благодарю и_родом_из_эн. за те прекрасные 25 лет, кои мы счастливо провели вместе. посвящаю тебе все эти слова в знак глубокой благодарности. и с прискорбием сообщаю, что мы вынуждены с тобой расстаться с этого момента и навсегда с тем, чтобы радостно обнять друг друга на небесах. разрешаю тебе посматривать на меня оттуда.
благодарю эн. за то, что вопреки тебе эти слова беспощадно обрели во мне плоть и кровь, а также за то, что ты их никогда не прочитаешь.
очень тепло и нежно вспоминаю и благодарю эф. за то, что я увидела смысл в обнародовании этой книги – в следующей жизни, надеюсь, мы будем друзьями.
а также мои самые искренние благодарности и., эс., ку. и ях. за то, что у меня было время всё это написать.
спасибо эми за гений, близость и пример. покойся с миром.
спасибо зэ. за изящнейший и верный саундтрек к моей жизни.
спасибо а. за то, что разные часовые пояса не помешали твоим буквам и мыслям бывать со мной ночами – я очень ценю эту нашу связь.
и, наконец, самые заслуженные «благодарю» моим неизменно любимым пэ., эр., ми., ма. и па.
до
отрицаю
я отрицаю, что в каждом запрятан моцарт и муссолини,
что каждый – ружьё у стены
(и когда-нибудь выстрелит), правдоподобность линий
на наших ладонях. и вещие сны.
любой поворот истории отдаю желтокожим сми,
как твои письма, свои сигареты – зубам огня.
так, отрицая, я познаю тот мир,
который изрядно познал меня.
кого ты считаешь промчем
время признать тебя трусом. себя – врагом.
тормозить о столбы, газовать в кювет,
заиграться в борзую, уйти на гон,
превращаться в минус, сходить на нет.
и во всём оставаться собою, i.e. мудаком.
ты насыщен легендами обо мне, как лев
в зоопарке закормлен мясом. мне незнаком
тот, кого ты считаешь промчем. прости за блеф.
это, может, поможет на день, на два,
сбережёт от ненужных ссадин, пролитых слёз.
ты можешь хранить молчанье. твои права
тебе объяснили довольно чётко, вполне всерьёз.
ну а ты – в обход самых коварных схем,
словно тебя защищает вся королевская рать,
дразнишь меня вопросами «как?», «зачем?».
и я продолжаю нелепо с тобой играть
до первой крови (конечно, твоей) – неуместна жалость
к тем, кто танцует с огнём босиком на кинжалах.
взаимозаменяемость
герой, твоя любимая кричит в моей постели,
пока ты рубишься с драконами в козла,
пока туристы в космос улетели,
и кем-то разворована казна.
я сдал тебя властям. и в пентагоне
не тушат свет уже вторую ночь.
пастух овец от леса дальше гонит,
я изучаю времена глагола “смочь”.
твоя любимая целует мне ладони,
ей непривычен ласк шальной итог.
все завертелось будто в лототроне,
и я нашел иглу, спалив весь стог.
историю слагают единицы.
твоя любимая – моя невеста.
в народе говорят, ты вовсе спился.
а я успешно занял твое место.
за сим прощай. до нового героя
мне надо многое успеть.
1, 2, 3
улыбаешься так, будто играем в прятки.
по тёмным аллеям, по бунину в пересказе.
снег неприлично липкий, свекольно-сладкий,
ты набиваешь им щёки. кураж-проказник
ведёт тебя той дорогой, к не тем дольменам.
я стар, как желание молодиться.
хочешь найти меня – дай изменам
свершиться – собрать тебе экспедицию.
а дальше играй по правилам: будь задирой,
джинсы, если мешают, разумно снять.
спокойствия – твоему дому, любимым – мира,
тебе – удачи… четыре, пять…
миротворцы
миротворцы – угрюмые мальчики цвета платанов.
пишут письма домой под перловые каши.
никогда не делил, но теперь, верно, стану,
мир на врагов, пострадавших и наших.
восточные женщины плачут иначе.
горячие точки вспухают на теле
пузатого глобуса. если вдруг начал,
то не заснёшь, медитируя в телек.
миротворцы – здоровые мальчики, старые дети.
взрывают эфир, заполняют «груз двести».
я раньше не думал, что между осетий
меловая линия, скверные вести.
у миротворцев на ужин взрывные пули,
отлитые в ближнем краю-побратиме.
сыграли в войнушку между двух стульев.
под одеялом.
а миротворцы? фиг с ними.
ажар
у твоих коней порваны уши, разбиты копыта.
ты ищешь меня в петербурге, зовёшь в брюсселе,
изучаешь предметы в музеях пыток.
без цели и страха, подтекста и цели.
люди меняют лица, теряют в весе.
июнь обещает много лесных пожаров.
раздвоенный хвост, многоликость – бесят.
гари оказался каким-то эмиль_ажаром.
или иначе: второго никто не ищет.
залегаю разумно и медленно, как черепаха,
не то, чтобы на второе дно, но на днище,
в самые дебри океанского паха.
рылись в моих вещах, продолжают рыться.
меня не сдают ни мосты, ни улицы.
но когда ты найдёшь меня, маленький рыцарь,
всё очень легко образуется.
с головы
зачатая бегом в июне, рожденная в марте,
тебя никогда не учили, что рыба гниёт с головы?
это правда. и амбулаторная карта
скоро покажет всё. хотя мы не новы.
я пишу тебе “выжат” и возвращаюсь с футбола.
платье падает на мостовую, падает в воду.
я вот так и не смог заглянуть под полы.
в наших играх всегда кто-то – во́да.
тебя едят поезда, заглатывают большие змеи.
змеи цвета морошки, цвета свежей листвы.
тебя встречают моллюски, обручают пигмеи.
задумайся: каждая рыба гниёт с головы.
не то, чтобы я другой, я такой же грубый.
выхожу в домино козлом, вызываю бури.
не на “ты” с тобой, пересохли губы.
только что-то будет. с нами что-то будет.
мне 22
следствие проявило полное безразличие к моим годам.
каждое утро по десять капель экстракта слов.
щупаю нижние рёбра: а вдруг адам?
от меня невозможно уйти, но иным повезло.
подкупая итоги, добавляю ещё один год,
не сделавший меня ни вернее, ни злей.
я вообще не меняюсь, как антипод
дориана грея. среди полей
кто-то сажает детей
в полночь при полных лунах.
и если держаться вестей,
они смогут меня переплюнуть.
смехом
осень не строже твоих замечаний:
я пью бульоны, ложусь в двенадцать.
нашей лодке никак не доплыть до причала,
а могли бы грести и смеяться-смеяться,
как делали раньше мои предки галлы.
устала от пафоса? ладно, сдавайся.
ртутная змейка критично упала,
и вот уже в лед превращается valser.
и вот уже страшно не спать – просыпаться.
твоё мне доверие – лучшее алиби.
шманая карманы, замерзшие пальцы
стыдятся: видно, только и знала ты,
что грести и смеяться.
смеятьсясмеяться.
rue paradis
ангел её сбережёт от моих подслащённых слов,
от надменного “тише”, от мрачного “подрасти”.
и от уймы всего ещё. так похож на плов
снег, замешанный в октябре. узнаёшь мой стиль?
останется целовать её глубоко сквозь дым
стареющих паровозов.
на лютом морозе.
и ждать беды.
зима будет жестока к собакам и старикам.
ангел ее увезет в фекан.
в моих трубах зашевелится ска
и онемеет от одиночества.
обвинения в краже её весны – беспочвенны.
всё равно, что врать и не верить в своё враньё.
моя жизнь в яйце в сундуке, а ключ у неё.
и прогнозы на перерасход тепла плачевны
в доме, где каждый незваный гость – вечерний.
ангел её сберег, но пожертвовал мной.
даже если найдется дом на rue paradis,
меня остановят двое на проходной,
захлопают крыльями: мол, уходи…
у нее семья, дети, заботы, тоска.
и ключик на шее от моего сундука.
сон обещает
сон обещает быть крепким:
кривляли друг другу пруста,
играли в такую рулетку,
её называют здесь русской,
но с водяным пистолетом –
всех обвели вокруг пальца.
мне кажется, этим летом
каналы заполнит valser.
жизнь после людей возможна.
ночь ежевичным соком.
как змеи меняю кожу.
нет времени, значит – сроков.
мне хочется выкупить остров,
куда не ступал даже крузо,
забыть претворяться всем взрослым,
не ставши кому-то обузой.
такие мысли в двуспальной постели
меня посещают вполне успешно,
и сон обещает быть в самом деле
крепким и ярким. меня утешить
ангел родил тебя.
вместе год
наевшись пыли городов,
я не старею ни на йоту.
и до сих пор не сплю в метро.
хожу с охоты на охоту.
и всё ещё копаю ров
с тем, чтоб найти могилу моря.
европа ближе, не родней.
я так же нагло с небом спорю,
когда оно и я на дне.
мы вместе год. москва уже
по имени зовёт и помнит.
я всё таскаю в дом ужей
и просыпаю каждый полдник.
загривок в лете, нос – в смоле.
я не взрослею ни на йоту.
так пахнет щавелем с полей,
полынью, мёдом ещё в сотах.
мы вместе в год.
лотерея
я выиграл тебя в большую небесную лотерею,
пересёк с тобой линию фронта, полоску тыла.
я был тогда герой, я не старею.
хотя ты до сих пор мне это не простила.
то лето пахло рыбой, как теперь
голландцы с непрореженной щетиной.
я пил йеневер, грел тебе постель,
читал газеты, плакал с палестиной.
я был как Бог аккредитован в рай.
я так старался разменять бессмертье
на женщин, на табак, на псиный лай,
что разменял.
падежи
я играю на понижение, когда твои гласные,
обливая картечью подушку, уходят вон.
получаю под дых. получаюсь такой же ласковый,
как твой первый давнишний. ещё «влюблён» -
показатель винительного падежа в моём случае.
времени проигрываю последний раунд.
твой рот обращается жалом; теперь ты лучшая
из тех, кто когда-то бросил меня в нокаут
как в тёплую реку. так учат держаться
воды и приличий – обязан за это.
ещё плюс за то, что с тобою ложатся
теперь только те, кто не видит рассвета –
все страхи мои.
бром
здесь время забито бромом. желаний – ноль.
дышится навзничь. все манекены беременны.
глаза наливаются кровью, по цвету – хной.
на детские сны нам не хватило времени.
зато хватило камней разбивать колени,
влюбляться в норвегию, объедаться снегом,
мериться, сколько и в ком оленей,
прыгать в постель вообще без разбега.
и везде оставлять следы, а потом улики.
не смелости занимать, а денег.
твой Бог не какой-то там многоликий,
а простой, извини, бездельник.
робин крузо
робин гуд отплывает последним рейсом на остров
под фамилией крузо в прослюнявленной левой ксиве.
прощайте, шериф, беднота, cosa nostra
и прочая дрянь. легкой дороги, see you.
вот и всё. пряный мальчик дождется-дотерпит
и залюбит до дрожи – от пятниц не деться.
ну а мне-то чего? я красивый и терпкий.
и совсем не стою на ногах, точно в детстве.
да и стою все меньше. не хватит на катер.
нету мне острова, Господи, нету.
да и вторник, среда, понедельник – не катят.
вот себя положив на тебя, словно вето,
я жду.
мёд в моём теле
я – лев, а ты – патока в моём теле.
жизнь без надежды, суда и следствий.
в раю, говорят, кто-то ждёт, как в постели,
как мама из школы в детстве.
я обязуюсь окунать слова в твоё имя,
как новорождённых – в купель.
револьвер приставляй аккурат под родимым,
там, где кадык. и в метель
загоняй непридуманных верховых
в погоне за моей тенью.
окропи, наконец, чешую мостовых
кровью. как все хотели
видеть в тебе мессию, отца, пророка.
а ты – мёд в моём теле.
и нам на двоих одиноко.
моссад
мой дом перевёрнут вверх дном –
здесь кто-то искал тепло.
меня опровергло стекло,
не отражая всё зло
с моей безнадёжностью в нём.
мой восьмой гном,
воображаю, что ты из моссад.
волосы – кофе, глаза – виноград.
кожа нежна, камуфляж грубоват.
нечем дышать. бессон
вечер тянет к утру.
твой голос хранится меж струн,
я необязательно вру,
что каждый в петле невесом.
а вода превращается в лёд,
твой профиль встаёт маяком.
во тьме каждый жест незнаком.
сушу крутит юлой, море – волчком.
время сегодня ждёт
восемь круглых часов
прежде, чем спустить псов.
ножница
словом, друг друга почти исчерпали.
мы порознь легко без причин засыпаем.
миловать-невозможно-за-это-казнить.
искры не даёт зажигалочка пьезо.
между нами такая тончайшая нить,
что я не найду, где разрезать.
прага
йозефов завтра сотрут с земли,
кафка не встанет уже с постели.
ты вообще не рождалась, ты – амели.
мы не пили с тобою на брудер, не пели.
вот еще один миф: прага к 6 утра
скорей верна голему, чем демократии.
пиво спасает от мыслей, абсент – в сто крат.
я обещаю понравиться твоей матери,
девочка без фамилии. девочка залюбименя.
календарь на стене обрывается пятым мая.
бредни всё это. только не прыгай во влтаву.
я тебе не герой, говорю, я тебя не поймаю.
говорю: я уже позади, я миную заставу
с полной горстью тоски,
с недоношенным белым флагом.
я тебе молюсь, я тебя прошу:
залюби ее за меня, прага.
говори ещё
расскажи мне, как спится на шёлковых простынях,
как красить ресницы, не думая о плаксивых днях.
как высчитывать калории на обедах,
что фитнес по четвергам, а английский по средам.
как тебя дурачит правительство про всяких шахидов,
а соседку по этажу зовут женечка или лида.
как она приходит на чай с печеньем и остаётся с тобой до утра.
что у тебя полное сердце, а у меня внутри дыра, дыра.
говори со мной исключительно о ерунде,
ведь уже очевидно: не быть беде.
и как на седьмой раз вы играете в морской бой,
как живущие на madison street тебя называли boy,
а в солнечные деньки, бывало, и dude.
и снова как всех нас дурачат, пока не убьют.
мол, всё, что осталось стрелку – передёрнуть затвор.
что твой шеф, несомненно, бессовестный вор.
а у тебя до сих пор хранится мой подарок на первое рождество.
от таких разговоров одни дуреют, другие сходят с ума.
третьи от них заражаются, будто они чума.
а меня преследует этот голос даже во сне:
все твои интонации, восходящие к «нет»,
протяжённость шипящих, не знающих себе счёт.
говори со мной снова. говори ещё.
par avion
влюблённая в ворох осенних клёнов,
шепчешь в ладони, сминаешь платье.
париж. полусонный таксист удивлённо
повторяет за тобой адрес. хватит
уже. поберегись.
цвета слоновой кости туман превращает в олово
слёзы. не залечу тебя самолётом назад.
как я хотел тогда твою голову
сжимать оголтело руками, ловить глаза.
и дождило за городом, север вползал в карман,
тебя доставало ужинать в тишине.
недоросшая ещё до глубоких ран,
даденная не Богом, а случаем мне.
потом за рассветом приближалась твоя печаль,
начинаясь крикливыми снами, холодным лбом.
ну а если ты продолжала скучать,
к обеду присоединялась и боль.
фасовали россию конвертами пар авион.
не спасали ни водка, ни молоко.
ты предпочитала играть с огнём,
нежели с детским «к тебе далеко».
а затем началась зима
неожиданней прошлых бед.
я не успел к тебе.
и никогда не успею.
хоспис
врачи играют с тобой в молчанку, мой храбрый кролик,
кормят пилюлями какую неделю кряду.
ты мне расскажешь больше меня о боли,
я положу тебя в снег и останусь рядом.
волки будут носить нам брюкву, медведи – мёд.
мы заснём невозможно близко, и сладкий бред
станет ниткой в рубахе Бога. нас не убьёт
какой-то не тот лотерейный билет.
а теперь засыпай, пингвин, обо всём забудь
в своей сказочно-тёплой таинственной колыбели.
от неё прямо в небо разлит млечный путь.
это – дорога в вечность, и мы её одолели.
остаточное
лёд, приложенный к голове, теряет и вектор, и прежнюю силу.
а мне ещё хочется размозжить тебе череп.
хотя опоздал: твоя смерть как всегда подкосила,
сбила с толку. и я вот хожу только через
подземные переходы, чтобы не видеть автомобили.
знаешь, как страшно остаться в живых и метаться
как мальчик, забытый отцом в супермаркете билла?
я был таким тогда – дрожа, глотал metax’у.
я и сейчас такой. твой старый ортодонт…
единственный тебя узнал в той горке мяса.
я пил тогда вино, я мямлил «don`t».
я ничего не знал. мне до сих пор не ясно,
как ты посмела без меня бежать.
когда мне жмёт весь мир,
он мне и раньше жал.
луиза
та сука ждёт щенят, пока я здесь.
пока я ранен, наголо острижен,
прописан в лепрозорий весь, как есть,
та сука… впрочем, где-то под парижем
тот дом, где я остался целым.
где молоко не стынет до утра,
где каждый верно дышит под прицелом
тугого солнца. травы от ковра
не отделить. смерть отравляет быт –
забрызганные простыни есть ад,
напоминание о нём. и я забыт,
пока та сука где-то ждёт щенят.
смиф
смерть – это миф. это то, чем пугают в детстве.
у неё нет запаха, нет симптомов.
мы ещё выпьем, когда бродскому стукнет двести.
смерть – это война и мир. третий том.
принято молчать как один, но тебя уговариваю.
смерть – это ласковый мальчик, солёный лоб.
смерть – это винт, сноубол и какое другое варево.
смерть – это как сейчас. смерть – это вовсе нет слов.
а пока ты пьёшь молоко, просыпаешь работу,
улыбаешься мне, несёшь всякий бред,
играешь в мальчишку, любишь субботы,
смерти нет для меня. и для тебя – нет.
как швы
думаешь, больно? тогда посмотри сюда:
прошитый какой-то влиятельной пулей
я тебе больше не сдался. была среда.
твой мегаполис превращался в улей.
снег всё не шёл, я упирался в сталь
немым лицом – придатком головы.
хотел тебе поводырем – не стал.
мы расходились, как наложенные швы
от резкого движенья. снежный ком
покорно таял в шахте пищевода.
я целовал тебя в висок виском
в последний раз. на площади свободы.
нас_всегда
чую тебя спиной, подернутой плавниками,
упрямым хребтом, равномерным подвздошьем.
жизнь превосходит кинутый в небо камень
и скоростью, и ударом. оставить в прошлом –
все равно, что оставить пиджак таксисту.
не похвастаюсь памятью на номера.
на перекрестке диастол-систол
регулировщик сбит насмерть. внутри дыра,
схожая с ней же в сухом колодце.
неоспоримость вреда алкоголя
нас вынуждает начать колоться.
мой циник давно породнился с горем.
убивая в тебе своего близнеца,
нахожу нас чужими, как будда и брут.
но по-прежнему чую изнанкой лица.
навсегда – это слово, которым врут.
блефу-ю, -ешь, -ем
апперкотом в постель со мною уложен
март.
финиш ещё, но уже невозможен
старт.
денег осталось на вечер
плюс взять такси.
крыть твои карты нечем –
без сил.
прошлого много. но гуще твоих
обид
постоянные боли, наркотики, мать их,
спид.
и это всё я, представляешь?
овец до ста
за ночь считаю трижды.
и так устал.
прошлого тени длиннее рельсов
метро.
по крови среди разномастных тельцев
гуляет тромб.
и никак не доходит до сердца.
мой мёртвый
когда этому мёртвому в который раз снится,
как лето сплавляется по течению в осень,
как снег большие камазы привозят,
как по орлятам тоскует орлица.
как его мотоцикл пролетает по чьим-то птенцам,
как они умирают. как умирает он сам.
как его словами разжигают большой костер,
и хароном представляется билетёр.
он силится скинуть тяжёлые руки сна
и возвращается раньше. ещё весна.
из его планов возводится небоскрёб.
и вот ему снится: приходит его черёд.
и бесполезность денег, беспомощность докторов.
обезболенность сушит/ломает рот.
у лабиринта морфея ни дверей, ни ворот.
никогда не проснуться, не выйти, не избежать.
все, как один, по нему скорбят
бесконечно тоскливым “мне очень жаль”.
а я просыпаюсь.
и узнаю в нём себя.
квиты
ты больше не встанешь. я сяду. теперь мы квиты.
понятые, очные ставки, допросы.
спокойные ночи, обмененные на папиросы
«беломор». и кровью заляпан свитер.
одиночество предприимчивей, чем хотела.
ты мне не снишься сороковой день кряду.
а снятся машины, клубы и автострады.
и опознание твоего тела:
её истерика, нашатырь, наконец, «узнала».
сломанный таксофон, деловитый почерк.
мои разговоры с Богом от ночи к ночи
добавляют страстям особенного накала.
а в целом я честно до колик довольна,
что всё получилось без криков и боли.
что воля внутри порождает неволю,
что мой адвокат – лоботряс-алкоголик.
что кончено. всё.
утро
после вскрытия весь мир возликует,
что яд попал изначально в мою слюну
от предутреннего её поцелуя,
который я невозмутимо сглотнул.
не угадают, как было вязко и сонно
ступать в меняющий запах душ.
зато ей припишут связь с пентагоном
и прошлое в мулен руж.
очень скоро ищейки из интерпола
испортят нюх о её следы.
а я буду спать отвратительно голый
в земле, не меняющей температуры воды.
слепота
утро проспит нашпигованный жестью будильник.
моё слово в каждом находит эхо.
люди мечтают, чтобы их полюбили –
я больше провала всегда опасаюсь успеха.
радужку тренирую не отличать друг от друга
молибденовость ночи/электрические гитары;
зрачок – не следить за стрелкой, склоняющей к югу
север, в сединах скрывающий свою старость.
и чтобы слепой как крот, тупик или выстрел –
различал только взмах, а не цвет окровавленной тряпки.
от быка я хочу унаследовать «гибнуть быстро».
от людей – утверждения «всё в порядке».
мир слепых – это молочный привкус горячей кожи,
откровение бронзы, венчающей чью-то трость.
я уверен: за закоптелыми линзами можно
скрыть шрапнель неудач и исходную злость.
стагнация
продолжает писать мне: «тебя люблю»,
если это вмещается в смс.
продолжаю кончать под отменный блюз,
если это имеет какой-то вес.
начинаю предчувствовать пустоту,
ибо время почти выходит.
у неё начинает горчить во рту,
ибо горечь есть вкус свободы.
завершаю роман небольшим костром,
т.е. дань отдаю бумаге.
завершает искать себе новый дом,
т.е. найдя почитателя в праге.
неохотно ложимся в одну постель,
засыпаем, боясь признаться,
что кончилось время для новостей.
и началось – для стагнации.