовсе не вежливо молча вас отпустить. Спасибо вам. Меня зовут Александр Сергеевич Коваленко. Вы торопитесь? Может, желаете чаю или кофе? – за все время он не сводил с меня глаз, и выдерживать столь долгий зрительный контакт мне было непривычно.
– Спасибо, но я думаю, что мне пора.
– Тогда не смею задерживать.
Смущаясь, я покинул квартиру и остаток пути думал, что заставило меня так сильно напрячься.
Через несколько дней мне вновь пришлось вернуться в дом Коваленко, потому что Орлову приспичило попросить те же самые атласы. На этот раз Александр Сергеевич встретил меня радушно, как старого знакомого.
– Лев Александрович, вот так встреча! Я так понимаю, от Антона Антоновича?
Я кивнул, и, пока пребывал в приятном удивлении от того, что мое имя запомнили, Коваленко вынес мне нетронутую стопку. Порядок книг, завязанный узел – к ним даже не прикоснулись.
– Простите мне мое любопытство, но вы ведь ее даже не разбирали.
– Все верно.
– Вы знали, что Орл… Антон Антонович попросит книги назад?
– Вы неожиданно приятно прозорливы, Лев Александрович. Я не обременяю себя лишними действиями. Мой сосед выполняет со мной этот ритуал по несколько раз в год. Уж не знаю, что он высматривает в этих атласах – я сам пролистал их лишь раз, и больше не притрагивался. Уже бы с радостью отдал ему в качестве подарка, но тот все отказывается.
– Это ожидаемо…
Коваленко не дал случиться неловкой паузе и сразу предложил чай, от чего в этот раз я не стал отказываться.
Пока хозяин был занят на кухне, я с невинным интересом стал осматривать комнаты. Первый удививший меня факт – Коваленко жил совсем один. Ни соседей, ни членов семьи, ни каких-либо намеков на прочее не было. Квартира была явно большой, судя по комнатам, но казалось, что кто-то ее располовинил, отхватив большую часть. Кроме зала, кухни, санузла и большой прихожей она больше ничего не вмещала. Но я не придал этому большого значения и уже совсем скоро сидел напротив хозяина, пока в его большой кружке, источая аромат, дымился кофе.
– Лев Александрович, вы комфортно себя чувствуете?
– Почему вы спрашиваете?
– Мне кажется, что вы смущены.
– В некотором роде. Дело в том, что я не ожидал от вас… внимания. С чего бы вам запоминать простого посыльного, его имя и приглашать на чай? Никогда не поверю, что лишь из вежливости.
– Я снова вынужден сделать вам комплимент за прозорливость. Видите ли, мне всегда любопытно побеседовать с человеком, если за ним кроется интересная личность.
– Особенно с врачом.
– Почему вы посчитали меня интересным? И откуда вы…
– А вы себя таковым не считаете? Иначе я не стал бы спрашивать, смущены ли вы.
– Я не понимаю вас…
– Простите, я увлекся. Мне не хотелось заставить вас чувствовать себя неудобно. Дело в том, что Орлов предупредил меня о вашем визите и вскользь упомянул, что вы его бывший коллега. У вас внимательный и серьезный взгляд, вы не скажете лишнего слова, ведь так? – я в недоумении кивнул, – конечно, это всего лишь две детали, которые я заметил, они могут ничего не значить в отрыве от других, более важных деталей. И – уж простите мою излишнюю наблюдательность – у вас на безымянном пальце застарелый след от хирургического зажима.
Страшное осознание вдруг проникло в мою голову, холодными когтями врезаясь в мозг. Я вжался в кресло, уже приготовившись бежать, и хрипло выдавил из себя:
– Вы что, из МГБ1?
Коваленко, глядя на меня, казалось, сам испугался. Он замер на секунду и вдруг разразился таким неподдельным хохотом, что я и вовсе потерялся, был это смех кровожадного безумца или его вызвало осознание забавной нелепости.
– Лев Александрович, вы весь побледнели, добавьте в чай сахара и выпейте поскорее. Простите меня, ради Бога, я не хотел вас напугать. Повторюсь, это всего лишь наблюдательность – не более. Мне стоило сразу сказать вам прямо, но я не мог удержаться от искушения сделать небольшую провокацию.
– Зачем?
– Я люблю людей. Они интересны мне любые: счастливые, несчастные, разъяренные и озадаченные. Я люблю их, ибо люблю саму жизнь, которая наградила нас этим благим многообразием. Все, чего мне хотелось – попробовать угадать, что вы за человек.
– Вам это удалось. Кто вы?
– Я невропатолог и преподаю в Сеченова.
– Кажется, мне доводилось встречать вашу фамилию в газетах. Вы часто выступаете на научных конференциях?
– Раньше моя жизнь была полна ими, сейчас фокус моего внимания больше сместился на работу со студентами. В свое время я часто ночевал в больнице, разбираясь с интереснейшими случаями, но не так давно мне пришлось значительно урезать это время.
Я мог лишь догадываться, что послужило тому причиной, и совсем новая трость, лак которой поблескивал на солнце, явно могла быть разгадкой. Коваленко был ненамного старше меня и с виду выглядел совсем здоровым. Что приключилось в его жизни – оставалось догадываться. Незнающий человек мог, грешным делом, подумать, что трость нужна была ему больше как деталь многогранного образа, нежели предмет первой необходимости.
– Чтобы вас успокоить, я хочу вам кое-что показать, он ненадолго удалился, а вернулся с одним из томов атласа, на форзаце которого карандашом было написано: «Александру Сергеевичу от студентов на долгую память. ХI.1951 г.», – если среди сотрудников МГБ и есть те, кто работает под прикрытием на кафедре, я в их число не вхожу.
– Я в этом уже убедился, но благодарю за участие. Понимаете ли, мне сейчас приходится соблюдать особую осторожность.
– Разумеется, я наслышан об этом. Знали бы вы, сколько моих коллег уже уволили или же те на грани, кого-то арестовали… блестящие специалисты, они виноваты лишь в том, что принадлежат другой нации и когда-то имели неудачу вылечить такого же, как они человека, только с другой пометкой в трудовой книжке.
– Вы все верно говорите, но я сейчас предпочитаю не задумываться над этим так крепко – оберегаю себя от страха осознания. Я предпочту разобраться с этим, когда вся эта история завершится.
– В этом есть смысл, но не пытайтесь убежать от реальности слишком далеко. Избегайте наивности. Знаете что, вы приходите ко мне в будущий понедельник, у меня в этот день нет приема.