недалёкий рэп
улыбается прямо, смотрит искоса.
вопрошает: «что не выбрит, не выспался?»
мы поделили планы, друзей и пса.
ещё удивляешься, что не выспался?
мой адвокат, привыкший спасать воров,
деловито осведомляется: «ну, готов?».
я закашлялся и кивнул.
вырос. и уже не пишу про войну.
не цепляюсь к прохожим, не матерюсь.
никоим образом не ускоряю пульс.
было, начал в церковь захаживать.
вскоре признал церковь бизнесом-лажею.
и вот судья спрашивает её о причинах.
она ему пафосно: «он вообще не мужчина».
откуда-то справа слышится смех,
она продолжает: «он вообще-то из тех,
кто вечно не в духе: и глух, и слеп.
бубнит под нос свой недалёкий рэп.
от его друзей несёт пивом и нищетой,
они к нам заходят как лошади – на постой.
ложится спать в пятом часу утра
и утыкается в стенку, жене не рад».
так нас разводят скорее троицкого моста,
не разделив зёрна от плевел, не досчитав до ста.
я без проблем перерос собственный же фантом,
а она продолжает ужесточать свой тон.
через час – мы гурьбой на улицу, как из загса.
я так и не начал с ней огрызаться.
она садится в машину, я – до метро пешком.
промолчал потом до утра – в горле липкий ком.
и ничего не вынес нового из вчерашнего.
встал – отряхнулся – осел – откашлялся.
выбросил бритву, затем будильник.
я не стал ни более умным, ни шибко сильным.
вообще, ничего не меняется год от года.
это сама суть жизни, её природа.
игла
почему ты не пишешь мне и никогда не звонишь?
а если нас стравливает метро, то сливаешься с каждой из мраморных ниш?
почему всё изломано в мире и правильно на войне?
успокоение приходит не в сексе, а в крепком сне?
почему все кумиры обращаются в пепел, золу и крыс,
исключая тех, кто в удавку, петлю, карниз?
словно мёртвый всегда красивее, чем живой…
почему твой подъезд вечерами пахнет травой?
и на кой все красавицы знают о своей красоте
в то время, как не те не догадываются, что они не те?
и зачем, наконец, я это теперь пишу?
ибо любое сердце перекрывает шум,
если оно преломляется бумагой с карандашом.
помнишь у меня под ключицей уродливый шов?
ну так вот: я больше не верю, что он от крыла.
просто у хирурга в тот вечер дрожала рука, т.е. игла.
и ты ни от чего меня не сберегла.
не то, чтобы не хотела. но не смогла.
пинг-понг
любая ночёвка со мной, любая интрига
связаны с непредсказуемым лишним риском.
за нашего воина я не поеду ни в таллин, ни в ригу.
и за эту обиду больше не буду в минске.
твой голос шершавый, окном выходящий к заливу,
не брошусь записывать в сумрачный питер.
в казань не сбегу за покоем. тоскливо
от пятен на карте. небесный смотритель
разметил мои недомолвки и срывы.
в париж – ни ногой за вином и молитвой.
в тольятти – ни разу за мёртвою рыбой.
в уфу, где ты носишь опасную бритву
в нагрудном кармане… везде наследила.
у этой вины не намечено срока.
до пули во рту, безымянной могилы,
до снега, до края, до владивостока –
мне вспомнится всё.
инфанты
твоя инфантильность – искусственный водопад.
играешь в “не страшно” и “не моргаю”,
паркуя оставленный братом fiat,
расписывая абсурдность рая,
целуя меня показательно горячо
под глазом мигающим rec.
тебе нестерпимо. и ни при чём
ни один существующий человек.
из моей головы
штурман в моей голове потерял ориентиры:
вера в пространство становится невыносима.
и остается надежда на джина в бутылке.
вот в этих попытках я не выхожу из квартиры,
пытаясь в стакане создать хиросиму.
уже что-то тикает мерно в затылке.
за мировым океаном пасутся коровы,
бараны и свиньи клочкастого неба.
где смерть невозможна в преддверии скуки,
я лезу в карман не за медью – за словом.
и нахожу пустоту. так от хлеба
обычно во рту. отдаюсь на поруки
плебеям. и это едва ли уловка.
все из моей головы перешли к забастовкам,
а там ведь недолго до бунта в отдельно
взятом мирке. затяжной понедельник
на высоте в километры-промилле
срывается камнем к земле.
холокост
желание быть героем тогда уступило место
чему-то другому, когда все сдавались без боя.
тебя линчевали под марши чужого оркестра,
я вёл дневниковые записи – портил обои.
ходил отмечаться в казарму, носил треугольник
на старом пальто. превращался в изгоя.
продал твои кольца, картины, новёхонький «школьник».
прощался с луной, пока все подыхали без боя.
да так и остался в космическом море – невыросший мальчик.
там тише, там дышат, там вовсе не плачут.
там невозможно.
в очередь
спокойнее. время ненужных утрат
невесомее замков на мокром песке.
каждую ночь дотянуть до утра
выходит без поиска «где бы и с кем».
а утром нестрашно. безумно устал
от женщин с набором картонных амбиций;
копаться в песке, предвкушая металл.
мой самолёт претендует разбиться
и занимает очередь.
wanted
уточнение: нет такой кромки ночи,
которая проявится твоим светом.
когда в двенадцать она хохочет,
я иду незаметным следом.
в подъезде, наткнувшись на нашу постель,
её муж возвращается в квартиру.
эту трусость заимствуют из новостей
методом по кусочку с миру.
утро в метро начинается рано.
в нашей стране не носят шапок со звёздами,
для туристов это целая драма,
и смятение, и т.д. темнеет поздно.
я не оправдываюсь, воруя примерных жён,
чьи мужья возвращаются ровно в 7.
я ищу тебя. и я заражён
этим голодом. насовсем.
научи, как молчать очевидным «нет»,
распиная красавиц в обшлаге пирса.
если б мне от рождения пистолет
полагался, то я б застрелился.
предполагая тебя в каждой
с болотно-нефритовыми глазами,
снимаю номер в портовом мотеле
с извечной табличкой «занят».
краш-тест
когда самолёт заглотит тебя живьём,
диспетчер положит руку на кнопку «стой».
твой багаж не превысит лимит-объём,
и на небе не станет меньше одной звездой.
я буду смеяться громче всех за столом,
небрежно сдавая сомнительнейший краш-тест,
пополняя национальный металлолом.
и небо тебя уменьшит, почти что съест.
я буду казаться пьянее воде на зло,
двигать буйки на самую кромку мели,
и знать: самолёту так тяжело
нести тебя против теченья земли.
запомни это:
ничего нет между нами.
только два слоя х/б-шной ткани.
километры пути неотличимы от шага,
мясо внутри – от британского флага.
мачо – от девочки с нитью запястья,
придирчивое salut – от здрасте,
твердое «нет» – от «не в тебе дело»,
попытки – от естества быть смелым.
разница в том, что объясняя все это,
я расстегиваю рубаху. лето.
а ты высоко поднимаешь ворот.
до скорого, которое не обещает быть
скорым.
связи
главное – найти Бога, остальное не важно.
вот и новое лето, и опять одиноко
я последним троянцем наблюдаю, как баржи
покидают кого-то с востока.
вот и новое лето, возлюбленным свежим
принимает меня тонконогая битца.
вот и новое лето. мальчик ножичком режет
связи. было б кому молиться…
с ума
легитимность моего бытия
тобою поставлена под вопрос.
то, что меня ещё держит земля,
означает: до неба я не дорос.
непринуждённость грядущих дней
кем-то поставлена на поток.
словно только под ней
ускоряется кровоток.
скорее всего, зима
мыслями щедро саднит.
так просто сходят с ума,
как с деревяшки – магнит.
5:11 p.m.
посредственный подследственный некто,
влюбленный в собственную вину,
придает своему делу особый вектор,
просясь в штрафбат на отечественную войну.
5:11 p.m.
машинист проливает поддельный кофе,
не будит в школу детей.
но до его катастрофы -
восемь тяжелых дней.
5:11 p.m.
молоко не точнее сметаны –
туман вырастает как ртуть.
страшнее, чем в пакистане
только, пожалуй, тут.
5:11 p.m.
игроки торопливо сверяют карты:
двойки не достает.
тот, кто не верил в карму,
последний раз в жизни врёт.
5:11 p.m.
пианист завершает шопеном
для девушки сверху концерт.
она растворяется в пене,
уже не меняясь в лице.
5:11 p.m.
монах разминает пальцы,
Бога коря: ты где?
заходится в медленном вальсе
от «откровений» к беде.
5:11 p.m.
самолет с неопознанным грузом
трясет, призывая, земля.
он четок, как шарик в лузе,
как в сапоге – змея.
5:10 p.m.
безумцем таранит утро
страну, мегаполис, дом.
я становлюсь таким мудрым,
что даже дышу с трудом.
склонившись над зеркала гладью:
кто же на свете милей?
пространство дышит на ладан
от так приходящих дней.
Господи,
мои письма к тебе возвращаются за неимением адресата.
у человечества осень как знак обострения всех углов.
здесь каждый вечер ребёнка забывают забрать из сада,
и я, представляешь, ежевечерне к этому не готов.
мужчины нелепы как куклы, мягки как масло.
женщин я перестал отделять от пейзажа.
и вся эта слава с её мишурой для меня как лекарство,
купленное вчера погребённому заживо.
а если Ты помнишь её с момента, как сотворил,
то вряд ли узнаешь. утро стирает сон.
она, лекало для всех лекал, мерило для всех мерил,
стала болванкой с портово-пустым лицом.
а впрочем, моим приключениям нет конца –
я собираю ранения как магнит.
и если кто-то находит в Тебе отца,
то видимо что-то во мне барахлит.
de
я не привыкну: сплошные герры и штрассе. и литры пива.
говорят, гёте и гитлер в какой-то там родственной связи.
чтобы не выдать в себе чужака, я жую крапиву.
и все умляуты вязнут на нёбе, на шее вязнут.
у каждой хозяйки на кухне – приличный мессер.
эта ссылка мне выйдет горлом и выйдет боком.
вот выходит уже: я молюсь на мессах.
не тебя нарекаю – какого-то парня – Богом.
это всё не со мной. просто кто-то спутал
свою петлю с моим парашютом, надежду с верой.
поверженный демон, ты ненормальный. а кстати, guten
morgen. не хлопай дверью.
я не привыкну.
брюсс
у брюсселя нечёткий профиль, покрытый кровью,
кем-то когда-то не смытой с бейсбольных бит.
ты – прирождённый убийца, мы, в общем, вровень.
впрочем, не страшно совсем – знобит.
город, вырезанный из книжек, спаянный кое-как.
у этой девочки клейкие руки, холодный лоб.
ей больше не снится пирс броснан. а ты мастак
лишать девочек сна. и мне повезло
не заснуть с тобой рядом, сбежать до утра.
вот так мы не стали друг другу тиром.
хотя у меня под правой видна кобура.
а ты не спишь под дверью моей квартиры.
из брюсселя каждый поезд течёт по венам.
вот мне и не к спеху – хожу по стёклам.
из брюсселя не выбраться, как из плена.
и ты не спишь в россии, отчаянно тёплый.
до осени
через мои руки идут тяжёлые поезда,
гружённые тем, чего многие так хотели.
когда говорю: «полежи у меня, звезда»,
я даже не помышляю о твоём теле.
скорее (веришь?) о косых переменных лучах,
о моменте, в котором спесиво режусь.
я пишу это всё сгоряча.
и как ты успела заметить – всё реже.
вот скоро, вполне вероятно, что в осень,
я перестану тебе писать.
вовсе…
папарацци
и что следует отметить – запомни, кай:
женщины, дожившие до тридцати,
похожи на хищных рыб, сколько их ни ласкай.
и ещё герде с оленем не по пути.
я бы на твоём пресловутом месте
знал бы всё о вечности наперёд.
твоя сестра побывала у меня в невестах,
а теперь наконец-то и твой черёд.
знаешь ещё: в брюхе каждого самолёта,
в заковыристом ухе медной трубы,
в наших пальцах, в руках молодого пилота,
внутри супермаркета в центре пальбы
пустота. упираясь в твои глазницы
лицом, открытее многих скважин,
я обольщаюсь на то, что всё это снится,
а, соответственно, и не важно.
впустую. ведь вспышками фотокамер,
рвущимися отовсюду наружу,
папарацци отмеренными глотками
выкрали из тебя всю душу
до такого исподнего, нижнего дна,
что не осталось даже пустоты.
никто не знает, где теперь она.
рождество
за все повороты в твоей судьбе,
Бог, ты обязан только себе.
и за терновый куст,
который вырос на удивление прочен и густ.
за сделанный из него венок.
за людей, отливавших гвозди для рук и ног.
и за меня, тупого озлобленного щенка,
не подходящего близко, лающего издалека.
и за мое двадцать третье рождество,
которое я провожу на соседнем кресте, как вор.
за этот «праздник», мутный эфир тиви,
за наличие среди снега граблей, а сена – вил.
видишь, писал открытку, а вышел мрак.
с днем рождения, Господи. если это так.
верданди
правда со временем становится только злее,
как цветастые пятна на стенах в любой галерее.
орёт из приёмника, голосит из бутылок,
выглядывает из-под дивана: «ты про меня не забыла?»
не покрывается порослью, не зарастает пылью.
следит, чтоб картинка была яснее, глаз – не замылен.
и непременно ждёт от себя последствий,
как первая двойка в детстве.
и я задвигаю её поглубже:
травлю никотином, топлю в мелкой луже.
игнорирую всё успешнее час от часу.
себя превращаю в ложь, а лицо – в гримасу.
становлюсь из свидетелей соучастником. и даже хлеще.
а что мне делать ещё? мне делать нечего.
сурдо
претензии моих слов граничат с абсурдом.
залезаю на стул и взываю к Богу.
для общения с миром ищу переводчика… сурдо.
и продолжаю расчёт послелога.
настоящие имя-фамилия моего президента
напоминают германию в 20-е годы.
надеюсь, спецслужбы теперь выжидают момента,
чтобы взорвать меня. до свободы
еще ни один не доплыл. и дрейфуя,
утверждаю: характер – моя родовая травма.
неизлечимая.
у_ран
судя по интересу международных сми,
во мне заподозрен обогащённый уран.
по ощущениям: да и чёрт бы с ним,
но ожидаются гости из разных стран.
выйдя из гонки за место в твоей постели,
оказываюсь в верхушке пищевой цепи.
грачи, как бомбы, мимо пролетели.
и свет горит, и вашингтон не спит.
глупый, только меня касаясь,
ты получаешь в кровь живительный эндорфин.
исключительно так твоя жизненная косая
превращается вновь в кривую. уже минфин
ставит вопрос о снижении квот тепла.
выхожу из многочисленных сект.
хочешь дам поносить бла-бла-бла
свое сердце тебе, дровосек?
странный, кто ещё так наполнит
твоё бездонное я?
чтобы и в полдень, и в полночь,
и в полночь, и в полдень…
останавливалась земля.
не_она
она выходит из дома с нервно прямой спиной,
ездит улицами, недоступными моему gps.
и, вероятно, кажется всем иной.
рядом с ней нет свободных мест
ни в метро, ни в постели, ни на словах.
ни зачем возникают эти со мной поддавки.
у неё нет пристрастий, но есть права.
и она так по-девичьи держит кий.
её заносит на поворотах, и топомин
брызжет, как будто ножом в гранат.
для неё Бог достоин, красив, един.
и время находится даже для сна.
я наблюдаю это словно через стекло,
испещрённое сеткой морщин-помех.
и у меня, по всей видимости, нет слов,
заглушивших бы её смех.
молоко_2
с яда твоих шизанутых слов,
припущенных горем вдовы клико,
я перешёл на топлёное молоко
от новозеландских тупых коров.
это сейчас говоришь: «иди на…
от твоих откровений блевотный ком.
ты для всех либо проклят, либо иском.
из-под бейсболки проклюнулась седина».
говоришь: «перед концертом нюхни с листа,
не скрывай от народа своих истерик.
и смотри: угостят, а потом постелют,
ведь тебе не подходит одна из ста».
удивляюсь: а ты пережил разлад,
заработав с крови моей васкулит,
предпочитая набраться и поскулить
и послать меня непременно в ад.
удивляюсь: из ящерки вырос дракон.
и допиваю свое молоко.
вокзалом
претворяясь вокзалом, принимать твои поезда
скованными руками (сколькие их хотели).
навещать тебя там, куда сдал.
целовать на наличие ран на теле.
моя монохромность, спешащая к этой воде…
нет, не станет твоим расстрелом.
провожаю тебя до улицы, где задел
бритвой вместо щетины – тело.
убеждаюсь, что снег, разрывая весну,
тает на щёки обычным крысиным ядом.
написав завещание, почти отхожу ко сну,
когда нахожу тебя неизменно рядом.
пасую. до края – два метра пути.
а дальше – доплыть и раздеться,
глотать аспирин. если можешь – прости,
я где-то забыл своё сердце.
до и после
чем черти не шутят, когда Боги спят,
а небо сдвигаемо разве что ветром?
третья от солнца планета повёрнута вспять.
вот эта история. версия бета.
пока мегаполис на время оставлен один,
я не узнаваем ни зеркалом, ни ищейкой.
и даже ни яндексом. в армии спин
в баре на третьей какой-то придавленный шейком,
урезанный хлеще «архипелага гулаг»,
я дожидаюсь кайфа и зрелищ. точнее, драк.
домой не спешу, ибо некуда очень давно.
бармен ворует, бариста не лечит ринит,
маклер в разводе. такое немое кино
я наблюдаю, а ангел на облаке снит:
вот я предыдущий, с понятным и светлым лицом,
на чьих-то уютных коленях в каком-то авто
болтаю про «вечное вместе», смотря на кольцо,
сегодня надетое в знак абсолютного… стоп!
вот я ещё раньше: натянут на день как чулок,
неловко побритый, бегущий к тебе на обед.
с обширным количеством правил приличий и слов,
со скудным запасом терпенья и прожитых лет.
с понятием дома и радости в нём ночевать.
мы слушаем регги, мы не застилаем кровать.
свой нос не суём никуда, никому не давая совать…
тем временем бар закрывается в пять.
жаль, в этом подонке из бара нет ничего от меня,
счастливого прежде каждой секундой пути.
как будто за нитку кто-то великий держал,
а потом отпустил.
без нас
от смеси причиноследствий в глазах темно,
ножи предсказывают беду.
ищу тебя в алфавите, семействе нот.
и очень боюсь, что найду.
весна бракует мои слова.
нам с тобой на руку дождь.
если спешу, то едва-едва,
ты же один не уйдешь.
и мы
до неба полетим вместе,
там допоешь мне песню.
твой голос – всё, что осталось
от желания миновать старость.
еще остов сгоревшего автомобиля,
все сплетни, ставшие былью.
поезда, заслонившие земной шар,
твой нескончаемый шарм.
мои никому не раскрытые вирши,
но нас молниеносно уносит выше.
у домов отвратительные фасады –
повезло оказаться в нужное время рядом.
в лифте, где всё решено за нас,
кнопки являют декоративный фарс.
начинаю скучать по дому,
своему ноутбуку, друзьям-знакомым.
«навсегда» отдает миндалём и ватой,
его непомерность кажется пресноватой.
черты твоего лица становятся месивом месив.
мои характер-привычки всё меньше весят.
приходит мысль, что никем не стану,
между тем подо мной нераздельны страны.
твой голос кончается гулом чаек.
не могу перечислить всех, по кому скучаю.
не помню ни лиц, ни имен, ни пола.
одно ощущение: будто голый.
и ни жалости нет, ни боли,
ни тебя, ни меня. довольно.
и вот уже дети проходят нас на уроках,
весь мир предвкушает угрозу с востока.
наши любимые верят другим героям.
америка хвастает социалистическим строем.
и мир не рухнул.
останкино
падает самолёт, сбитый бумажной птицей.
наконец, и тобой запестрят газеты.
и по накатанной: списки для рая, больницы,
угрозы, раздутые ветхим заветом.
не знаю, с какого нам быть чужаками,
здороваться ново, прощаться сквозь зубы.
моя кровь не течёт под лежачий камень
даже по этим поношенным трубам.
зато знаю наверняка, как засыхает глотка,
как не горят глаза и леса алтая,
к чему приводит смешная пробоина лодки,
и снег, собираясь на языке, не тает.
и ничто никому никогда не страшно.
свободу вижу под новым углом.
моё сердце транслирует чёртова башня,
а рядом сапёры изучают твой дом.
тебе – где-то здесь. а мне, вероятно, выше.
хотя, если хочешь, могу честнее:
без тебя я тогда ни за что бы не выжил.
да и сейчас мне скорее с тобой, чем с нею,
дышится.
страхи
кто любит меня – еще обретет покой.
воздух пропитан потерянным молоком,
это когда спохватиться предельно вспять.
учусь не делать подлянок и крепко спать.
от меня остаются шрамы, где кесарят.
в ночи догоняет ее перепуганный взгляд.
и, утешая присутствием, матерюсь.
меня похищает самая тихая грусть.
хватаюсь за то, что осталось в прошлом:
качество секса, тобою затертый ошо,
непроходящей истерики в баре бутылок ряд,
утверждение, что от улыбок скулы болят.
и нахожу себя в воздухе, потерявшей вес.
кураж, если был, то закончился весь.
в машине чужой, пытаясь нащупать mute
и докричаться, что этот с душком уют,
встречи по пятницам и подматрасный спорт
мне заменяют другие с давнишних пор.
и это не суть.
я крайне боюсь пропасть.
не остаться ни сыном, ни словом, ни…
а это значит: еще далеко до взрослости.
там страх уходит.
уилл/смит
сменяет второй самолет,
а до этого поезд, такси, паром.
из каждого виски съедает лёд,
не разбавляет ром.
представляется то карениной, то уилл, то смит.
просит двухместный, но в одиночку спит.
взаперти читает как Отче Наш
тонкую стопку писем – её багаж.
и словно молится секте почтовых крыс.
путает с именем мужа: то жан, то крис.
бежит ниоткуда, но будто бы видит цель.
каблук застревает в утре, как соль в яйце.
и никого не преследует, и не ждет –
километры наносит на раны, как будто йод.
тут Богу становится ясно, что нет никаких детей
и никого, кому постелить постель;
что Он забыл про нее, как заплатить за свет.
и мужа, по всей вероятности, тоже нет.
Бог думает, как исправиться, но не может ее найти:
следы так петляют, что не разобрать пути.
Он вовсе не помнит, на какой адрес писал.
оно и понятно: наш мир как большой вокзал,
где провожают единожды, без надежды увидеть вновь.
а она сменяет второй самолет и верит, что это любовь.