ад_тай
я тебе не скажу этого уже никогда,
не увижу в ответ презрительную гримасу.
тебя нет. у меня вдоль по венам журчит вода,
перекрашенная в игрушечный детский красный.
я тоскую как……………..долгая азбука многоточий.
не найти равнозначных сравнений.
между нами семь цифр. и ночь. и…
и угрюмые длинные тени,
что поступки отбрасывают тогда,
когда солнце предельно низко.
пережить себя самого – это дар,
до которого путь нерадостный и неблизкий.
кто там курит с тобой в распахнутое окно,
укрываясь гостиничным жёлтым пледом,
запуская под ткань абсолютный ноль..?
я сейчас допишу и признаю за ним победу.
ты мой ад. персональный ад. ничего иного.
кареглазый кудрявый утёс.
я дыра на том месте, куда упадёт твоё слово,
подголовник машины под гнётом твоих волос.
простыня под твоим загорелым телом,
между двух ладоней зажатый жук.
я всё это очень давно хотела,
но уже никогда тебе не скажу.
инвентаризация
вещи, которые ещё помнят этих людей:
вот тебе свитер. если замёрзнешь – надень.
отвернувшись к стене, одиноко стоящее бра.
и на той же стене – номера на случай чп и драк.
крёстный чьих-то детей – облысевший красный диван.
пара магнитов – израиль и мичиган.
помятые пачки мальборо и житан.
красно-белая арафатка (маде ин пакистан).
стол, отразивший собой вселенскую бесконечность.
кожаный ежедневник, где не намечено ни одной встречи.
по ценнику – персики, нектарины на деле.
мятое покрывало. и пульт от телека.
вещи, которые ещё помнят несчастных нас,
провели референдум по иммиграции на кавказ.
чашки прикинули план на кофейной гуще.
и все порешили рвать когти к нагорным кущам.
в парные рамки вставленные не_мы.
средство, которым, увы, не смыть
влипшие в пол побуревшие пятна.
пара купюр на такси в никуда и обратно.
зиппо, работающая даже не через раз.
группка слетевших с чёрной рубашки страз.
потупевший вконец маникюрный набор.
и фаянсовый бедуин, оседлавший верблюжий горб.
под столом каталог резервных французских вин.
и кое-какие ещё улики чужой нелюбви.
и объектив, так и не сделавший эту картинку резче.
и мы, те люди, бросившие друг друга и эти вещи.
к живым
и когда обещают мигом за сигаретами, но не возвращаются.
и когда уходят раз навсегда с намереньем возвернуться.
и когда 31-й год себе жарят на завтрак яйца.
и когда в пятницу скидывают каблуки, переобуваясь в бутсы,
но при этом находят себя живыми и превосходными,
я ощущаю себя на спектакле драмстудии преисподней.
и откуда только искусство выдавать желаемое за настоящее?
и откуда права называть эти передвиженья жизнью?
я смотрю через толщу воды как чёрный, илистый ящик,
бортовой самописец, густо покрытый слизью.
я хочу генерировать музыку, свет, тепло и прочую снедь.
а заместо выходит сухой асфальт под машиной. и мокрый снег.
настороженный поворот ключа, мотор, отозвавшийся рыком.
сцепление. резкая боль. под коленом натянуты швы.
и траектория белыми нитками шитая, лыком.
я не знаю, кем притвориться, чтобы пробраться к живым.
нарожать детей, завести собак, натворить ошибок,
нахвататься где-то словечек и специнфекций.
совершать постоянный некий нелепый выбор
в сотой провальной попытке опять согреться,
осознавая себя бессердечным страшилой-пугалом.
вероятно, тогда, в сентябре, от меня что-то важное убыло.
мы сидели с тобой, разделённые длинным столом.
расходились как вечные призраки – на века.
даже тот бар отдали уже под слом,
а меня никак не покинет моя тоска.
что-то ушло из меня невидимое тогда,
слизанное огромной волной, оставляющей стёртые города.
противопоставляя
другим с тобой пить, балагурить, торжествовать.
мне – задыхаться, чернеть, без причины гнить.
таскать свою боль прогуляться на улицу, брать в кровать.
порезы – сшивать, волдыри – вскрывать,
всей собой ощущая эту меж нами нить.
мой паровоз отбывает опять в депо,
покуда рельсы не найдут точку пересечений.
им к тебе приходить, как эсминцу в знакомый порт,
мне приходить – надышаться опасных спор.
и ежели Бог един, то чей он?
им без тебя жениться, славиться, воспарять.
мне – обращаться в груду бездушных дел.
тебе обращать их в воинов, свою рать.
от меня же – ни дать, ни взять.
да и толку-то горевать – всё ж таков удел.
эту кость у тебя никто уже не отнимет.
ты меня стережёшь, как орлёнка – мать.
отрекаясь от своего лица, голоса, мимики,
я хочу наконец-то стать ими.
теми, на которых тебе плевать.
по голдингу
здесь что-то случилось, покуда ты берегла листы,
экономила за мой счёт чернила.
куриный бульон на плите остыл,
у меня были когда-то враги, и семья, и тыл,
но я их теперь распустила.
новый месяц мерещится маяком –
а на деле ни брат ни сват.
может, взглянешь одним глазком,
как неуклюжим жёлтым катком
у меня вдоль по венам кладут асфальт?
да, безносая тыкалась мне в плечо,
силясь нащупать мощь.
да, и меня оприходовал чёрт.
но ты, очевидно, совсем ни при чём.
завтра зима. сегодня – последний дождь.
здесь что-то случилось. и, видно, было чему
случаться в расход с молвой.
твой заводной повелитель мух
смотрел в моё зеркало – кроток и смугл –
и трещины шли. вразнобой.
восьмой смертельный
по договорённости было так:
пересечься на время, убить меня и разбежаться.
она варила коренья, точила ножи, обгрызала локти,
когда мне исполнялось двадцать.
и теперь она так далеко уехала не туда, что за ней уже не угнаться.
от её мягкой щеки пахнет аптечным скарбом и абсолютом,
и касаясь её, я сжимаю всё время до этой одной минуты
в тёмном салоне чёрной машины на улице с битыми фонарями.
так вот копаешь сырую землю, надеясь проснуться в яме,
но её нигде нет, каким бы ни шёл маршрутом.
почему-то одни дома отдают покоем как перегноем,
хотя пахнут на деле свежей дурман-травою.
а в других так и тянет остаться до ядерной катастрофы.
я пишу день за днём, ночь за ночью все эти строфы,
ибо стены, если и пробиваются, то головою.
обращение к летописцам: жалость – восьмой и смертельный грех.
она меня не убила – я теперь из тех,
кто ходит, неся в себе мертвечину как благодать.
вот и ноябрь заявился – сезон как нельзя подстать.
только и слышу ночами злорадный божественный смех.
виш-лист
декабрь, исполни одно из моих желаний.
грифы несут его до ущелья, а там подбирают лани.
сквозь север крайний – крайне выносливые олени.
верблюды – чрез оман, судан и йемен.
должны бы поспеть к четвергу. я отдаю его в понедельник.
декабрь, от твоего дождя я говорю с прононсом.
неужто опять заполняешь сухие питерские колодцы?
веришь, декабрь, тебя-то и не хватало.
можно теперь итожить, что было и что осталось.
там, на заходе, вдруг проступает солнце,
словно стигматы на белых телах попрошаек.
давай поболтаем ещё. я ведь не помешаю?
пока весь мир до тебя доносит мои причуды –
закрой на меня глаза – я притворяюсь буддой.
прощаюсь легко, отдаю легко. будто что-то будет,
придёт на замен пустоте, на заплаты дырам.
будто я не погибну, ибо так дорог миру;
что он расправит меня, как выстиранную купюру,
тело шпигуя желаньем, башку фаршируя дурью.
и даже подкрасит в местах, где совсем застиран.
живая вода заурчит по аортам ало.
ты донеси меня до января между страниц журнала,
как необычный кленовый, убранный и забытый враз.
декабрь, я прошу её у тебя на час,
но, кажется, часа мне будет мало.
не_не_не
всё порываюсь тебе написать: а ты помнишь, как было?
видишь ли, нечего сохранить в черепной коробке.
мною подаренные цветы, дивиди и ручное мыло.
ну, и пара часов в душной московской пробке.
соприкосновение как с прекрасным – с твоей щекой,
февралём привнесённые дикие холода.
не было у нас ничего. и на кой
это размазывать хлебным ножом по годам.
заведи себе девочку с верой и без апломба.
твердолобую и с глазами под цвет белья.
чтобы с пробой. и сбоку болталась пломба.
видишь ли, по описанию выхожу не я.
заведи и мне мальчика с рыком внутриутробным,
с силой сдержать меня под собой.
чтобы курил пореже, питался дробно.
ну и, желательно, не был тобой.
мы же господни дети, господни слуги.
и на кой создавать, разве кроме пародии,
людей, так подходящих друг другу,
что у них ничего не выходит.
не поможет
воскресная служба. декабрь. в паутине из сосен
увязает по пояс мальчишеский хор.
ты пробуешь тщетно начать разговор.
уже не настаиваешь, но просишь:
«посмотри, как твой раб облажался, Боже».
и, вероятно, предчувствуешь: не поможет.
аэробус на тысячу мест. твоё – у окна.
четверть экватора без дозаправки.
ты у стюарда наводишь справки,
где проложила границы твоя страна.
бизнес-класс неуютнее. хоть дороже.
ты убегаешь с комфортом, но не поможет.
ядро копенгагена. полуразрушенный сквот.
трава дотлевает как в пору лесных пожаров.
твой дилер мечтал быть героем ажара,
но для таких не придумано квот.
бродяга смешливо тебе корчит рожи.
ты наполняешься дымом. увы, не поможет.
каюта четвёртого класса. вода за бортом
поёт голосами сирен о покое.
и отплывая от берега, смотришь с тоскою
на то, что тебя поджидает на том
берегу. но предчувствуешь зло.
едва ли напрасно – не помогло.
здесь, в доме, покрытом налётом, как пылью,
от мыслей, где ты, будто красная нить,
я устаю ожиданием гнить.
и время проходит меж рёбер навылет.
тебе помогло бы прийти. твой приход
без промедления мог бы спасти
меня. я всё время сжимаю в горсти
твои варианты. предлоги. уход.
светает. судьба просыпается в колеснице
и ищет впотьмах обронённые вожжи.
мы прекращаем друг другу вдруг сниться
в попытках спастись. но уже не поможет.
смертэфир
было о чём говорить. но не надо сметь.
пред тобою – патока и эфир. за тобою – смерть.
я становлюсь поэтом, чтоб не прослыть немым.
я снова придворный милый пугливый мим.
из окон выходят, если на небе ждут.
а меня поджидают в итоге швы, а в начале жгут.
торможение кровотока и полный анабиоз.
я, видишь ли, не хватаю ни жаворонков, ни звёзд.
тебя у меня воруют осень, апрель, июнь.
и даже январь, хотя откровенно юн.
ты не канат, чтобы тебя тянуть.
не караван, чтобы держать свой путь.
и не звезда, чтоб на тебя смотреть.
ты патока и эфир. ну и, конечно, смерть.
всё, что со мной происходит, случается без тебя.
больше баранов волки любят ягнят.
мы то порознь, то по отдельности, а то врозь.
у меня погибает кураж, подрастает пёс.
ты меня запасаешь на чёрный-пречёрный день,
если вдруг одиночество или мигрень.
помещаешь в гербарий среди однолетних трав.
видишь, я злюсь на тебя. значит, я не прав.
ну хотя бы ты
пока другие сжигают, я возвожу мосты.
туман обиженно надувает щёки.
расскажи-ка, Господи, ну хотя бы ты,
откуда на моём теле все эти кровоподтёки.
мысли редеют, глаза как кисель густы,
слюна застывает бороздкой на подбородке.
расскажи же, Господи, ну хотя бы ты,
как выкатывать звук из глотки…
чтобы шар, скользя, добывал мне страйк,
чтобы слово бесшумно сверлило темень.
раньше ночами меня развлекали кобейн и майкл,
а теперь ещё ненаглядная девочка эми.
я как большой грузовик – через всю страну
провожу в алюминиевых банках праздник.
пока не расскажешь, Господи – не засну –
почему же меня беспрестанно дразнят:
в темноте различимый профиль, бокал бордо,
спутник, нелепо белеющий над москвой.
или этот стареющий мажордом,
стерегущий её похлеще сторожевой.
видишь ли, не пойму, в чём соль.
на дне черепа не желе – отвар.
сотвори меня лучше белой пустой овцой.
либо светом её перламутровых фар.
в моем седане
и если это даже уже не вопрос чести и естества –
в цене теряют характер/хорда, а не слова.
забери меня на ночь под одеяло –
солнца становится слишком мало.
осенью густо краснеет листва.
я нарезаю круги, как коршуны над столицей.
сидя на крымском мосту, девочка думает утопиться,
ибо это не жизнь никакая, а фарс.
её минуя в третий последний раз,
чувствуя уже между нами родство, я вызываю полицию.
но водолазы её находят на третий день.
то, что было некогда девочкой, обращается в тень
на пассажирском в моём седане.
в мире, где Бог не даёт свиданий,
я обретаю друзей из хроник и новостей.
мы с тобою не видимся, ибо ты мой крах.
все твои сёстры, сожжённые на кострах
во времена инквизиции,
являют свои удивлённые лица:
«почему у тебя там тепло, где у смертных страх?
почему у тебя к ней дело?
не боишься за душу – берёг бы тело…»
я опять проезжаю свой поворот.
потихоньку кончается этот год…
тот, в котором меня обольщает демон.
сафари
семимесячное недоразвитое сафари
по закону кончается нападением на людей.
любопытство ещё не грех, но уже вина.
в тумане едва различимые твои фары
уводят тебя, как и приводили, в сезон дождей.
и начинается тишина,
кою ни выкупить, ни подкупить,
ни сослать подальше на острова,
ни нарушить, ни дать взаймы.
если где-то и есть ариаднова нить,
то понятно, что лабиринт – твоя голова,
где не видно шва, не найти каймы.
и пока улетают перепуганные грачи,
затихает вдали твой мотор,
оседает взвесь –
я прошу: не молчи со мной. никогда не молчи.
только в слове твоём я весь.
не_про_нас
тот, с которым ты не видишься изнурительно долго,
садится в купе вагона поезда, что в огне.
его временного запаса хватило бы только
на то, чтоб построить дом. и поселить в нём гнев.
и пока от перрона, шипя, отползает змея,
хочу уточнить: я вообще-то не о тебе.
и тот, с которым ты не – не я.
и этот не_я оседает на полку как накипь,
как вещь, не обретшая чёткого места.
не_я не к тебе не приедет. однако
не известить тебя будет нечестно.
что мы снова точки в диаметре, равном
ни больше, ни меньше, а лобному месту.
но на перекрёстке ты явно по главной.
но тот, что не я, пдд не обучен.
и лбом тебе врежется ровно в плечо.
Бог, если видишь тут гайки, закручивай,
покуда их не повытаскивал чёрт.
нас не аист принёс друг другу, а ворон накаркал.
и ни ты, и ни я ни при чём;
просто такие вот выпали карты:
повешенный, смерть, дурачок.
пресс_папье
отпусти её, Отче, с этой земли подальше.
ей не престало быть тяжким бременем.
и хотя мы тут все запали на летнем времени,
дни всё короче, темнеет всё раньше.
Отче, смотри, как её уланы сдают посты,
как её сдают очевидцы – и стар и млад.
кажется, дай ей слово – и забрызжет вскипающий шоколад,
ну а ты окорачиваешь: остынь.
глядишь недоверчиво, нащупывая очечник:
«что опять удумала эта дура?
не хватало жалоб в прокуратуру.
я ещё понимаю, когда о таком умоляет грешник…»
ты ей отвечаешь демонстративно через пажа:
«не забивай себе голову всяким хламом.
живи мелочами, если теряешь в главном.
возьми себе пару отгулов. проветрись. и продолжай».
здесь даже небо становится жёстким прессом
при столкновении интересов.
обратный отсчет
мне всегда интересно: вот перед тем, как спустить курок,
все эти самоубийцы не думают, сколько не дотерпели?
ну и ладно, если какой-то смертельный срок,
а вот если день или два? или там… неделю?
и они встречаются у калитки с Петром по окончании викторины,
упираются в таймер-табло за его спиной.
тут уже хочешь – не хочешь, а ощущаешь себя кретином,
по какой-то ошибке столкнувшимся с тишиной.
я же поэтому постоянно медлю,
от нежелания угодить впросак.
никогда ведь не поздно протоптать очевидно медный
глубочайший путь в своих запутанных волосах.
афтебрейк
и они встречаются всё-таки после паузы,
полной рекламы кофеина… там… эфедрина.
чей-то мобильный подзвучивает их паулсом.
эту встречу снимает бёртон, прописывает мюнхгаузен –
она смотрит прямо и наступает мне на ботинок.
так они узнаются. и столкновение лобовое.
ты бы, Отче, лучше смотрел под ноги
и водил эту девочку под конвоем.
раньше (помнишь?) чуть к ней приближусь – сирена воет.
а теперь спокойно нам свёл дороги.
у неё за глазами бездна, в которую я смотрел.
нет памяти крепче, чем память тел,
коим не довелось сомкнуться
в единую форму – чашка и блюдце.
ты пересёк нас, видно, забавы ради.
ну, получай: меня по-прежнему лихорадит.
декабрь наступает на пятки глубокому снегу
и мне её дарит для усугубляющего контраста.
так иногда к нам в россию заносит негров,
так часовой на войне прибегает к побегу.
я без тебя до молекулы выдохся. здравствуй.
день сурка-2
и покажется на минуту, что всё по-старому:
я запишу слова, полные мёда и молока.
захочу опять быть всем, чего коснулась твоя рука.
и моя бесценная кровь потечёт в твоё горло даром.
и ямщик, а точнее таксист, понимающе усмехнётся
на моё ворчание через сон на заднем.
снова напроисходит столько такого за день,
что легко растянешь на месяц и два колодца.
твой номер узнает меня по шагам в коридоре,
твой портье – по пакету из булочной за углом.
я поныне не знаю, как ходит ферзь или слон.
и снова не помню, какое на ощупь горе.
какие на вкус горечь и пустота,
каков у отчаянья запах стойкий,
когда просишь двойной, залипая у барной стойки.
и до психоза ровно одна верста.
на моих пальцах поселится пыль от мелка.
я зарисую тебя прямо на обоях астории.
и почудится, будто это начало прекрасной истории.
а это снова избитый конец дня сурка.
парно
если парные вещи и впрямь создаются Богом…
помнишь со школы: ножницы-руки-брюки?
то я отношусь к редчайшей группе всех тех немногих,
для которых не предназначено даже звука.
жизнь бесконечна, бытие вещно, подъёмы круче.
осмысляешь даже за сексом или во сне.
если кому-то и уготованы райские кущи,
то уже очевидно – не мне.
Божьему милосердию есть примеры:
куда ни глянь – раскаявшемуся почёт.
огласи себя грешным – назначат смотрящим смены.
а то, что таскаю Его распятье на шее – не в счёт.
как-то меня создали по образу и подобию исключения.
толком ни суженого, ни друга.
а я к рождеству научилась делать печенье
и запекать лучшую утку в округе.
разве вот что – обладаю приличным слогом,
но ничто не доходит до сердца. всегда подкожно.
если дети и вправду даются Богом,
то Ему никакого резона меня размножить.
12слов
я встречаю людей, провожаю усталым взглядом,
сторонюсь эпатажей и речевых острот.
и пока ты ищешь в гугле свой антидот,
мне нравится быть медленным редким ядом.
я ещё не внутри, но рядом.
чего тебе со мной не хватило? чуда?
так я вроде не повелитель сект.
снег вбирает в себя полноценный спектр
неудач: от насморка до простуды.
и спустя столько лет ты опять мой Иуда.
в том твоём сообщении из 12 слов
мне не находится даже за что зацепиться.
и я отпускаю тебя разочарованно, как полиция
после обыска в доме афганских послов.
разве что напоследок: ты пустослов.
даже если правда, что говоришь,
настоящее бриллиантов мономаховой шапки.
ты мыльный пузырь, ты воздушный шарик.
ты неудачливый глупый стриж,
обломавший крыло об одну из крыш.
в завершении ко всему ты попал впросак.
ты унижен, озлоблен и опечален.
ты не чувствуешь лёгкости за плечами.
и во мне приметил недобрый знак.
ну и горе тебе, если это так.
овер
чудо есть. напиваться. и умирать.
падать в снег, засыпать в траве, просыпаться в дождь.
чудо кожей касаться кожи сквозь ночь и дрожь.
есть слова, говорить слова, горлом чуять ложь.
чудо знать отца и запомнить мать.
чудо выскакивать в город-утро-мороз.
чудо дожить до новых апрельских гроз.
чудо, когда дорога летит навстречу, пускай плоха.
ну а ты никакое не чудо. ты чепуха.
бесконечная ложь. и бессмысленный овердоз.
я_из_тебя
вытащит из тебя кто-нибудь эту дрянь?
осиновым колышком, оловянной пулей.
моё 107-е лицо, 108-ю грань,
подкадычную негу, подзаборную брань.
мы ведь ни разу даже вдвоём не уснули.
так что будет легко – не о чем забывать.
посрывай с холодильника все магниты,
погляди на себя в москворецкую гладь.
больше не стоит меня убивать –
мы с тобой, верно, квиты.
да, и кожу. кожу с себя сними,
коей касаться я так любила.
нам удавалось побыть детьми
наперекор обстановке, ветрам и сми.
и обнажённости хлипкого тыла.
как теперь посмотреть друг другу в лицо? лица
не собрать в узнаваемую мозаику.
жаль, тебе не нашлось от меня кольца,
дабы кинуть его в жернова конца;
и понять, как я крепко в тебя вмерзаю –
бестолковый, угрюмый, сухой мерзавец.
сотая злость
если идёшь мне навстречу – то непременно кровью из носа.
если утренним кофе, то бариста роняет его с подноса.
если каким-то тех.средством, то пьяным камазом по встречке.
если яйцеподобным градом, то вечным.
если ты яма – я в ней. если кайф – я в нём.
здравому смыслу и днём-то меня не сыскать с огнём.
разве что ночью по барам и кабакам.
ты во мне плотно сидишь. хочешь, скину скан?
дай Бог кому-то любить, как ты любишь свою жену.
увозишь её на моря, если суша идёт ко дну.
всегда помогаешь ногами достать до дна.
и что характерно: вы вместе. а я одна.
это такой урок: прими всё как данность и подавись.
снова стою на крымском, монеты кидаю вниз.
целюсь вернуться на круг и на год назад.
когда на башке ещё было лицо, на лице – глаза.
и засыпалось с чужими теплей, чем за пазухой у Христа.
мы постоянно вровень: ни вырваться, ни отстать.
и пока ты живёшь поперечно моей гортани как кость,
я пишу этот сотый банальный стишок про злость.