вулкано (эйяфьядлайёкюдль)
за окном ютятся самолётики среди ворон.
у меня в кармане димедрол, верошпирон.
я мешаю в равных долях с колой и тоской
это время, дабы обрести покой.
в сотовых от ос – сплошной туман.
не работают границы между стран.
сутки тянутся, как клей или слюна.
разминаюсь от дверей и до окна.
в небесах – заваруха, у вулкана колики,
я не сплю четвёртый день, пью анаболики.
коротаю пытку в залах ожидания,
жду тебя в сознании и без сознания.
я хочу уснуть на марсе, а проснуться на юпитере,
чтобы превратиться в новости из телезрителя.
может, ты меня увидишь на своём экране.
я жду тебя четвёртый день. и я уже на грани.
служба безопасности вся во внимании –
говорят, на сотый час начнётся мания.
мой засохнувший букет давно в корзине,
и кончаются напитки в магазине.
в небесах – заваруха, у вулкана колики,
я не сплю четвёртый день, пью анаболики.
коротаю пытку в залах ожидания,
жду тебя в сознании и без сознания.
я уже не верю в пепел в атмосфере,
а вот в заговор всемирный начинаю верить.
но от моих гипотез самолёты не взлетают
и продолжают прохлаждаться в тесной стае.
моя спина врастает в сети терминалов.
воздушный коридор – уже пенала.
мне кажется, я проведу лучшие годы
в ожидании более-менее лётной погоды.
в небесах – заваруха, у вулкана колики.
я не сплю четвёртый день, пью анаболики.
коротаю пытку в залах ожидания,
жду тебя в сознании и без сознания.
в небесах – заваруха, у вулкана колики.
вот закончились мои все анаболики.
я останусь навсегда в зале ожидания.
как ирландия в плену британии.
без сознания.
svo
самолёты, не в пример рейтингам,
снегу и всевозможным курсам,
не падают. я хочу перейти на летнее
время. режим экскурсий
позволяет пропускать твои вызовы.
это ли не свобода?
ты потом меня выищешь-вызвонишь
по закону подлости, т.е. природы.
шереметьево ночью хлеще любого вокзала,
зато одиночество планомерно,
людей как огромным приливом слизало =
что-то из утверждений верно.
я легко скрываюсь среди таксистов
и любого такого люда.
на берегу моих бурных систол –
обломки пластиковой посуды.
и что-то колючее попало в глаз,
как пузырёк из колы.
не поверишь – на этот раз
это самый большой осколок.
schizophrenia
в этой лохматой, с виду пустой башке
со следами ветрянки на правой щеке,
с глазами, выжженными дотла,
размещена мировая библиотека зла.
служители попеременно заступают на пост.
это бесконечный сон грешника,
ад для апостола.
там псы разрывают шеи о тонкую цепь
в попытке преследовать некую якобы цель.
для перечня действий ещё не придумано слов.
туда не суются ни диггер, ни крысолов.
а минотавр, носящий на шее сей груз,
тобою пропущен на вид и одобрен на вкус.
не знаешь, как гадки мои беспросветные дни,
пока представляю, как вы совершенно одни.
заметь, что твой новый отменный кретин
не отражается в стёклах витрин.
…
мир, повернувшийся ко мне спиной
и нисходящий к многоточью –
такой картины, не иной,
мне предстоит бояться ночью.
идти к воде как пирс и лось,
как снег, поранившийся солью.
загаданное мной сбылось
с другим. и за соседний столик
садится терпеливый Бог,
разлукой нашей опечален.
я прекращаюсь, как итог,
не предвещаемый ночами,
как слово в пыльной тишине,
как жизнь вовне.
до меня
мой папа кончил в осень. мягкий снег
был производной действа, таял в рот.
а самолёту не хватило на разбег
четыре шага. смерть – круговорот
еловых лап, акации, гвоздик
и неизменности. по гладкой кольцевой
меня сносило вправо. беглый крик
так долго плыл по воздуху, что вой
собак, скучающих по мясу, стал ему
аккомпанировать. наглеющей луне
всё было ясно. многие поймут,
когда я стал уравненным в цене
с ночным огнём.
осло
на севере, где моряки с лицами старцев,
где вечный ноль.
кем-то стать не принято даже пытаться.
тем паче – мной.
якорь цепляется за молочный
след корабля.
особенно холодно, безусловно, ночью,
когда земля
лунатит на подоконнике, как на леске –
костлявый сом.
я, наконец-то, нашла королевство,
где голос твой невесом.
печально
пытаясь поужинать смесью английских булавок
с фаршем моих костяных откровений,
она претендует казаться всем главной
в игре поражений, провалов, падений.
и на время становится кем-то в начале.
мои китобои враждуют с причалом.
с зимой не спивались, весну не встречали.
во мне ничего не осталось. смолчали.
печально.
смс
кончая с собой на дне детской ванны,
оловянные солдатики и их генералы
воспоминания перебирали.
струны свивались в тугие спирали,
и рыбы на рынке беззвучно орали.
ледокол крошил вместо льда
свои линованные с полями борта.
закат уходил в рассвет и опять в закат,
как в бухту и строго по меткам – назад.
она сидела на кромке воды,
читала моё письмо.
юго-восточный ветреный дым
утюжил-итожил, что я – дерьмо.
следуй моим следам,
не пей сухое вино.
выходи в дамки из этих дам,
лето впускай в окно.
каждому верь и злись,
кожей вкушай металл.
сумей опуститься вниз,
гордись, что тебе не стал,
дни окуная в сюр.
в общем – живи вовсю.
нож вскрывал масло как плоть.
тяжёлый бумажный флот
черту рассекает вброд.
венок расцарапал лоб.
крышка вплотную – хлоп.
якорь слюнявил сухое дно,
лишая уснувших снов.
волна нарезала круги о бесполый рез.
с рук наконец-то узоры и запах слез.
она в наизнанку надетом платье
на самом краю окна,
ступнями карниз погладив,
меня посылает на…
следуй моим следам,
не пей сухое вино…
письмо из а в в
ну, здравствуй. я не научился писать «салют»,
шляпу снимать при входе, ботинки – до.
играть на разнице курсов валют,
даже – не заимел пальто.
различий почти никаких, разве в том,
что время тебя не жрёт.
я перешёл с полумер в полутон,
как в кожу впитавшийся йод.
на русский срываюсь не чаще, чем на иврит.
ну, здравствуй. и расскажи,
так ли твой шрам от разрыва болит,
как сердце ловца во ржи.
лабиринт
когда в этом городе не проходит ночь,
а в небе светятся чёрные дыры,
ты допиваешь свой кофе и пялишься в стену.
из таких лабиринтов – нет – не выбежать прочь,
ибо это не интересно миру.
я обещаю, что непременно куда-то денусь.
когда в этом городе ливни сменяют дожди,
а трава собирается в джойнты,
я открываю свой виски и утыкаюсь в газету.
если не хочешь ждать меня, то не надо, не жди.
вот твои обещанья, а вот – ты.
утверждаешь: это уже не месть, но ещё не вендетта.
и когда наши города начинаются на разные буквы,
а страны воюют из-за туристов,
даже тогда, то есть сейчас, хотя это глупо,
ты остаёшься мне самой близкой.
павлов и моисей
из безусловных рефлексов: любить кое-кого беспрестанно.
из условных: не считать это странным.
система ценностей-мер сдвигаема.
небо – единственная налогонеоблагаемая
абсолютно оффшорная зона
с легальными экстази и метадоном.
но я не советую торопиться:
туда не доходят письма, не доставляют пиццу.
мы разорвали с ним дипотношения.
это было лучшее из решений –
ангелы перестали валить потоком,
закидывая барахлом рынки и стоки.
и молиться некому, и нечего опасаться.
соблюдай границы, держи дистанцию.
говори ночами с индексом ртс:
ада нет, значит, нет небес.
соответственно, нет между ними прослойки.
в вавилоне давно заморожена стройка.
думаешь, мы на пути к лучшему миру?
то есть, как бы переезжаем в коттедж из квартиры?
да брось, в наших убогих жизнях
каждое дуновение ветра – какой-то признак.
трактуй, как хочешь, вечерние сводки.
лично я не отличу тв-экран от решётки.
ну, оставайся с Богом строить свои миражи.
а я со своим народом иду искать новую жизнь.
пейзаж
если ничейность кого-то красит, то лишь пейзаж:
триста лет как буфет, ателье, бакалея,
море, в него основательно впаянный пляж.
нет ни шрамов от сгиба, ни пятен от клея.
ниже по улице лавки, забор,
штраф за парковку не там и не с теми.
в конце тупика местечковый gabor,
заправка, тоннель. и граница системы.
выйти навряд ли составит труда.
но вот где окажешься, выйдя из мира,
тебе предназначенного, не загадав,
чтоб утром явиться в свою же квартиру?
и белым творожным пространством извне
забив поневоле все рамки и щели,
ты влюбишься снова в картинку в окне,
пусть вид скучноват, пикселит. но священен.
вернёшься – и старый буфет, ателье
вдруг примут иные фактуру и форму.
так черти вопят от восторга в котле,
уютно плывёт грузовик в колее,
и так, как сосна, проникаясь к смоле,
привязан смычок к отставной канифоли.
мэйл
регулярно вскрываю десяток писем.
одно от друга. считает чаек
и предлагает: давай зависнем
в красивом сальто. я не скучаю
по декорациям. в прошлом дрейфе
мне приходилось встречаться с разным
раскладом тел. и частенько эльфы
напоминают людей. всех сразу.
вторым письмом непременно режусь.
не по случайности, как бумагой.
а преднамеренно. мне всё реже
даются чувства, как будто фляга
залита клеем. её “не стали”
я принимаю как смену суток,
как непомерную прочность стали.
ну, незачем больше громить посуду,
как некогда плакать, что постареем
(она быстрее) в различных странах,
обзаведёмся детьми. и всего скорее
они не встретятся. вот что странно.
ещё есть письма от разных третьих,
которым в принцип со мной на крыше,
плевав на бинокли, усталость, ветер…
такая романтика. если б слышал
их всех мицкевич – всё было б ясно.
другие письма о том, что сроки
и кризис. и другие яства
нас уничтожат. тонут строки
об иерархии, беспределе.
не густо фактов, а места много.
а если честно и в самом деле –
я жду единственного письма.
от Бога.
спящая красавица
остановившись, ты сможешь решить: ерунда.
бывают потери, от которых вкус только ярче.
и кто-то, уставясь из зеркала, как из льда,
цинично подначит: а был ли мальчик?
ты усмехнёшься, подбавя газу и лишний балл
за то, что рвёшь не по-детски, без церемоний.
и удалишься писать сценарии про шлагбаум,
несущийся поезд и путь к гармонии.
я, собирая фрагменты в цепь,
не досчитаюсь тебя не сразу.
в воловий год, на тупом конце,
утро сщетинится дикобразом,
когда станет ясно, что весь запал
нам вышел левым болящим боком.
и я засну, как ещё не спал –
бесцельно и безмолвно одиноким.
и между нами станции метро
вздымятся полосатыми столбами.
ты укололась так веретеном,
чтоб навсегда остаться тишиной и снами.
год змеи
отличительной чертой нашего скорого небытия
станут воздушные змеи чужих цветов.
а пока засыпаешь на шее (почти змея),
я из пломб добываю мышьяк (змеелов).
наши дни перетянуты часовым поясом.
кислородное голодание пожирает песок.
даже мне нестерпимо боязно
смотреть, что за камень забрался в носок.
а все оттого, что теперь перемена мест
грозит изменением климата, но не суммы.
превращаюсь в немые деревья, играю в лес.
а кто не заблудится – самый умный.
без тебя
вода капает по волосам, по лицу,
разносит вирус, весну и соль.
ты прославляешь хайдеггера, я проклинаю цум
и обещаю скоро ходить босой.
вода обязует шею взбухать узлом,
ворот – влюбляться в кожу и прилипать.
библия меня именует злом,
и ты веришь ей, а не мне. опять.
вода заполняет карманы, ботинок нос,
то мягко глотая, а то теребя.
вот, вероятно, я и дорос
до самого первого без тебя
дождя.
поздно
не остановить тебя тогда – означало убить.
поздно – самое мерзкое из всех слов.
твой голос, закованный в несколько бит,
мне повторяет его. повезло,
если все не заметят, автоматом простят.
помню каждый твой шрам на левой и правой.
моя жизнь не похожа теперь на театр,
но как парафином пропитана славой.
а тебя разбирали на лоскуты миллионы рук,
я боялся подхватить от тебя заразу.
когда утопает в земле каблук,
глупо прощаться со всей ногой разом.
и когда я был дураком, ты мне всё прощала.
существовал только секс на съёмных кроватях.
твой язык всё уже походил на жало,
когда я не решался сказать тебе «хватит».
не остановить тебя тогда – всё, что умел и мог,
чтобы сейчас искать на перекрёстках дорог.
весна.
в твоей крови феромоны,
в постели тихо.
ты обвиняешь во всём гормоны –
они не могут нащупать выход.
даже указатели шутят злобно:
от перемены мест букв и слов
ты уезжаешь зачем-то в лобню,
хотя собиралась в псков.
весна.
не по росту сны,
не по вкусу вермут.
весь вечер в машине ныл
мотор, и ни к чёрту нервы.
бросает то резко в дрожь,
то в какую другую крайность.
уикенд до нелепого схож
с рабочей неделей. как палец
во тьме выбирает кнопку
в застылой кабине лифта,
как с музыкой слился knopfler,
как всё измеряемо литром,
как в дартсе ясна сердцевина,
как каждому выбрано нужное имя,
так и ты полагаешь: найдётся тот самый, который
встанет в тебя, как в рельсы становится скорый.
мне 23
не хочешь под одеялом – спрячь меня под кроватью,
либо за шторами, но коротковаты.
между строк опалённых гамсуна или пруста,
за буквой «пи» в англо-немецко-русском.
утаи в своём наладоннике, плеере, ноутбуке,
сарафанном радио, барабанном стуке.
среди дам, королей, одномастных двоек,
в пожарно-тревожном вое.
наконец, за пазухой у себя, за шарфом,
под языком, под шанкром –
чтоб удалось вздохнуть на раз-два-смотри,
я доигрался. мне 23.
дождь не кончается от смены суток.
я потерял все страхи – читай, рассудок.
одинок больше, чем все запасные части.
но по-прежнему сноб, идиот и безмерно счастлив.
стокгольм
когда она обнимает его своими длинными-длинными ногами,
он начинает рассказывать, что сочинил для газеты:
сначала про тайны олимпиады в нагано,
а потом про абсурдность грядущего лета.
она представляет себя то гусем, то нильсом.
но это длится от силы пару минут,
так, что чайка не успевает взлететь над пирсом,
как над чалой лошадью кнут.
она укрывает его без брезгливости и стыда,
хотя он как-то нелепо и безутешно гол.
я вдруг понимаю так чётко, как никогда,
что за женой надо ехать в стокгольм.
не всё равно
страх перед первым снегом,
перед дозой бездарных рифм.
моя лодка стремится с разбегу
на очень красивый риф.
за сосны цепляется осень,
в рассветах смертельный покой.
в неделе дней девять-восемь,
я успеваю с тобой
вскормить молодую борзую,
забить молодого быка.
и навсегда обязуюсь
запомнить рельеф потолка.
страх перед крепким союзом,
перед рожденьем детей,
перед возможной обузой,
перед истленьем костей.
страх как зияющий космос,
страх как последнее дно.
страх – это брод через взрослость,
а после уже всё равно.
мальчик
мальчик с самооценкой ниже
температуры превращения в лёд воды,
с историями, заимствованными из книжек,
с прошлым жиже, чем мой сигаретный дым.
сдаётся, я старше тебя на сто сотен разлук
и многоопытнее (ну что скрывать?)
в искусстве стягивания заевших брюк
с ориентированием на местности, где кровать
обозначена красной точкой конца пути.
нефиг продумывать всё заранее.
не бойся, мальчик, и не грусти:
нет ничего кроме жизни и ран её.
я разделю с тобой время, успех и славу.
но никогда не себя. это главное.
2010 – 2011
жизнь так красива и так мне идёт:
ни шагу назад, ни йоты вперёд –
камнем застрял в башмаке ледоход.
ни черта не обнародовал не новый год.
я холю тебя с любой волны,
улыбаюсь с любого плаката,
залезаю в подкожные сны…
твоя жизнь так красива. и во мне виновата.
минск
преодолевая сон, пересекаю границу,
существующую только на карте.
тебе не пора ли начать молиться,
пока наш титаник напоминает катер?
пока верстовые столбы продырявили небо
первым январским дождём,
не подкидывай палтуса в невод –
это не тот водоём.
пока ты усердно ищешь контакты хегай,
припоминая детали «битвы»,
следуй инструкции, не забывай,
что одноразовы всякие бритвы.
мохсен и прочие читают не по глазам – по лицам.
ни на минуту не соврала.
может, убить меня, чтобы некому стало молиться,
если я и есть полновесный источник зла?
24.01.2011
ты выбираешь место как псина или сапёр.
прячешь лицо, как парни из «аум синрикё».
и убиваешь легко, будто рубишь сплеча.
у тебя в голове то ли сметана, то ли моча.
ты молишься только для виду, а вид таков:
в моей стране приспускают флаги, не произносят слов.
твой взрыв карает любого вне рас и вер,
а твоё тело скормят собакам уже в четверг.
только в одном ты ошибся: таких в герои не выбирают.
о тебе ни один пророк не слыхал в твоём мусульманском рае.
моё предвидение
тише. одно твоё слово за два часа.
надеюсь, это скорость не мысли, а словорек.
я как ржавая ось безумного колеса,
крутящий момент многочисленных мекк,
ставлюсь весомей фишки на барабан.
жить – это действующий глагол.
мне прежде думалось: не отдам
даже чёрту поставленного на кон.
раньше дышалось не в ноздри, а в суть ядра.
вовсе не верилось в достоверность драм,
разыгранных словно по нотам
во все временные квоты,
но только теперь не кто-то,
а именно я проиграл.
наивно отброшен чёт/нечет.
красный (церковные свечи),
чёрный (стремительный кречет);
и еле допивши ром,
с ни на что не похожим zero
я опускаюсь на дно.
кто не рискует, тот ловит такси до дома.
кто опрометчив – навряд ли выйдет из комы.
кто непомерно умён – роет в себе катакомбы.
а я, ни в чём не достигши предела,
сверху смотрю на остывшее тело
временем радостно, временем злобно.
мечтаю, что крест, мне заказанный – белый,
что каменщик вовремя выполнит дело,
и представляю, как ты многословна.
после
фауст
грустно мне, бес. пустота/тишина ещё никого не спасали.
меня оставляют люди, как тени в кромешную ночь.
я знаю, что нет, но хочу, чтобы она ходила по дому босая,
смеялась чисто, пила вино.
и ничего не могла рассказать о том, что такое дно.
и ложилась спать, не помышляя кошмарных снов.
чтоб мы просыпались вместе в одной постели, прогретой без одеяла.
зацени, как мне мало нужно, бес, ничтожно мало.
курили одну на двоих: то её, то мои.
топились умышленно в этом тепле, как «варяг» и тому подобные корабли.
вот если чуть-чуть отсюда мотнуть назад…
и хорошенько представить, закрыть глаза,
то в лесах ещё снег, и рельсы звенят струной.
тёмно-зелёный скорый, по всей видимости, ночной,
несёт её ко мне так уютно, словно домой.
но это всё будет, бес, скоро, если на небе дадут добро.
а теперь посмотри на меня: видишь, вспорота бровь.
от нескончаемой боли вокруг я становлюсь больней.
как мало было коротких и много длиннющих дней.
я себя уличаю в том, что думаю только о ней.
страшно, что это кончится с утром или глотком коньяка.
представляешь, в первый день марта соседская сука домой принесла щенка.
а я мысленно превращаюсь во всё, чего коснулась её рука.
я тебе сейчас рассказываю о том, о чём не принято говорить.
посмотри на эту тонкую между нами с ней нить,
бес, это единственное, что мне хочется длить.
презрение
когда ты интересуешься у яндекса про пробки,
а у моего gps – про опасно левеющий поворот,
я знаю: в твоей черепной коробке
всё это давно живёт.
но у меня не находится нефальшивых нот.
знаю больше: скорый ночной или аэробус
унесёт тебя вечером короткого февраля.
а я с детства не представляю глобус,
и каким притяжением пользуется земля.
люди, которых я презираю, меня не злят.
клей на заказ
одни тебя видят чудом, другие – джином.
третьи боятся, как атомной катастрофы.
шестые идут к тебе как на голгофу,
десятые – как за партией героина.
и все вроде приходят в нужное место.
но мне это неинтересно.
гораздо важнее – что тебе снится ночами,
как барахлит мотор и какие мысли
ты растворяешь сахаром в будничном чае,
как улыбаешь чужих и смеёшься близким.
как варишь кофе, справляешься с жаждой,
сколько видела океанов, морей и рек.
я не ищу другого, мне это важно:
то твоё «я», которое человек.
надежды
в этот город, покрытый нелепой смесью
осадков, окурков и мелочи из кармана,
колец, переулков, пугающей взвеси,
ты вернёшься не раньше, чем я перестану
жевачкой вертеть меж зубов твоё имя,
боясь проглотить его рядом с другими.
вернёшься весной, теплотой, самолётом,
явью из снов и прозрачных желаний.
а пока я болтаю в надежде с пилотом
о мягкой посадке. и ожидаю.
по правилам правил практически нет.
я всю ночь прижимаюсь к холодной стене.
пока тебя мимо проносятся реки
людей с любопытством, надеждой, мольбами,
я аспирин покупаю в аптеке,
а вчера очевидно помяла бампер.
с тобой в голове говоря беспрестанно,
я не начинаю считать это странным.
в этот город, забитый до самого края
от проспекта до крошечной улицы,
когда ты вернёшься (и я это знаю),
всё очень легко образуется.
жало
в последний день затянутой зимы
по сотый раз листаю фотоснимки,
где темноту не отличить от тьмы,
большой коралловый – от крохотной кормы,
а спину – от погнутой стула спинки.
все птицы возвращаются сюда.
а ты как будто никогда не уезжала.
но между нами кто-то срезал провода
большим музейным разукрашенным кинжалом.
и вот куда ни кину взгляд – я вижу жало.
а ты, охотно демонстрируя его
как новый ход развития событий,
рассказываешь мне про рождество:
мол, столько было вин – не перепить их.
и как вы с ним уютно, крепко спите.
я представляю всё детально перед сном
в последний день скончавшейся зимы
и разрезаю пополам фонему «мы»,
кончаясь вместе с этим днём.