Loe raamatut: «50 оттенков страсти. Сборник современной прозы и поэзии – 2022»

Альманах

Font:

Издательский дом «Вагриус»

Союз независимых авторов и издателей

Проза

Наталья Асенкова

О жаре, любви и фантазиях

В то лето, давно растаявшее в бесконечности минувших дней, мне суждено было выслушать немало рассуждений о загадочном чувстве любви. Мы остались тогда совсем одни в нашей большой квартире с наставницей моей юности, с моей бабушкой, матерью моей матери. Родители мои, мать и отец, уехали на отдых в горный санаторий, прихватив с собой мою старшую сестру Нину. Моя старшая сестра в детстве много болела и часто пропускала школу. Что касается меня, то я школу старалась не пропускать и не болела так серьёзно, как моя сестра. Потому я нашла, что выбор родителей вполне справедливый. Учиться надобно много и хорошо, и, как сказал один из известных вождей советского государства, приговаривая это, должно быть, каждый день с самого раннего детства, надо именно так и делать: учиться, учиться, учиться! Словом, выражать сомнения риторике этого лозунга, висевшего во всех школах нашего государства рабочих и крестьян, никак не полагалось по рангу ни заслуженным учителям, ни ученикам, тем более отличникам.

– Во времена моей дореволюционной юности о любви рассуждали очень часто и гораздо больше, чем сейчас! – сказала она. – Тогда вообще чаще говорили о чувствах, чем о деньгах. Такие серьёзные вещи, как финансовые вопросы, обмозговывались где-то в кулуарах, например с управляющими именьями или личными секретарями, причём тет-а-тет. Но о любви можно было запросто болтать с подружками где угодно, как то в кондитерской за чашечкой кофе с миндальным пирожным, на прогулках в парке или таинственно шептаться об этом в коридорах гимназии. Почему бы и нет? Некоторым кавалерам даже нравилось такое – подслушает, бывало, легкомысленный разговор и присядет к столику рядышком в кондитерской или подойдёт на аллее в парке и в болтовню подружек вмешается. Так тоже знакомились с барышнями! Потом и серьёзные отношения возникали, бывало, и дело заканчивалось венчанием. Вот если бы не эта проклятая Германская война в четырнадцатом году, какие бы одарённые потомки славных дворянских семей продолжали бы существовать в нашем времени! А потом ещё и революция грянула, и эмиграция выкосила Россию под самые корешки! Господи, помилуй нас, грешных! Не надо нам больше ни войн, ни революций, ни пугачёвщины какой-нибудь да разинщины в придачу…

И она осенила меня и себя крестом. Я смотрела пристально на свою бабушку – она такой запомнилась мне – маленькая, смуглая, быстрая на руку женщина. Она подкрашивала свои поредевшие волосы в чёрный цвет, старательно борясь с сединой, и завивала локоны плоёными щипцами. Она легко обводила губы помадой, выбирая тщательно отнюдь не яркие, телесные цвета. В молодости ей случалось играть роли цыганок или итальянок в любительских спектаклях…

Впрочем, следует заметить, что нас посещали в нашем квартирном уединении. Почти каждое утро к бабушке приходила Тоня, старушка, с которой подружилась и я тоже в то славное минувшее лето. Тоня жила очень близко, всего через улицу от большого здания нашего жилого дома, в деревянном сооружении барачного типа на шесть семей, которое наши городские власти грозились к чёрту снести, а вовсе не отремонтировать вполне прилично, как того хотелось Тоне и её незамужней дочери Вере, проживавшей вместе с ней. Конечно, по своему возрасту я была ближе к Вере, чем к старушке Тоне, но встречала я её всегда восторженной улыбкой, словно Тоня знала нечто такое, о чём не имел представления вообще ни один человек в мире! Дети нашего двора звали старушку тётей Тоней, но я никогда не называла её так при бабушке. Та строго пояснила мне, что Тоня нам не родственница, а просто наша хорошая знакомая, и потому гораздо приличнее называть её по имени и отчеству Антониной Антоновной. Однако играя со своими подругами в нашем просторном дворе, я легко забывалась и называла старушку тётей Тоней, как и все другие дети. Моя бабушка называла её просто Тоней, Антониной Антоновной тоже и ласково – Тонечкой.

Тоня приходила к бабушке утром, часов в шесть-семь. Дочь Тони, Вера Кисина, работала продавщицей в продовольственном магазине, гастрономе, расположенном в кирпичном здании нашего обширного дома между седьмым и шестым подъездом. Фактически получалось так, что тётя Тоня провожала дочь свою Веру на работу в гастроном, который открывался совсем рано утром, хотя все другие бакалейно-хлебные заведения из ближайших к нашему району начинали свою работу значительно позже. Я вставала по-летнему в десять часов утра, отсыпаясь с ленивым наслаждением после учебного года. Но просыпалась я гораздо раньше и, лёжа в постели, прислушивалась к неторопливому разговору бабушки и тёти Тони. Если дверь в мою комнату бывала захлопнута, я осторожно вставала и приоткрывала её. Бабушка и Тоня сидели за столом и пили чай, и я, мельком взглянув в солнечное пространство кухни, видела краешек синей ситцевой юбки старушки Тони и её белый простенький платок с нехитрой узорной каёмкой, который, как всегда, успел скатиться с её головы на плечи. Возвратившись на цыпочках назад в свою комнату, я снова ложилась в постель, и шелест разговора, доносившийся из кухни, обволакивал меня глубоким теплом давних пережитых дней. Словно медленное течение реки, меня переносили в иной мир эти рассказы о целых событиях сотни раз обдуманного и оплаканного неизбежного – всего того горького, что было отмерено на долю судьбой этим двум живым существам, с завидным терпением перешедшим наконец-то брод коварной и глубокой реки жизни.

– Расскажите, пожалуйста, милая вы моя Тонечка, голубушка, про свою госпожу Кузьмину! Ну, помните, вы обещали? Куда же она делась, с такой сомнительной репутацией? И ведь такая молоденькая была! Плохое было наше время! – говорила моя бабушка. – И люди русские стали все мелочными, сварливыми, жадными до чужой собственности! Страшно вспоминать! Не стало царя, и наша Россия рухнула в пропасть! Бедненькие люди! На каждую голову посыпались свои горькие несчастья!

На эту тираду старушка Тоня отвечала своим монологом:

– Да, ужо горюшка мы все хлебнули через край! И простецкие мы, и ваши богатые! Как все ваши господа в Париж укатили и нас, как есть одних, то есть преданную ихним капризам прислугу господскую, побросали, так мы и начали голодать да скитаться по подвалам и подворотням. С вашими-то господами мы в домах ихних жили, трудились, конечно, обижались, бывало, на господ, да ведь крыша над головой у нас была. А наша госпожа Кузьмина, её светлость, махнула в эти свои Парижи закордонные ещё в ту самую Февральскую! До Октября и ждать не стала! Ни-ни! Так я с самой Февральской на улице оказалася. Да и не одна я, ещё были такие из разных господских хоромов кухарки да горничные. Уцелели только те кралечки, кто проживал у нас в Питере по жёлтому билету. Тех сам чёрт не сдвинул с места! У мадамов веселье и пьянки продолжались до семнадцатого года. Апосля октябрь накрыл их, всех до единой мадамов! Да поделом им досталося. Мы-то, прислуга честная, тогда только в самом почёте оказались…

– Ну, а сам куда делся?..

– Барин наш, господин Кузьмин Владимир Ильич, перед самой Февральской возми да и помрэ! А ведь хороший человек оне были, не жадные. Всегда, бывало, денег даст на Пасху и мне, и кухарке нашей Варе. А напечём-то, наготовим мы на Пасху и для хозяев, и для нас самих! Расстегаи с рыбой да с грибами наша Варя такие выпекала, что по всем питерским домам рецепт тот секретный от нашей Вари выпытывали. Во рту таяли те расстегаи, да румяные, да пышные! Но хозяин всё равно, что на Пасху, что на Масленицу для нас ещё и колбас разных распорядится, бывало, навезти от самого от купца, от Елисеева. Ну а к ним ишо прибавит нам и сыров, рыбки вяленой и копчёной, ешь и пей сколько хошь! И конфеток разных на Рождество нам оне тоже подносили. И крендельков тут же, пряников тоже. А Петру, кучеру, вот уж этому денег не жалели оне никогдашеньки! Да и то сказать, вместе оне с Петрухой в разгульных дрожках по тайным, запутанным путям-дорожкам нетрезвенькие души свои вытрясали! Петруха был видный собой, шапочку набекрень носил, как и барин сам. Шапочка та у его из натурального енотового меха была шитая, а не зайчуковая. Вот и красовался наш Петруха перед кухарочкой нашей Варей да и на меня, хотя изредка, но поглядывал. Надвинет шапочку, бывало, на лоб, а то и на самый затылок её совсем лихо себе забросит! Только и смотри на него, полюбуйся на доброго молодца, глаз не отрывай, красна девица! А ведь нам работать по дому приходилось немало, где тут до шуток времечка достать? Дом у нас большой был, да мебели много, зеркалов да и посуды разной, – всё надо было в чистоте и порядке содержать! То была моя забота…

– Они очень богатые были люди, эти ваши Кузьмины?

– Богатые! Да ишо какие! Им бы жить да поживать при этаком добре! Да только денежки швырять оне наловчились по разным своим капризам! Наряды для своей Адели, мадам Кузьминой, из самого Парижа барин наш выписывали! Лучше бы работать было бы нашему Владимиру Ильичу поменьше. Оне в адвокатах числились. Очень умный и хороший барин наш были. Петруха говорил, бывало, нам: «Угождайте ему, девки! Такого барина доброго днём с огнём не сыскать!» Хороший – да, но ведь оченно занятые оне были! А ежели оченно занятый, то денежки, это означает, надо ему днём и ночью добывать. Другие баре сидели себе ручки сложа, – на то оне и баре! А наш Владимир Ильич только с постели прыг! – и ну как носилися по всему дому, словно оне угоревшие! Эк, им дома никак не сиделося! Апосля как загуляют с Петрухой – трое суток госпожа наша, Кузьмина Адель, их разыскивают! Туды-сюды по всему Питеру посыльных отправляют! Да разве найдёшь их, непутёвых, ежели они загулявши? Исплачутся, бывало, наша Аделька, уж мы еёную душеньку жалели! Да то на первой поре было, а потом многонько у нас изменилося в дому, и к ним, Адели этой, никакого почитания больше среди нас не было. Тому они сами виноватые во всём. Да об том я расскажу по порядку. Вот изначально мы чаю им, кофей тоже приносили в спаленку, иконку с Николаем Угодником им на подносик серебряный мы подкладывали, вроде как невзначай! Оне крещёные, конечно, были в нашу православную веру, хоть сами из поляков католических. Только оне совсем молоденькие были! Зачем им было так плакать да страдать? Умеют скрыться из женских глаз мужчины этакие загульные, если их душеньки на эти дела своё терзанье имеют! Вот Владимир Ильич от такой занятой жизни и успокоилися навек раньше времени. Помяни, Господи, его душу светлую! Царствие небесное! Да интересно вам про всё то слушать?..

– Интересно, Тонечка! – живо отвечала моя бабушка. – Владимир Ильич его, значит, звали, вашего барина Кузьмина? Совсем как господина Ульянова! Тот тоже в адвокаты мог пойти. Неплохо бы зарабатывал при его хорошем образовании. Учился он ведь отлично, отрицать этот факт невозможно. Европейские языки знал, и не только говорил, но читал и писал, и переводил. Мог бы и в дипломатическую миссию пристроиться, там тоже, я думаю, адвокаты требовались. Да он пошёл другим путём…

– Это какой такой господин Ульянов? Да я ведь и не знаю его! – удивлялась старушка Тоня. – А к нашему барину многие приятели, адвокаты тоже, в гости заходили. Но господина Ульянова я и не знаю, и совсем не помню. Ведь я в горничных и в экономках числилась у господ Кузьминых, и гостей барских я видела не раз. Да только господина Ульянова я что-то вовсе не знаю…

– Как не знаете, Антонина Антоновна, голубушка! – восклицает моя бабушка. – Да ведь его теперь каждый ребёнок знает! Это же Ленин Владимир Ильич, его собственною персоной! По рождению он Ульянов, по фамилии отца записан, и в церкви русской крещён, без сомнения, я думаю…

– Ах ты, господи прости! Сплоховала я этот раз! – шепчет старушка Тоня. – Про Ленина я знаю, конечно, хотя к нашему барину Кузьмину он совсем не приходил. И никогда не приходил, клянуся, хотя наш барин были на весь Питер известный адвокат! А уж какие знаменитости у нас в гостях бывали! Певец Шаляпин Фёдор Иванович к нашему барину много раз приходили в гости. Вот уж кто пели так пели! За душу забирало! Но господин Ленин к нам ни на минутку даже не заходили…

– И господин Ульянов при всей своей известности никогда уже и никуда не придёт! Тем лучше было для вашего барина, хватило с него собственных его неудач! – завершала диалог моя бабушка.

Наступала небольшая пауза. Слышалось осторожное звяканье чайной ложечки – это означало, что чаепитие продолжалось.

– Вот, попробуйте этот кренделёк, Тонечка, он с орешками! – восклицала моя бабушка. – Значит, госпожу Кузьмину звали Адель. Это её настоящее имя было?

– Нет, Аделью оне сами себя прозвали, имечко у них совсем было простое, как и у всех нас, тоже совсем простых людей. Имя еёное было Мария, или Маша. Хозяин её дочуркой тоже называли. Детей своих у неё ещё не было тогда. Это у господина Кузьмина сынок осталися от первой жены его, умершей. Наш хозяин вдовый были, когда с Аделькой сошлися…

– Так совсем он ничего и не подозревал про такое?..

– А какой отец своего родного сынка заподозрит?

– Да и какой родной сын заберётся в отцовскую постель? Только этот, выходит, родному отцу рога наставил? Извините меня!..

– Я-то вас извиняю, Мария Фёдоровна. Только наш господин Кузьмин с того горюшка возьми да и помрэ! Хотя сами и виноватые тоже были! Коли решились и взяли оне себе в жёны этакую кралечку размолодушенькую, так и сидели бы дома, как булавкой пристёгнутые к еёной юбке. А ведь наш барин по работе своей занятые были, да ещё и с Петрухой оне вместе где-то по цельным суткам пропадали. Петруха говорил, бывало, да важничал – по секретным большим делам, дескать, нас с барином заносит. Только нашей барыньке Адельке от тех ихних дел одна скука да печаль по судьбе досталася. Тогда оне и пошли тягаться с растаковской судьбой своей одинокой! И, конечно, молодого барина нашего, Александра Владимировича, возьми оне да и закружи-заворожи совсем! То им лихо-дорого удалося! Александр Владимирович как начали тогда на своего папеньку налетать! Да всё в крики, да в упрёки коварные бросалися оне на ро́дного папеньку! Мы, прислуга, всё угадали сразу, почему и как скандалы зачали возникать в нашем дому. Но барину никто ничего не доносил про этакий совсем похабный сор. Все мы молчали! Молчали, как в рот воды набравши! И вот только праздники, Святки наступили, как барин наш Владимир Ильич в церковь утром поехали да, быстро вернувшись, закатили обед на всех! Мы, конечно, стол барский зараз накрыли, а только апосля к себе на кухню пошли отобедать. Не успевши я расстегайчик с капустой укусить, как мне сердечко моё ёкнуло – как оно в барской столовой, авось не стряслося что? Владимир Ильич не любили по воскресеньям, чтобы им за столом прислуживали, завсегда после церковной службы сами оне своей семьёй о дне кушали. Вот, помнится, я наверх в столовую по лестнице быстро поднялася, чтобы, значит, хоть одним глазком посмотреть на барский пир, да шумище-то, шум таковский вдруг раздался в столовой, батюшки святы! Я на пороге-то столовой так и замерла себе истуканом! То молодой барин Александр Владимирович со стола суповницу схватили да и как запустят той суповницей в папеньку! Только наш барин увернуться успели, а то бы вся евоная голова от удара той суповницей окровавилась бы! Но та суповница только об стенку разлетелася вдребезги. Супа в ей уже не было, суп оне весь успели покушать, не то супом бы и лицо барину могло обжечься! Туточки вижу я, а Владимир Ильич своё пенсне с носа сорвали и рукой держат его, а рука евоная так и ходит, так и ходит, облокотясь об стол, а пенсне висит на шнурке да и колышится себе, ровно колокол в обедню на колокольне! Тут у меня слёзы на глаза навернулися, а мамзель Аделина вдруг как засмеются, как раскатятся звонко да заливисто! Тогда барин Владимир Ильич схватили со стола салфетку белую крахмальную и, закрывшися евоным лицом, бурно зарыдали да кинулися вон из столовой мимо меня! Тут я и побежала скорее вниз, к нам на кухню, да Петруху позвала выйти на минуту и нашептала ему про всё, чего случилося. Петруха тогда пошёл наверх, на разведку, как и что, не нужно ли чего барину Владимиру Ильичу? А вернулся быстро и говорит нам, мне и Варе, кухарочке, мол, вы, девки, подайте графин с водкой в ведёрке со льдом для барина, а я ему сам в кабинет отнесу. Пущай оне водкой сейчас утешаются, посему оне жизню свою теперя изменить никак не смогуть! Ишо побольше им огурчиков солёных на закуску положите да расстегаев с капустой и яйцами. И непременно кусок хлеба ситного! И говорит Петруха нам так: «А барин наш не немец какой, а русский человек и завсегда в трактирах простую пищу заказывает. Уж я знаю, вы мне поверьте! И оченно за нашего барина, вы, девки, не болейте и не тоскуйте! Оне до утра проспятся! Конечно, им сейчас нелегко, это мы понимаем. Где это видано, чтобы родной сынок своему отцу такую свинью подложил? И всё из-за этой щепки, Адельки то есть! У нашего барина целых две дамочки были из благородного сословия, да обе видные, с грудями и с бёдрами! Уж как за ним те дамочки убивалися! А ишо была одна купчиха вдовая. Круглая вся, румяная, белая, что твоя булка! Долго вона по нашему барину вздыхала. И была вона ещё не старая совсем и ведь богатая, как в сказке! Это мне сами Владимир Ильич сказывали, когда еёные дела денежные помогали устраивать. Конечно, она была не из благородных, а простая мужи чка! Но сынов своих в Германию учиться послала. А ходила, выступала вона павой! То-то наш барин во след еёный всегда сладко глядели да улыбалися, когда вона из его адвокатской конторы уходила! А ежели приходила вона, радовались наш Владимир Ильич, как на Пасху! Я думал, что дело у них сладится, да и к Рождеству обвенчаются оне. Апосля мы тоже с ними в новые, просторные апартаменты, в Москву златоглавую да на солнышко из холодного нашего Питера, эх, рванём за новой жизнёй! Оно деньги лишние никогда ишо ни одной живой душе не помешали! Токо Владимир Ильич вдруг взяли да и насупились, нахохлилися себе, как сизый голубь перед дождиком, и никаких больше ни встреч тебе, и никаких тоже ресторанов! Я хотел порасспросить их было про то, что случилося? То не поехать ли нам до Москвы к энтой клиентке купеческой, потому оне в Москве тоже магазины имели большие, и може статься, по торговым делам стали сильно занятые, и нас стали позабывши! Да потом догадался я – вона, мужи чка, барину не пара! И ведь вона, хотя не из благородных, богатая была! И собой вона была хороша! Эх, хороша!»…

– Запомнивши я рассказ Петрухи, – вздохнула тётя Тоня. – Оно по пословице вышло – не в свои сани не садися! И помню, потом, что случилося ишо: только Петруха отнеси водки барину, как молодой барин Александр Владимирович к нам на кухню нагрянули. И говорят оне Петрухе: ты, мол, Пётр, подавай сейчас нам фаэтон, а мы с мамзелью Аделиной кататься едем на Невский проспект! А Петруха и отвечал тогда: я, мол, извиняюсь, конечно, да только я служу верой и правдочкой вашему родному папеньке, Владимиру Ильичу, Его светлости. И потому я с вами никудыть сейчас не поеду, на то мне ваш папенька никакого распоряжения не давали. Тогда Александр Владимирович и говорят со злостью: «Ты, Пётр, запомни энтот твой отказ! А мы с тобой ишо сочтёмся…» На этом оне поднялися к себе наверх и апосля взяли извозчика и из дома уехали кутить с мамазель Аделью на целых два дня! Тогда и мы тоже себе отдых устроили, улеглися подремать, а Петруха устроился до утра у барского кабинета на полу, на своём тулупчике. Очень он любил нашего барина Владимира Ильича! Токо апосля тех святок прожили Владимир Ильич всего-то с годик. Умерли оне легко. Оне с горюшка своего ночью предстали перед господом, так и не проснувшися утром совсем. Александр Владимирович на похоронах нам сказали, что папенька мой, дескать, не умерли, а только заснули себе легонько, потому он помрэ! Это значится, что оне из своей могилки будут вставать по ночам и приходить к тому, с кем захотят сквитаться. Потому оне сейчас новую, мол, силу обрели, загробную! Потом и Февральская грянула тут как тут, и вся Октябрьская за ней! Господи, помилуй! Можа, это наш добрый барин Владимир Ильич захотели со своими недругами рассчитаться! Я и на улице, и в лотках торговых, и всюду кругом смотрела во все глаза, да только Владимира Ильича покойного так и не встретила! А у меня-то жилья своего отроду не бывало, я у господ всегда жила. Мне хоть на улицу иди живи! Хорошо кухарочка наша, Варя, приютила меня. Я пошла жить в еёный подвальчик, у её жильё было такое на Васильевском острове. Сыро было, конечно. Но жить можно! Только Варя в большевички записалася и работать совсем разленилася, и по разным конторам стала цельные дни бегавши! И под конец Варя наша и вовсе куда-то стала пропавши! Я тогда осталася одна в еёном подвальчике и захотела я себе в деревню уходить. Да ведь у меня и родные растерялися по всему-то нашему по белому по свету! Мамочка моя, Гликерия Евграфовна, померла давно, мне только седьмой годик минулся. А то папаша мой, Антон Ермолаич, меня к барам в услужение пристроили и, хотя меня были иногда проведавши, да к себе совсем жить не брали. И некуда было и брать – оне тоже у господ разных проживали, в истопниках числилися и крепко выпивали. Так и сгинули мой папаша от водки…

– Несчастная страна наша, Россия-матушка! Люди целые века терпели бедность, страшные унижения, насилия! До каких же пор то будет продолжаться, господи милосердный! – сетовала моя бабушка…

Снова наступала короткая пауза. Сквозь уютную дремоту, легко, по обрывкам рассказа тёти Тони, я старалась воссоздать в своём воображении целостную картину этой печальной дореволюционной русской жизни. Получалось по моим смутным представлениям примерно такое: тётю Тоню отыскал в её подвальчике кучер Петруха. Хотя и случайно отыскал, но всё-таки взял да и отыскал, что было неплохим поступком с его стороны. На самом же деле он искал кухарку Варю, которая была влюблена в него по уши, как он считал, и у которой по этой причине он кормился запросто, но нехитро на кухне господ Кузьминых в любое время дня и ночи. Но кухарка Варя взяла и записалась в коммунистическую партию и Петруху больше и знать не хотела. Тогда Пётр решил влюбиться в тётю Тоню. Она согласилась на его предложение жить вместе и, ещё совсем молодая, тётя Тоня родила дочку Любочку. Петруха был парень не промах, пристраивался работать в булочные и развозил горячий хлеб прямо из пекарен по всему ночному Питеру. При нэпе жили хорошо, голод окончательно отступил от людей, и они пили вино и веселились в недорогих и завлекательных ночных ресторанчиках. Потом снова грянули чёрные времена! Петруху посадили в тюрьму, поскольку он знал адреса ночных питерских притонов, куда он тоже привозил хлеб и булочки, но адресов тех криминальных никому не продал. Словом, он был почти герой этого времени! Погубил Петруху тот ужасный факт, что он ни черта не знал про заговор об убийстве Сергея Мироновича Кирова и не предупредил об этом органы власти. Дочку Любочку убили на фронте в первые дни войны. Снова несчастная тётя Тоня осталась совершенно одна-одинёшенька. Наконец, пришло известие из тюрьмы о том, что Петра расстреляли. Тётя Тоня хотела повеситься! Спас её сосед, старый человек, Кисин Григорий Тимофеевич, и пригласил тётю Тоню на жизнь серьёзную, а не просто так, ради баловства, куда-то в ресторан сводил. Вместе с этим Кисиным и маленькой дочкой Верочкой тётя Тоня выживала в страшную ленинградскую блокаду. Вера Кисина теперь работала продавщицей в гастрономе, расположенном в здании нашего жилого дома. Тётя Тоня давно была снова вдовой и молила каждый день бога, чтобы он послал гораздо лучшую участь для её, теперь уже единственной и последней, дочери Веры Григорьевны Кисиной, которой пришлось идти работать в гастроном сразу после окончания школы. Но Вера Кисина упрямо хотела поступить учиться на вечерний факультет какого-нибудь хорошего института и потому именно старалась заниматься на разных курсах по подготовке к вступительным экзаменам в институт. И упорная Вера Кисина поступила всё-таки на экономический факультет Политехнического института.

Я читала в то лето легендарный роман Николая Островского «Как закалялась сталь». Образ богатой девушки Тони Тумановой заполнил моё воображение. Однако легендарная жизнь несчастной тёти Тонечки, тёзки героини романа Островского, словно дрожавшее пламя свечи, вдруг вспыхивала перед моими глазами между страниц книги, и я довольно раздражённо отвечала бабушке, когда она обращалась ко мне с каким-нибудь вопросом. Нет, богачка Тоня Туманова не любила Павку Корчагина, не поняла и не оценила его подвига на строительстве узкоколейки, не приняла, как борца за коммунизм. Не все девушки родились в богатых русских семьях. Были настоящие, истинные Тони Тумановы, типичные в русской дореволюционной жизни, как вот, например, эта старушка Антонина Антоновна, или просто тётя Тоня. Ошибаясь, она очень даже хвалила своего барина, адвоката господина Кузьмина. Он ей на Пасху деньги давал, и не только ей, но и всей прислуге в доме. Но разве господа буржуи бывают хорошими? И почему бы не понять действительно всем именно суть, а также всю правильность и справедливость русской революции, как понимал её Николай Островский? Например, мой отец вышел из простой крестьянской семьи. Но бабушка и моя мама…

Я запуталась и забросила книжку на этажерку. В принципе мне надо было читать по школьной программе роман Островского, я перешла в седьмой класс. Однако учебный год был ещё впереди, и времени на прочтение романа хватало. Зачем торопиться? На уроках литературы в грядущем учебном году я успею разобраться со всеми вопросами, возникшими у меня в ходе чтения этой легендарной книги! Но моя старшая сестра Нина уже прочла этот роман два года назад и написала по нему сочинение в школе. Я старалась не отстать от неё. Потому мне стало неловко, что я забросила чтение этого романа. Мысленно я оправдывалась перед собой, но закончилось тем, что я переложила книгу с этажерки на свой письменный стол. Пусть пока полежит, я ещё вернусь к этим смелым своим мыслям! Мама считала, что Нина очень серьёзная и вдумчивая девочка. Она никому не надоедает глупыми рассуждениями об истории русских бунтов и мировых революций. Родители забрали именно её с собой в этот замечательный горный санаторий, где мне довелось побывать только пару дней в прошлом году и где было так прохладно в окружении деревьев! Но меня и на это лето оставили в городе с бабушкой!..

Теперь я снова, как и прежде в летние каникулы, много времени проводила на балконе, наблюдая загадочную жизнь гастронома с его, так сказать, чёрного хода. На балконе нашу летнюю южную жару было легче переносить, чем в комнате. Изредка набегал лёгкий ветер, и сквозь решётку балкона, удобно устроившись на байковом зелёном одеяле среди горшков с нежными цветами розовых маргариток и трёхцветий анютиных глазок, я видела, как мясники магазина – молодой парень Абдурахман в синей тюбетейке, казах по национальности, которого по-русски называли просто Аликом, и его ежедневный напарник постарше Николай, русский, в помятой матросской бескозырке – смачно рубили утром красные, оплывшие белым жиром, большие бараньи туши, ловко выкраивая из них аппетитные куски чистого мяса. Для рубки мяса недалеко от чёрного входа в гастроном было приспособлено цементное очень крепкое и достаточно обширное овальное сооружение высотой с округлый азиатский стол, какой можно нередко увидеть в любом казахском доме в момент вечерней семейной трапезы, когда казахи по национальному обычаю усаживаются на ужин вокруг такого стола на пол, ловко свернув ноги по-турецки. Ходили упорные слухи, что и этот цементный дворовый стол, по прозванию камешек, соорудили специально по просьбе директрисы гастронома Ольги Ивановны, яркой, всегда заметно нарядной и модной женщины с пышно взбитыми волосами, как у французской кинозвезды Бриджит Бордо. Ольга Ивановна считалась блондинкой от природы тоже, как и та знаменитая француженка. Ольга Ивановна, казалось, вполне уважала национальные обычаи окружавших её людей и потому, должно быть, считала вполне нормальным явлением, если кто-нибудь из работников гастронома присаживался к камешку в разное время суток, скрестив ноги калачиком, и угощался чем бог послал, подвинув стаканы поближе к бутылке и разложив закуску перед собой. Но такое бывало чаще к вечеру, а до обеда на камешке шла бойкая продажа свеженарубленной баранины жильцам окружающих домов и знакомым, приятелям и приятельницам работников гастронома. Моя бабушка тоже покупала аппетитное мясо с камешка, стараясь выбрать кусочки мякоти без крупных костей, что ей почти всегда удавалось, поскольку мясники Алик и Николай отлично знали о её дружбе с тётей Тоней через продавщицу магазина Веру Кисину. Я с удовольствием уплетала баранье жаркое, но бабушка отказывалась есть его, уверяя, что это слишком калорийная пища для неё. К тому же мясо с камешка все наши соседи по дому называли халяльным, что отнюдь не мешало им проворно закупать его в весьма значительных количествах. Вдруг однажды утром я услышала тихий шелест голосов на кухне:

– Выходит так, Мария Фёдоровна, что дочка ваша деньгами вас особо не жалует, а больше на наряды тратит для себя. Чтобы муж, значит, её не разлюбили! Конечно, дочка ваша собой видные будут. А любовь промеж мужем и женой – то коварная шутка будет! И дочка ваша не только дамочка красивая, но и врачиха тоже будут. Матушка ро́дная выучила, в люди её вывела. Оне теперь при специальности будут, да ещё и при каковской большой! И деньги оне получают кажный месяц при своей специальности на работе в больнице тоже. И зять ваш, еёный муж, тоже зарплату до дому приносит. А зарплата евоная хорошая, так почему и матери не дать деньжат немножко?..

– Да ведь я с ними проживаю, Тонечка! Не отдельно.

– Это мы понимаем, как тут не понять! Зять вас, вроде бы, кормит. А что вы работаете на них и семью обстирываете, да убираете в квартире, да готовите кушать им, и детки ещё ихние все на вас – то, вроде бы, и не в счёт вам…

– Да и бог с ним! Я дочери родной помогаю, а не только зятю одному. Дочь моя устроила свою жизнь, а мне много ли надо…

– Да и надо! А ведь вы очень похудевшие и хрупкие смотритеся! Вот оне, ваша дочка да зять, вам деньги на младшенькую внучку оставили какие, дали разве? Да и нет, раз вы молчите. Ничего оне не дали! Всё себе сгребли и смоталися развлекать себя да поправлять! А вы-то младшенькую на свою одну пенсию всё лето тянуть должны. Да ведь пенсии нашенские – это крохи одни при советской власти! Разве у нас специальности какие были? К примеру, вот вас, хотя и барышень, на специальность которую учили разве? Хотя бы на акушерку или поварихой? Нет, не учили. И потому пенсии у вас, как и у нас, простонародных людей, разве что только по нашей старости полагаются нам. Кто тогда, в наше тяжкое времечко, по трудовой книжке работал? Да никто! Выживали, да и ладно! Вот ежели кто на людей платья шил, в портнихах какие девки задирали носы, те совсем другая статья будет! Те хоть зарабатывали себе чуточку, хватало на ихнюю на хлеб-соль. Но прислуги настоящей, знавшей разные тонкости да капризы хозяйские, какая была до Октябрьской, больше нигде не требовалось. В дома к разным грубиянским начальникам прыгали те окаянные девки от мадамов, лихо совравши, что оне прислугой служили у господ. Вот и пошли тогда драки, полетели клочки по закоулочкам! Начали те кралечки законных супружниц от мужей выгонять! Да то ихние грязные дела были, а вот нам за какие такие грехи столько досталось? Всю жизню пришлось нам собирать и копить по грошику да по копеечке…